Происхождение мира 2



 
Начать новую тему   Ответить на тему    Форумы -> Литературный уголок
Автор Сообщение
Vadimka_


Вадим

Зарегистрирован: 2006-10-19
Постов: 2920
Местоположение: Питер

СообщениеДобавлено: Чт 05 Апр 2007 08:35    Заголовок сообщения: Происхождение мира 2 Ответить с цитатой

День второй. И третий тоже.
Решил сделать что-нибудь интересное. Шарик игрушечный, чтоб всё крутилось и сверкало. Сказано – сделано, какие проблемы. Соорудил Эмулятор Действительности. Самому понравилось даже. Не сразу – сначала он какой-то мокрый и скучный был, пришлось вытереть. Зато потом… Наделал зверушек – забавные. Бегают, пищат, дерутся. Увлёкся, правда, немного – очень уж интересно было на драки посмотреть. Наделал огромных чудищ, с зубами и клыками, одно страшнее другого. Потом надоело – устроил им маленький катаклизм, и закопал поглубже, чтобы никто не узнал. А то неудобно было бы – как маленький…

День пятый. Или шестой. Не помню.
Занялся зверушками всерьёз. Заодно климат подправил. Дня два возился. Но получилось очень ничего себе. Речки текут, птички поют, и всё такое. В центре – сад, большой, красивый. Назвал Эмулятор Действительности Модифицированный (ЭДМ сокращённо). Жить я там собрался. И вот, сажаю последние деревья в своём саду, думаю уже отдохнуть, но то ли задел что-то случайно… то ли рукой не так махнул… В общем, появилось ЭТО. Когда ОНО встало и начало осматриваться, я прямо обомлел. Это же УЖАС!!... Голое! Никакой шерсти – прямо голая кожа! Только на голове шерсть – длинная и жёсткая. Уродливое, хлипкое, пропорций никаких, стоять может только на задних лапках… Хватает всё, что ни поподя, в рот тянет… Кошмар, в общем. Но самое ужасное выяснилось позже: постояв, шатаясь, и покрутив головой, оно вдруг заговорило! И больше уже не умолкало. Ну сущее наказание!

День седьмой.
Мне, если честно, даже прикасаться к нему было неприятно. Удрал на соседнюю гору, повыше забрался, наблюдаю. А ОНО всё никак не уймётся – бегает по саду, плоды с деревьев срывает, шумит, зверушек пугает… Напустил пару зверей поклыкастее, да пошёл спать – думаю, вряд ли такое до утра доживёт. Ни когтей, ни клыков, бегает плохо, плавает тем более… Съедят, как пить дать съедят.

День восьмой. (Что-то не то со счётом, надо недели придумать. Потом как-нибудь).
Ага, съедят, как же. Звери что, дураки что ли, такую гадость есть. На что я рассчитывал… Главное, встаю утром, – а оно прямо в мой центральный водоём залезло! Питьевой!!! Ну что за мерзость, а… Ладно, что ж делать, видно придётся ждать, когда само помрёт.

День десятый.
А вот поди ж ты, не умирает. И больше того – отыскало, где я живу. Хорошо, отвернуться успел. Интересная, какая зараза показала… Сам бы ни в жизнь не нашёл – тут мозги нужны.
Так вот, Это приходило, требовало, чтобы я вышел, и показался ему. Ага, щас… А оно всё никак не успокоится. Выходи, говорит, хочу посмотреть, на кого похож мой создатель. Ещё и издевается, думаю. Решил достойно ответить, крикнул, иронически, что-то вроде «На тебя, конечно». Не подумал, что оно шуток не понимает. Теперь Это ходит и орёт, что оно венец природы, царь зверей, и сделано по моему образу и подобию. Ну не зараза, а!.. Убил бы. Но не могу – добрый я.

День двенадцатый.
Снова приходило Это, кричало что-то, вроде бы про то, что скучно ему. Ага, ему скучно. А мне зато весело. Боюсь в свой собственный сад заходить! Хоть заново всё делай – обидно, честное слово.
Вечером сходил на разведку, посмотреть, как там мой сад. Гляжу – Это какого-то зверька грызёт. Оно ещё и хищное!!! Неет, думаю, так мы не договаривались. Решил напугать – поджёг дерево, прямо недалеко от его лежбища. Надеялся, что, как все, убежит. И что бы вы думали – Это нахально улеглось прямо рядом с ним, побурчало что-то про «спасибо за тепло, господи» (интересно, кого это он так), и уснуло, как ни в чём не бывало. Предварительно кинув прямо в огонь останки бедного зверька… Монстр!..

День тринадцатый.
С утра наблюдал ужасную картину. Это проснулось явно не в духе, видно голодное. Принялось искать еду. Влезло в потухший костёр, достало оттуда полусгоревшие куски мяса, и принялось есть! Чуть не стошнило, ей-богу, жуткое зрелище. Не знаю теперь, что и делать. Все звери как звери, и только Это… Чудовище.

День пятнадцатый.
Это опять приходило. Опять кричало, что ему скучно. Я забрался на верхушку, и отмалчивался. Тогда Это притащило кучу веток, подожгло всё горящей палкой (вот научил же на свою голову!), а сверху положило тушку какого-то животного. Изверг! Воняло страшно. Невозможно терпеть – решил что-нить придумать.

День восемнадцатый.
Придумал. Сделаю ему Идеал. Пусть смотрит на него, и тихо восхищается. Будет к чему стремиться. Глядишь, наберётся уму-разуму.

День девятнадцатый.
Фух, весь день делал. Казалось бы – что за проблема сделать идеального зверя. А вот не получалось никак, пока не догадался просто взять Это (не буквально, конечно – я к нему в жизни не прикоснусь), и сделать всё наоборот. Сразу всё на лад пошло. Зверушка получился – на заглядение. Размер примерно такой же, но зато – красивая, мягкая, пушистая, с хвостом… Тихое, разумеется. Не говорит, не орёт. Вообще не слышно. Да и спит всё время. Зато если голос подаст – сразу ясно становится, кто тут «царь зверей». К тому же сильное, ловкое, клыки и когти на месте, за себя постоять перед кем угодно может,. Бегает быстро, прыгает хорошо, плавает тоже неплохо.. Чудо, а не зверь! Фелидэ назвал.
Ну, думаю, всё, настал конец моим мучениям. Пустил к Этому… Так эта гадость схватила горящую палку, и прямо перед мордочкой моей Фелидэ размахивает! И орёт, мерзость: «Пошла отсюда, гадкая кошка»! Это он Фелидэ кошкой обозвал, ага.
Пришлось перенести её за пределы ЭДМ, чтобы этот изверг её не покалечил. А себе такую же сделаю, только маленькую.

День двадцать пятый.
Это, прознав, что у меня есть кош… то есть, эта, маленькая Фелидэ, заявил «Я тоже себе кого-нибудь заведу». Я поначалу посмеялся – кто ж к такому пойдёт. А вот поди ж ты – нашёлся такой. Гляжу – а Это стоит, палки кидает, а волк ему обратно их приносит. Предатель…
День двадцать шестой.
Всё же не понимаю, что волк в нём нашёл. Бегает вокруг Этого, прыгает… А сегодня вообще – в лицо лизнул. Я думал, меня точно стошнит. Одно хорошо – Это от меня отстало…

День тридцатый
Этому надоел волк, и он снова припёрся ко мне. Орёт, что скучно ему, требует «брата по разуму». Это он хорошо сказал, про разум, ага.
Главное, опять кого-то на костре жёг. Вот гад! Ну скучно тебе, а звери-то в чем виноваты?! Придётся всё же собраться с духом, и сделать Этому пару… От одной мысли передёргивает. Но ещё один костёр я не выдержу. В крайнем случае, пусть оно себе подобных сжигает. Не жалко.

День тридцать третий
Таки собрался с силами, и сделал Этому пару. Так как Оно получилось у меня случайно, пришлось копировать генокод, с небольшими изменениями. Не удержался, правда, всё же чуть подправил, в ключевых местах. Получилось не так отталкивающе, но всё равно ужасно. Это, когда увидело Это, долго прыгало и кувыркалось. От радости, наверное. А может, пугало. Кто его разберёт. Кричало, что принесёт в мою честь какую-то жертву. Интересно, о чём оно.
Это приставало с вопросами, типа «откуда оно взялось». По дурости пытался объяснить подробно, как взял из кости образец ДНК, поправил там и тут… Какой Это сделало вывод? Правильно – что я сделал Это из его ребра. Гениально. Плюнул, пусть что хочет думает, лишь бы отвязалось.
Кстати, придётся придумать, как их называть. А то оба Это – непонятно. Сначала хотел назвать Это первый, и Это второй, но как-то пессимистично звучит – так, того и гляди, третий появится. Решил называть Этот и Эта – вроде понятнее.

День сорок восьмой
Целых пятнадцать дней Эти меня не беспокоили, занимаясь друг другом. Я уж обрадовался… И вот на тебе – снова пришёл Этот, орёт. Кричит, что он придумал, как его называть. Да уж, что бы я без тебя делал… И главное, что придумал. И смех, и грех, как говорится. Я, говорит, человек разумный! Ничего так самомнение.
А зовут его, говорит, АДМ. Угу, разбежался. Чтобы я тебя позвал? Никогда! Хоть АДМ, хоть не АДМ. Эту, кстати, оказывается зовут ЕВ. Интересно, как расшифровывается.

День шестьдесят четвёртый
Сегодня пошёл погулять по саду. Мама дорогая!.. Что Эти-то вытворяют!.. Плоды посрывали, корни повыкапывали, звери вообще боятся из нор выходить!.. Нет, это надо прекращать! Того и гляди, до моего любимого дерева доберутся! Ну нет уж, фигу вам, а не дерево!

День семьдесят второй
Так и знал. Добрались. До лучшего дерева сада добрались! Хорошо, я сигнализацию поставил. Удава. Удобно, кстати – он там живёт, тихо, мирно, а если что – я сразу узнаю, что кто-то лезет посторонний.
Так вот, примчался я по сигналу, – а эти двое уже плод грызут! А ведь я его ещё даже назвать не успел! Я кричу – громко так, страшно, -- это что такое, а? Они аж поперхнулись. И тут Этот, который АДМ, показывает на удава, и говорит: это всё он виноват. Подговорил нас, дескать, а мы, наивные, и поверили. Ну не гад? В наглую ведь врёт, и хоть бы покраснел!
Удав от удивления аж с ветки упал, бедный. Так по земле и уполз. Надо потом его найти, успокоить.
В общем, устроил я им там спектакль – с громом, молниями, всё как полагается. Смотались, как миленькие. До самых ворот их гнал. Убежали куда-то... Слава мне.
Теперь-то они точно вымрут – и поделом. Горевать не стану.

День пятьдесят тысяч сто тридцать пятый (какая всё же неудобная нумерация! Сегодня же сажусь за календарь!)
Ну и денёк. Выбрался я сегодня за пределы ЭДМ, на мир посмотреть. А там… планета человеками кишмя кишит! Их же там тысячи! И ведут себя всё также – плоды срывают, корни выкапывают, зверей убивают… Гадят на каждом шагу. Кошмар!!!
Надо было его сразу утопить. Теперь уже расплодились – поздно. Всех не перетопишь. Хотя…

_________________
Совесть неотвечает или временна недоступна...
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Чт 05 Ноя 2009 09:11    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

а помещу ка я здесь похожие по стилю смешные рассказы





Жили да были два генерала, и так как оба были легкомысленны, то в
скором времени, по щучьему велению, по моему хотению, очутились на
необитаемом острове.
Служили генералы всю жизнь в какой-то регистратуре; там родились,
воспитались и состарились, следовательно, ничего не понимали. Даже слов
никаких не знали, кроме: "Примите уверение в совершенном моем почтении и
преданности".
Упразднили регистратуру за ненадобностью и выпустили генералов на волю.
Оставшись за штатом, поселились они в Петербурге, в Подьяческой улице на
разных квартирах; имели каждый свою кухарку и получали пенсию. Только
вдруг очутились на необитаемом острове, проснулись и видят: оба под одним
одеялом лежат. Разумеется, сначала ничего не поняли и стали разговаривать,
как будто ничего с ними и не случилось.
- Странный, ваше превосходительство, мне нынче сон снился, - сказал
один генерал, - вижу, будто живу я на необитаемом острове...
Сказал это, да вдруг как вскочит! Вскочил и другой генерал.
- Господи! да что ж это такое! где мы! - вскрикнули оба не своим
голосом.
И стали друг друга ощупывать, точно ли не во сне, а наяву с ними
случилась такая оказия. Однако, как ни старались уверить себя, что все это
не больше как сновидение, пришлось убедиться в печальной действительности.
Перед ними с одной стороны расстилалось море, с другой стороны лежал
небольшой клочок земли, за которым стлалось все то же безграничное море.
Заплакали генералы в первый раз после того, как закрыли регистратуру.
Стали они друг друга рассматривать и увидели, что они в ночных
рубашках, а на шеях у них висит по ордену.
- Теперь бы кофейку испить хорошо! - молвил один генерал, но вспомнил,
какая с ним неслыханная штука случилась, и во второй раз заплакал.
- Что же мы будем, однако, делать? - продолжал он сквозь слезы, - ежели
теперича доклад написать - какая польза из этого выйдет?
- Вот что, - отвечал другой генерал, - подите вы, ваше
превосходительство, на восток, а я пойду на запад, а к вечеру опять на
этом месте сойдемся; может быть, что-нибудь и найдем.
Стали искать, где восток и где запад. Вспомнили, как начальник однажды
говорил: "Если хочешь сыскать восток, то встань глазами на север, и в
правой руке получишь искомое". Начали искать севера, становились так и
сяк, перепробовали все страны света, но так как всю жизнь служили в
регистратуре, то ничего не нашли.
- Вот что, ваше превосходительство: вы пойдите направо, а я налево;
этак-то лучше будет! - сказал один генерал, который, кроме регистратуры,
служил еще в школе военных кантонистов учителем каллиграфии и,
следовательно, был поумнее.
Сказано - сделано. Пошел один генерал направо и видит - растут деревья,
а на деревьях всякие плоды. Хочет генерал достать хоть одно яблоко, да все
так высоко висят, что надобно лезть. Попробовал полезть - ничего не вышло,
только рубашку изорвал. Пришел генерал к ручью, видит: рыба там, словно в
садке на Фонтанке, так и кишит, и кишит.
"Вот кабы этакой-то рыбки да на Подьяческую!" - подумал генерал и даже
в лице изменился от аппетита.
Зашел генерал в лес - а там рябчики свищут, тетерева токуют, зайцы
бегают.
- Господи! еды-то! еды-то! - сказал генерал, почувствовав, что его уже
начинает тошнить.
Делать нечего, пришлось возвращаться на условленное место с пустыми
руками. Приходит, а другой генерал уж дожидается.
- Ну что, ваше превосходительство, промыслил что-нибудь?
- Да вот нашел старый нумер "Московских ведомостей", и больше ничего!
Легли опять спать генералы, да не спится им натощак. То беспокоит их
мысль, кто за них будет пенсию получать, то припоминаются виденные днем
плоды, рыбы, рябчики, тетерева, зайцы.
- Кто бы мог думать, ваше превосходительство, что человеческая пища, в
первоначальном виде, летает, плавает и на деревьях растет? - сказал один
генерал.
- Да, - отвечал другой генерал, - признаться, и я до сих пор думал, что
булки в том самом виде родятся, как их утром к кофею подают!
- Стало быть, если, например, кто хочет куропатку съесть, то должен
сначала ее изловить, убить, ощипать, изжарить... Только как все это
сделать?
- Как все это сделать? - словно эхо, повторил другой генерал.
Замолчали и стали стараться заснуть; но голод решительно отгонял сон.
Рябчики, индейки, поросята так и мелькали перед глазами, сочные, слегка
подрумяненные, с огурцами, пикулями и другим салатом.
- Теперь я бы, кажется, свой собственный сапог съел! - сказал один
генерал.
- Хороши тоже перчатки бывают, когда долго ношены! - вздохнул другой
генерал.
Вдруг оба генерала взглянули друг на друга: в глазах их светился
зловещий огонь, зубы стучали, из груди вылетало глухое рычание. Они начали
медленно подползать друг к другу и в одно мгновение ока остервенились.
Полетели клочья, раздался визг и оханье; генерал, который был учителем
каллиграфии, откусил у своего товарища орден и немедленно проглотил. Но
вид текущей крови как будто образумил их.
- С нами крестная сила! - сказали они оба разом, - ведь этак мы друг
друга съедим! И как мы попали сюда! кто тот злодей, который над нами такую
штуку сыграл!
- Надо, ваше превосходительство, каким-нибудь разговором развлечься, а
то у нас тут убийство будет! - проговорил один генерал.
- Начинайте! - отвечал другой генерал.
- Как, например, думаете вы, отчего солнце прежде восходит, а потом
заходит, а не наоборот?
- Странный вы человек, ваше превосходительство: но ведь и вы прежде
встаете, идете в департамент, там пишете, а потом ложитесь спать?
- Но отчего же не допустить такую перестановку; сперва ложусь спать,
вижу различные сновидения, а потом встаю?
- Гм... да... А я, признаться, как служил в департаменте, всегда так
думал: "Вот теперь утро, а потом будет день, а потом подадут ужинать - и
спать пора!"
Но упоминовение об ужине обоих повергло в уныние и пресекло разговор в
самом начале.
- Слышал я от одного доктора, что человек может долгое время своими
собственными соками питаться, - начал опять один генерал.
- Как так?
- Да так-с. Собственные свои соки будто бы производят другие соки, эти,
в свою очередь, еще производят соки, и так далее, покуда, наконец, соки
совсем не прекратятся...
- Тогда что ж?
- Тогда надобно пищу какую-нибудь принять...
- Тьфу!
Одним словом, о чем ни начинали генералы разговор, он постоянно
сводился на воспоминание об еде, и это еще более раздражало аппетит.
Положили: разговоры прекратить, и, вспомнив о найденном нумере "Московских
ведомостей", жадно принялись читать его.
"Вчера, - читал взволнованным голосом один генерал, - у почтенного
начальника нашей древней столицы был парадный обед. Стол сервирован был на
сто персон с роскошью изумительною. Дары всех стран назначили себе как бы
рандеву на этом волшебном празднике. Тут была и "шекснинска стерлядь
золотая" [из стихотворения Г.Р.Державина "Приглашение к обеду"], и питомец
лесов кавказских, - фазан, и, столь редкая в нашем севере в феврале
месяце, земляника..."
- Тьфу ты, господи! да неужто ж, ваше превосходительство, не можете
найти другого предмета? - воскликнул в отчаянии другой генерал и, взяв у
товарища газету, прочел следующее:
"Из Тулы пишут: вчерашнего числа, по случаю поимки в реке Упе осетра
(происшествие, которого не запомнят даже старожилы, тем более что в осетре
был опознан частный пристав Б.), был в здешнем клубе фестиваль. Виновника
торжества внесли на громадном деревянном блюде, обложенного огурчиками и
держащего в пасти кусок зелени. Доктор П., бывший в тот же день дежурным
старшиною, заботливо наблюдал, дабы все гости получили по куску. Подливка
была самая разнообразная и даже почти прихотливая..."
- Позвольте, ваше превосходительство, и вы, кажется, не слишком
осторожны в выборе чтения! - прервал первый генерал и, взяв, в свою
очередь, газету, прочел:
"Из Вятки пишут: один из здешних старожилов изобрел следующий
оригинальный способ приготовления ухи: взяв живого налима, предварительно
его высечь; когда же, от огорчения, печень его увеличится..."
Генералы поникли головами. Все, на что бы они ни обратили взоры, - все
свидетельствовало об еде. Собственные их мысли злоумышляли против них, ибо
как они ни старались отгонять представления о бифштексах, но представления
эти пробивали себе путь насильственным образом.
И вдруг генерала, который был учителем каллиграфии, озарило
вдохновение...
- А что, ваше превосходительство, - сказал он радостно, - если бы нам
найти мужика?
- То есть как же... мужика?
- Ну, да, простого мужика... какие обыкновенно бывают мужики! Он бы нам
сейчас и булок бы подал, и рябчиков бы наловил, и рыбы!
- Гм... мужика... но где же его взять, этого мужика, когда его нет?
- Как нет мужика - мужик везде есть, стоит только поискать его!
Наверное, он где-нибудь спрятался, от работы отлынивает!
Мысль эта до того ободрила генералов, что они вскочили как встрепанные
и пустились отыскивать мужика.
Долго они бродили по острову без всякого успеха, но, наконец, острый
запах мякинного хлеба и кислой овчины навел их на след. Под деревом,
брюхом кверху и подложив под голову кулак, спал громаднейший мужичина и
самым нахальным образом уклонялся от работы. Негодованию генералов предела
не было.
- Спишь, лежебок! - накинулись они на него, - небось и ухом не ведешь,
что тут два генерала вторые сутки с голода умирают! сейчас марш работать!
Встал мужичина: видит, что генералы строгие. Хотел было дать от них
стречка, но они так и закоченели, вцепившись в него.
И зачал он перед ними действовать.
Полез сперва-наперво на дерево и нарвал генералам по десятку самых
спелых яблоков, а себе взял одно, кислое. Потом покопался в земле - и
добыл оттуда картофелю; потом взял два куска дерева, потер их друг об
дружку - и извлек огонь. Потом из собственных волос сделал силок и поймал
рябчика. Наконец, развел огонь и напек столько разной провизии, что
генералам пришло даже на мысль: "Не дать ли и тунеядцу частичку?"
Смотрели генералы на эти мужицкие старания, и сердца у них весело
играли. Они уже забыли, что вчера чуть не умерли с голоду, а думали: "Вот
как оно хорошо быть генералами - нигде не пропадешь!"
- Довольны ли вы, господа генералы? - спрашивал между тем
мужичина-лежебок.
- Довольны, любезный друг, видим твое усердие! - отвечали генералы.
- Не позволите ли теперь отдохнуть?
- Отдохни, дружок, только свей прежде веревочку.
Набрал сейчас мужичина дикой конопли, размочил в воде, поколотил, помял
- и к вечеру веревка была готова. Этою веревкою генералы привязали
мужичину к дереву, чтоб не убег, а сами легли спать.
Прошел день, прошел другой; мужичина до того изловчился, что стал даже
в пригоршне суп варить. Сделались наши генералы веселые, рыхлые, сытые,
белые. Стали говорить, что вот они здесь на всем готовом живут, а в
Петербурге между тем пенсии ихние все накапливаются да накапливаются.
- А как вы думаете, ваше превосходительство, в самом ли деле было
вавилонское столпотворение или это только так, одно иносказание? -
говорит, бывало, один генерал другому, позавтракавши.
- Думаю, ваше превосходительство, что было в самом деле, потому что
иначе как же объяснить, что на свете существуют разные языки!
- Стало быть, и потоп был?
- И потоп был, потому что, в противном случае, как же было бы объяснить
существование допотопных зверей? Тем более, что в "Московских ведомостях"
повествуют...
- А не почитать ли нам "Московских ведомостей"?
Сыщут нумер, усядутся под тенью, прочтут от доски до доски, как ели в
Москве, ели в Туле, ели в Пензе, ели в Рязани - и ничего, не тошнит!


Долго ли, коротко ли, однако генералы соскучились. Чаще и чаще стали
они припоминать об оставленных ими в Петербурге кухарках и втихомолку даже
поплакивали.
- Что-то теперь делается в Подьяческой, ваше превосходительство? -
спрашивал один генерал другого.
- И не говорите, ваше превосходительство! все сердце изныло! - отвечал
другой генерал.
- Хорошо-то оно хорошо здесь - слова нет! а все, знаете, как-то неловко
барашку без ярочки! да и мундира тоже жалко!
- Еще как жалко-то! Особливо, как четвертого класса, так на одно шитье
посмотреть, голова закружится!
И начали они нудить мужика: представь да представь их в Подьяческую! И
что ж! оказалось, что мужик знает даже Подьяческую, что он там был,
мед-пиво пил, по усам текло, в рот не попало!
- А ведь мы с Подьяческой генералы! - обрадовались генералы.
- А я, коли видели: висит человек снаружи дома, в ящике на веревке, и
стену краской мажет, или по крыше словно муха ходит - это он самый я и
есть! - отвечал мужик,
И начал мужик на бобах разводить, как бы ему своих генералов порадовать
за то, что они его, тунеядца, жаловали и мужицким его трудом не гнушалися!
И выстроил он корабль - не корабль, а такую посудину, что можно было
океан-море переплыть вплоть до самой Подьяческой.
- Ты смотри, однако, каналья, не утопи нас! - сказали генералы, увидев
покачивавшуюся на волнах ладью.
- Будьте покойны, господа генералы, не впервой! - отвечал мужик и стал
готовиться к отъезду.
Набрал мужик пуху лебяжьего мягкого и устлал им дно лодочки. Устлавши,
уложил на дно генералов и, перекрестившись, поплыл. Сколько набрались
страху генералы во время пути от бурь да от ветров разных, сколько они
ругали мужичину за его тунеядство - этого ни пером описать, ни в сказке
сказать. А мужик все гребет да гребет, да кормит генералов селедками.
Вот, наконец, и Нева-матушка, вот и Екатерининский славный канал, вот и
Большая Подьяческая! Всплеснули кухарки руками, увидевши, какие у них
генералы стали сытые, белые да веселые! Напились генералы кофею, наелись
сдобных булок и надели мундиры. Поехали они в казначейство, и сколько тут
денег загребли - того ни в сказке сказать, ни пером описать!
Однако и об мужике не забыли; выслали ему рюмку водки да пятак серебра:
веселись, мужичина!




ОРЕЛ - МЕЦЕНАТ


Поэты много об орлах в стихах пишут, и всегда с похвалой. И статьи у орла красоты неописанной, и взгляд быстрый, и полет величественный. Он не летает, как прочие птицы, а парит, либо ширяет; сверх того: глядит на солнце и спорит с громами. А иные даже наделяют его сердце великодушием. Так что ежели, например, хотят воспеть в стихах городового, то непременно сравнивают его с орлом. "Подобно орлу, говорят, городовой бляха N такой-то высмотрел, выхватил и, выслушав, - простил".

Я сам очень долго этим панегирикам верил. Думал: "Ведь, в самом деле, красиво! Выхватил... простил! Простил?!" - вот что в особенности пленяло. "Кого простил? - мышь!! Что такое мышь?!" И я бежал впопыхах к кому-нибудь из друзей-поэтов и сообщал о новом акте великодушия орла. А друг-поэт становился в позу, с минуту сопел, и затем его начинало тошнить стихами:

Но однажды меня осенила мысль. "С чего же, однако, орел "простил" мышь? Бежала она по своему делу через дорогу, а он увидел, налетел, скомкал и... простил! Почему он "простил" мышь, а не мышь "простила" его?"

Дальше - больше. Стал я прислушиваться и приглядываться. Вижу: что-то тут неблагополучно. Во-первых, совсем не затем орел мышей ловит, чтоб их прощать. Во-вторых, ежели и допустить, что орел "простил" мышь, то, право, было бы гораздо лучше, если б он совсем ей не интересовался. И, в-третьих, наконец, будь он хоть орел, хоть архиорел, все-таки он - птица. До такой степени птица, что сравнение с ним и для городового может быть лестно только по недоразумению.

И теперь я думаю об орлах так: "Орлы суть орлы, только и всего. Они хищны, плотоядны, но имеют в свое оправдание, что сама природа устроила их исключительно антивегетарианцами. И так как они, в то же время, сильны, дальнозорки, быстры и беспощадны, то весьма естественно, что, при появлении их, все пернатое царство спешит притаиться. И это происходит от страха, а не от восхищения, как уверяют поэты. А живут орлы всегда в отчуждении, в неприступных местах, хлебосольством не занимаются, но разбойничают, а в свободное от разбоя время дремлют".

Выискался, однако ж, орел, которому опостылело жить в отчуждении. Вот и говорит он однажды своей орлице:

- Скучно сам-друг с глазу на глаз жить. Смотришь целый день на солнце - инда одуреешь.

И начал он задумываться. Что больше думает, то чаще и чаще ему мерещится: хорошо бы так пожить, как в старину помещики живали. Набрал бы он дворню и зажил бы припеваючи. Вороны бы сплетни ему переносили, попугаи - кувыркались бы, сорока бы кашу варила, скворцы - величальные песни бы пели, совы, сычи да филины по ночам дозором летали бы, а ястребы, коршуны да соколы пищу бы ему добывали. А он бы оставил при себе одну кровожадность. Думал-думал, да и решился. Кликнул однажды ястреба, коршуна да сокола и говорит им:

- Соберите мне дворню, как в старину у помещиков бывало; она меня утешать будет, а я ее в страхе держать стану. Вот и все.

Выслушали хищники этот приказ и полетели во все стороны. Закипело у них дело не на шутку. Прежде всего нагнали целую уйму ворон. Нагнали, записали в ревизские сказки и выдали окладные листы. Ворона - птица плодущая и на все согласная. Главным же образом, тем она хороша, что сословие "мужиков" представлять мастерица. А известно, что ежели готовы "мужички", то дело остается только за деталями, которые уж ничего не стоит скомпоновать. И скомпоновали. Из коростелей и гагар духовой оркестр собрали, попугаев скоморохами нарядили, сороке-белобоке, благо воровка она, ключи от казны препоручили, сычей да филинов заставили по ночам дозором летать. Словом сказать, такую обстановку устроили, что хоть какому угодно дворянину не стыдно. Даже кукушку не забыли, в гадалки при орлице определили, а для кукушкиных сирот воспитательный дом выстроили.

Но не успели порядком дворовые штаты в действие ввести, как уже убедились, что есть в них какой-то пропуск. Думали-думали, что бы такое было, и наконец догадались: во всех дворнях полагаются науки и искусства, а у орла нет ни тех, ни других.

Три птицы, в особенности, считали этот пропуск для себя обидным: снегирь, дятел и соловей.

Снегирь был малый шустрый и с отроческих лет насвистанный. Воспитывался он первоначально в школе кантонистов [в школы при военном ведомстве брали солдатских детей, навсегда зачисляя их в это ведомство], потом служил в полку писарем и, научившись ставить знаки препинания, начал издавать, без предварительной цензуры, газету "Вестник лесов".

Только никак приноровиться не мог. То чего-нибудь коснется - ан касаться нельзя; то чего-нибудь не коснется - ан касаться не только можно, но и должно. А его за это в головку тук да тук. Вот он и замыслил: "Пойду в дворню к орлу! Пускай он повелит безнаказанно славу его каждое утро возвещать!"

Дятел был скромный ученый и вел строго уединенную жизнь. Ни с кем никогда не виделся (многие даже думали, что он запоем, как и все серьезные ученые, пьет), но целые дни сидел на сосновом суку и все долбил. И надолбил он целую охапку исторических исследований: "Родословная лешего", "Была ли замужем Баба-Яга", "Каким полом надлежит ведьм в ревизские сказки заносить?" и проч. Но сколько ни долбил, издателя для своих книжиц найти не мог. Поэтому и он надумал: "Пойду к орлу в дворовые историографы! авось-либо он вороньим иждивением исследования мои отпечатает!"

Что касается до соловья, то он на жизненные невзгоды пожаловаться не мог. Пел он искони так сладко, что не только сосны стоеросовые, но и московские гостинодворцы, слушая его, умилялись. Весь мир его любил, весь мир, притаив дыхание, заслушивался, как он, забравшись в древесную чащу, сладкими песнями захлебывался. Но он был сладострастен и славолюбив выше всякой меры. Мало было ему вольной песней по лесу греметь, мало огорченные сердца гармонией звуков напоять... Думалось: орел ему на шею ожерелье из муравьиных яиц повесит, всю грудь живыми тараканами изукрасит, а орлица будет тайные свидания при луне назначать...

Словом сказать, пристали все три птицы к соколу: "Доложи да доложи!"

Выслушал орел соколиный доклад о необходимости водворения наук и искусств и не сразу понял. Сидит себе да цыркает, да когтями играет, а глаза у него, словно точеные камешки, глянцем на солнце отливают. Никогда он ни одной газеты не видывал; ни Бабой-Ягой, ни ведьмами не интересовался, а об соловье только одно слыхал: что эта птица - малая, не стоит из-за ее клюв марать.

- Ты, поди, не знаешь, что и Бонапарт-то умер? - спросил сокол.

- Какой такой Бонапарт?

- То-то вот. А знать об этом не худо. Ужо гости приедут, разговаривать будут. Скажут: "При Бонапарте это было", - а ты будешь глазами хлопать. Не хорошо.

Призвали на совет сову, - и та подтвердила, что надо науки и искусства в дворнях заводить, потому что при них и орлам занятнее живется, да и со стороны посмотреть не зазорно. Ученье - свет, а неученье - тьма. Спать-то да жрать всякий умеет, а вот поди разреши задачу: "Летело стадо гусей" - ан дома не скажешься. Умные-то помещики, бывало, за битого двух небитых давали, - значит, пользу в том видели. Вон чижик: только и науки у него, что ведерко с водой таскать умеет, а какие деньги за этакого-то платят!

- Я в темноте видеть могу, так меня за это мудрой прозвали, а ты и на солнце по целым часам не смигнувши глядишь, а про тебя говорят: "Ловок орел, а простофиля".

- Что ж, я не прочь от наук! - цыркнул орел.

Сказано - сделано. На другой же день у орла в дворне начался "золотой век". Скворцы разучивали гимн "Науки юношей питают" [из "Оды на день восшествия на престол Елисаветы Петровны" (1747) М.В.Ломоносова], коростели и гагары на трубах сыгрывались, попугаи - новые кунштюки выдумывали.

С ворон определили новый налог, под названием "просветительного"; для молодых соколят и ястребят устроили кадетские корпуса; для сов, филинов и сычей - академию де сиянс, да кстати уж и воронятам купили по экземпляру Азбуки-копейки. И, в заключение, самого старого скворца определили стихотворцем, под именем Василия Кирилыча Тредьяковского, и отдали ему приказ, чтоб на завтра же был готов к состязанию с соловьем.

И вот вожделенный день наступил. Поставили пред лицо орла новобранцев и велели им хвастаться.

Самый большой успех достался на долю снегиря. Вместо приветствия он прочитал фельетон, да такой легкий, что даже орлу показалось, что он понимает. Говорил снегирь, что надо жить припеваючи, а орел подтвердил: "Имянно!" Говорил, что была бы у него розничная продажа хорошая, а до прочего ни до чего ему дела нет, а орел подтвердил: "Имянно!" Говорил, что холопское житье лучше барского, что у барина заботушки много, а холопу за барином горюшка нет, а орел подтвердил: "Имянно!" Говорил, что когда у него совесть была, то он без штанов ходил, а теперь, как совести ни капельки не осталось, он разом по две пары штанов надевает, - а орел подтвердил: "Имянно!"

Наконец снегирь надоел.

- Следующий! - цыркнул орел.

Дятел начал с того, что генеалогию орла от солнца повел, а орел с своей стороны подтвердил: "И я в этом роде от папеньки слышал". "Было у солнца, - говорил дятел, - трое детей: дочь Акула да два сына: Лев да Орел. Акула была распутная - ее за это отец в морские пучины заточил; сын Лев от отца отшатнулся - его отец владыкою над пустыней сделал; а Орелко был сын почтительный, отец его поближе к себе пристроил - воздушные пространства ему во владенье отвел".

Но не успел дятел даже введение к своему исследованию продолбить, как уже орел в нетерпеньи кричал:

- Следующий! следующий!

Тогда запел соловей и сразу же осрамился. Пел он про радость холопа, узнавшего, что бог послал ему помещика; пел про великодушие орлов, которые холопам на водку не жалеючи дают... Однако как он ни выбивался из сил, чтобы в холопскую ногу попасть, но с "искусством", которое в нем жило, никак совладать не мог. Сам-то он сверху донизу холоп был (даже подержанным белым галстуком где-то раздобылся и головушку барашком завил), да "искусство" в холопских рамках усидеть не могло, беспрестанно на волю выпирало. Сколько он ни пел - не понимает орел, да и шабаш!

- Что этот дуралей бормочет! - крикнул он, наконец, - позвать Тредьяковского!

А Василий Кирилыч тут как тут. Те же холопские сюжеты взял, да так их явственно изложил, что орел только и дело, что повторял: "Имянно! имянно! имянно!" И в заключение надел на Тредьяковского ожерелье из муравьиных яиц, а на соловья сверкнул очами, воскликнув: "Убрать негодяя!"

На этом честолюбивые попытки соловья и покончились. Живо запрятали его в куролеску и продали в Зарядье, в трактир "Расставанье друзей", где и о ею пору он напояет сладкой отравой сердца захмелевших "метеоров".

Тем не менее дело просвещения все-таки не было покинуто. Ястребята и соколята продолжали ходить в гимназии; академия де сиянс принялась издавать словарь и одолела половину буквы А; дятел дописывал 10-й том "Истории леших". Но снегирь притаился. С первого же дня он почуял, что всей этой просветительной сутолоке последует скорый и немилостивый конец, и, по-видимому, предчувствия его имели довольно верное основание.

Дело в том, что сокол и сова, принявшие на себя руководительство в просветительном деле, допустили большую ошибку: они задумали обучить грамоте самого орла. Учили его по звуковому методу, легко и занятно, но, как ни бились, он и через год, вместо "Орел", подписывался "Арер", так что ни один солидный заимодавец векселей с такою подписью не принимал. Но еще большая ошибка заключалась в том, что, подобно всем вообще педагогам, ни сова, ни сокол не давали орлу ни отдыха, ни срока. Каждоминутно следовала сова по его пятам, выкрикивая: "Бб... зз... хх...", а сокол тоже ежеминутно внушал, что без первых четырех правил арифметики награбленную добычу разделить нельзя.

- Украл ты десять гусенков, двух письмоводителю квартального подарил, одного сам съел - сколько в запасе осталось? - с укоризною спрашивал сокол.

Орел не мог разрешить и молчал, но зло против сокола накоплялось в его сердце с каждым днем больше и больше.

Произошла натянутость отношений, которою поспешила воспользоваться интрига. Во главе заговора явился коршун и увлек за собой кукушку. Последняя стала нашептывать орлице: "Изведут они кормильца нашего, заучат!", а орлица начала орла дразнить: "Ученый! ученый!", затем общими силами возбудили "дурные страсти" в ястребе.

И вот однажды на зорьке, едва орел глаза продрал, сова, по обыкновению, подкралась сзади и зажужжала ему в уши: "Вв... зз... рррр..."

- Уйди, постылая! - кротко огрызнулся орел.

- Извольте, ваше степенство, повторить: бб... кк... мм...

- Второй раз говорю: уйди!

- Пп... хх... шш...

В один миг повернулся орел к сове и разорвал ее надвое.

А через час, ничего не ведая, воротился с утренней охоты сокол.

- Вот тебе задача, - сказал он, - награблено нынче за ночь два пуда дичины; ежели на две равные части эту добычу разделить, одну - тебе, другую - всем прочим челядинцам, - сколько на твою долю достанется?

- Все, - отвечал орел.

- Ты говори дело, - возразил сокол. - Ежели бы "все", я бы и спрашивать тебя не стал!

Не впервые такие задачи сокол задавал; но на этот раз тон, принятый им, показался орлу невыносимым. Вся кровь в нем вскипела при мысли, что он говорит "все", а холоп осмеливается возражать: "Не все". А известно, что когда у орлов кровь закипает, то они педагогические приемы от крамолы отличать не умеют. Так он и поступил.

Но, покончивши с соколом, орел, однако, оговорился:

- А де сиянс академии оставаться по-прежнему!

Опять пропели скворцы: "Науки юношей питают", но для всех уже было ясно, что "золотой век" находится на исходе. В перспективе надвигался мрак невежества, с своими обязательными спутниками: междоусобием и всяческою смутою.

Смута началась с того, что на место умершего сокола явилось два претендента: ястреб и коршун. И так как внимание обоих соперников было устремлено исключительно в сторону личных счетов, то дела дворни отошли на второй план и начали мало-помалу приходить в запущение.

Через месяц от недавнего золотого века не осталось и следов. Скворцы заленились, коростели стали фальшивить, сорока-белобока воровала без просыпу, а на воронах накопилась такая пропасть недоимок, что пришлось прибегнуть к экзекуции. Дошло до того, что даже пищу орлу с орлицей начали подавать порченую.

Чтобы оправдать себя в этой неурядице, ястреб и коршун временно подали друг другу руку и свалили все невзгоды на просвещение.

Науки-де, бесспорно, полезны, но лишь тогда, когда они благовременны. Жили-де наши дедушки без наук, и мы без них проживем...

И в доказательство, что весь вред от наук идет, начали открывать заговоры, и непременно такие, чтобы хоть часослов да замешан в них был. Начались розыски, следствия, судбища...

- Шабаш! - вдруг раздалось в вышине.

Это крикнул орел. Просвещение прекратило течение свое.

Во всей дворне воцарилась такая тишина, что слышно было, как ползут по земле клеветнические шепоты.

Первою жертвою нового веяния пал дятел. Бедная эта птица, ей-богу, не виновата была. Но она знала грамоте, и этого было вполне достаточно для обвинения.

- Знаки препинания ставить умеешь?

- Не только обыкновенные знаки препинания, но и чрезвычайные, как-то: кавычки, тире, скобки - всегда, по сущей совести, становлю.

- А женский пол от мужеского отличить можешь?

- Могу. Даже в ночное время не ошибусь.

Только и всего. Нарядили дятла в кандалы и заточили в дупло навечно. А на другой день он в том дупле, заеденный муравьями, помре.

Едва кончилась история с дятлом, как последовал погром в академии де сиянс.

Однако ж сычи и филины защищались твердо: жалко им было с теплыми казенными квартирами расставаться. Говорили, что не того ради сиянсами занимаются, дабы их распространять, а для того, чтобы от лихого глаза их оберегать. Но коршун сразу увертки их опровергнул, спросив: "Да сиянсы-то зачем?" И они на этот вопрос не ответили (не ждали). Тогда их поштучно распродали огородникам, а последние, набив из них чучелов, поставили огороды сторожить.

В это же самое время отобрали у воронят Азбуку-копейку, истолкли оную в ступе и из полученной массы наделали игральных карт.

Дальше - больше. За совами и филинами последовали скворцы, коростели, попугаи, чижи... Даже глухого тетерева заподозрили в "образе мыслей" на том основании, что он днем молчит, а ночью спит...

Дворня опустела. Остались орел с орлицею, и при них ястреб да коршун. А вдали - масса воронья, которое бессовестно плодилось. И чем больше плодилось, тем больше накоплялось на нем недоимок.

Тогда коршун с ястребом, не зная, кого изводить (воронье в счет не полагалось), стали изводить друг друга. И все на почве наук. Ястреб донес, что коршун, по секрету, читает часослов, а коршун съябедничал, что у ястреба в дупле "Новейший песенник" спрятан.

Орел смутился.

Но тут уж сама История ускорила свое течение, чтоб положить конец этой сумятице. Произошло нечто необыкновенное. Увидев, что они остались без призора, вороны вдруг спохватились: "А что бишь на этот счет в Азбуке-копейке сказано?" И не успели порядком припомнить, как тут же инстинктивно снялись всем стадом с места и полетели.

Погнался за ними орел, да не тут-то было: сладкое помещичье житье до того его изнежило, что он едва крыльями мог шевелить.

Тогда он повернулся к орлице и возгласил:

- Сие да послужит орлам уроком!

Но что означало в данном случае слово "урок": то ли, что просвещение для орлов вредно, или то, что орлы для просвещения вредны, или, наконец, и то и другое вместе - об этом он умолчал.


Последний раз редактировалось: Mr_X (Чт 16 Авг 2012 04:38), всего редактировалось 4 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Чт 16 Сен 2010 08:15    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Иван Горбунов

Сцены из народного быта

Затмение солнца Сцена из московского захолустья


– Что это за народ собрамши?

– Бог их знает… с утра стоят.

– Не насчет ли солонины?

– Какой солонины?

– Да ведь как же: этот хозяин кормил фабрику солониной, но только теперича эту самую солонину запечатали, потому есть ее нет никакой возможности.

– Это вы насчет солонины-то? Нет, уж он им три ведра поставил: распечатали, опять жрут…

– Да, уж эта солонина!..

– Что это за народ собрамши?

– Разно говорят: кто говорит – на небе неладно, кто говорит – купец повесился…

– А мы из Нижнего ехали… пьяные… Едем мы, пьяные, и сейчас эта комета прямо к нам в тарантас… инда хмель соскочил! Я говорю: «Петр Семенов, смотри!» «Я, говорит, уж давно вижу», а сам так и трясется…

– Затрясешься, коли, значит… богу ежели что… Все мы люди, все человеки…

– «Не оборотить ли, говорит, нам назад?» – «Бог милостив, говорю, от судьбы не уйдешь, давай лучше выпьем, а она, матушка, может стороной пройдет. Хвост уж очень разителен!.. Такой хвост, я тебе доложу, что просто…»

– Грехи наши тяжкие… Слаб есть человек! Вот хоть бы теперь! Этакое наказание божеское, а сколько народу пьяного.

– Без этого нельзя: иной опасается, а другой так опосля вчерашнего поправляется.

– Нет, вы докажите!

– И докажу!

– Одно ваше невежество!

– Извольте говорить, мы слушаем. Вы говорите…

– Я вас очень хорошо знаю: вы – московский мещанин и больше ничего!

– Оченно это может быть, а вы про затмение докажите. Вы только народ в сумнение привели!.. Из-за ваших пустых слов теперича этакое собрание!.. Городовой! Городовой!..

– Вот он тебе покажет затмение!..

– Да, наш городовой никого не помилует!

– Докажите!

– Живем мы тихо, смирно, благородно, а вы тут пришли – всех взбудоражили.

– Хозяйка наша в баню поехала и сейчас спрашивает: «Зачем народ собирается?» А кучер-то, дурак, и ляпни: «Затмения небесного дожидаются…» Сырой-то женщине!..

– Образование!

– Так та и покатилась! Домой под руки потащили…

– Он с утра здесь путается. Спервоначалу зашел в трактир и стал эти свои слова говорить. «Теперича, говорит, земля вертится», а Иван Ильич как свистнет его в ухо… «Разве мы, говорит, на вертушке живем?»

– Дикая ваша сторона, дикая!..

– Мы довольны, слава тебе, господи!..

– Господин, проходите!

– Барин, ступай лучше, откуда пришел, а то мы тебе лопатки назад скрутим…

– Смотри-ко, что народу подваливает.

– Горяченькие пирожки! У меня со вкусом! Так и кипят!

– Что это за народ собрамши?

– Вон пьяный какой-то выскочил из трактиру, наставил трубочку на солнышко, говорит – затмение будет.

– А где же городовой-то?

– Чай пить пошел.

– Надо бы в часть свести.

– Сведут, это уж беспременно…

– За такие дела не похвалят.

– Все в трубочку глядит; может, что и есть.

– У нас на Капказе, на правом фланге, у ротного командира во какая труба была… все наскрозь видно… Ночью ли, днем ли, как наставит – шабаш: что-нибудь да есть.

– Начало затмения! Вот, вот, вот… Сейчас, сейчас, сейчас…

– А вот и городовой идет.

– Сейчас выручит!

– Вот, господин городовой, теперича этот человек…

– Осади назад!

– Теперича этот человек…

– Неизвестный он нам человек…

– Позвольте, спервоначалу здесь был… вышел он, примерно, из трактира… но только народ, известно, глупый… и стал сейчас…

– Не наваливайте… которые!.. Осадите назад!

– Иван Павлыч, ты наш телохранитель, выручи! Выпил я за свои деньги…

– Вы тогда поймете, когда в диске будет.

– Почтенный, вы за это ответите!

– За что?

– А вот за это слово ваше нехорошее.

– Выскочил он из трактира…

– Сейчас затмится!

– Может, и затмится, а вы, господин, пожалуйте в участок. Этого дела так оставить нельзя.

– Как возможно!

– Может, хозяйка-то наша теперича на тот свет убралась по твоей милости.

– Хотел на божью планиду, а попал в часть…

– На Капказе бы за это…

– Сколько этого глупого народу на свете!..






Воздухоплаватель Сцена


Около воздушного шара толпа народа.


– Скоро полетит?

– Не можем знать, сударь. С самых вечерен надувают; раздуть, говорят, невозможно.

– А чем это, братцы, его надувают?

– Должно, кислотой какой… Без кислоты тут ничего не сделаешь.

– А как он полетит – с человеком?

– С человеком… Сам немец полетит, а с им портной.

– Портной?!

– Портной нанялся лететь… Купцы наняли…

– Портной!

– Пьяной?

– Нет, черезвый, как следовает.

– Портной!.. Зачем же он летит?

– Запутался человек, ну и летит. Вестимо, от хорошего житья не полетишь, а значит, завертелся…

– Мать его там, старушка, у ворот стоит плачет… «На кого ты, говорит, меня оставляешь?» – «Ничего, говорит, матушка, слетаю, опосля тебе лучше будет. Знать, говорит, мне судьба такая, чтобы, значит, лететь».

– Давай мне теперича, при бедности моей, тысячу целковых да скажи: Петров, лети!..

– Полетишь?

– Я-то?

– Ты-то?

– Ни за что! Первое дело – мне и здесь хорошо, а второе дело – ежели теперича этот портной летит, самый он выходит пустой человек… Пустой человек!.. Я теперича осьмушечку выпил, бог даст – другую выпью и третью, может, по грехам моим… а лететь мы несогласны. Так ли я говорю? Несогласны!

– Где же теперича этот самый портной?

– А вон ему купцы водки подносят.

– Купец ублаготворит, особливо ежели сам выпивши.

– Все пьяные… Уж они его угощали и целовать пробовали – все делали. А один говорит: «Ежели, бог даст, благополучно прилетишь, я тебя не забуду».

– Идет, идет… Портной идет…

– Кто?

– Посторонись, братцы…

– Портной идет…

– Это он самый и есть?

– Он самый…

– Летишь?

– Летим, прощайте.

– Нас прости, Христа ради, милый человек.

– Прощай, брат! Кланяйся там… Несчастный ты человек, вот я тебе что скажу! Мать плачет, а ты летишь… Ты хошь бы подпоясался…

– Это дело наше…

– Но только ежели этот пузырь ваш лопнет, и как ты оттедова турманом… в лучшем виде… только пятки засверкают…

– Смотри-ка, братцы, купцы его под руки повели, сейчас, должно, сажать его будут.

– Ты что за человек?…

– Портной…

– Какой портной?

– Портной с Покровки, от Гусева. Купцы его лететь наняли.

– Лететь! Гриненко, сведи его в часть.

– Помилуйте…

«Я те полечу! Гриненко?… Извольте видеть!.. Лететь!.. Гриненко, возьми…

– Поволокли!..

– Полетел голубчик!

– Да за этакие дела…

– Народ-то уж оченно избаловался, придумывает, что чудней!..

– Что это, мошенника повели?

– Нет, сударь, портного…

– Что же, украл он что?

– Никак нет, сударь. Он, извольте видеть… бедный он человек… и купцы его наняли, чтобы сейчас, значит, в шару лететь.

– На воздусях…

– А квартальному это обидно показалось…

– Потому – беспорядок…

– Летит, братцы, летит… Трогай!..

– И как это возможно без начальства лететь?!





На почтовой станции
Ночью.

– Ямщики! Эй, ямщики! Тарантас подъехал…

– Вставай… чья череда-то?…

– Микиткина…:

– Микитка!.. Слышь!.. Микитка, гладкий черт! Тарантас подъехал…

– Сичас!

– Да как же ты теперича поедешь-то?

– А что?

– Ночью-то?!

– Ну?

– Так что же?

– По косогорам-то?

– Так тарантас-то вляпаешь!..

– Вляпаешь! Пятнадцать годов езжу да вляпаешь!..

– Ваше благородие! Тут у нас на седьмой версте к Озерецкому-то косогоры, так вот от поштового епартаменту обозначено, чтоб сумления не было…

– Помилуйте, ваше благородие, я пятнадцать годов езжу…

– Он те в загривок-то накладет…

– Наклал!.. Мазали чтолича?

– Смазано…

– Извольте садиться, ваше благородие! Эх вы, голубчики!..

– Смотри, осторожнее…

– Помилуйте, сударь, я пятнадцать годов езжу. Ямщики, известно, со смотрителем заодно… Смотрителю только бы самовары наставлять, пользоваться… Тпру!!

– Что?

– Вот этот самый косогор-то и есть.

– Осторожней!

– Помилуйте, сударь, я пятнадцать годов езжу. Не извольте сумлеваться… Тпру!..

– Смотри!

– Точно, что оно, опосля дождя, тут жидко…

– Держи!..

– Господи, ужли в пятнадцать-то годов дороги не знаю…

Тарантас падает.

– Что ж ты, черт тебя возьми!..

– Поди ж ты! Кажинный раз на этом месте…







АЙВАЗОВСКИЙ

(Сценка)


Черный купец сидел до одну сторону стола около чайного прибора и пощелкивал щипчиками, дробя куски сахару на более мелкие части. Рыжий купец помещался по другую сторону стола и просматривал газету, вздетую на палку.
-- Ну, что Кобургский?1 -- спросил черный купец рыжего.
-- Да ничего сегодня про него не пишут. Второй день уж не пишут. Надо полагать, уж не отменили его. Да и пора. Надоел. Ну что ему мотаться в политическом гарнизоне. Побаловал, да и будет.
-- Да нешто это можно, обы отменить?
-- Отчего же? Бисмарк2 все может. Погоди, вот конгресс всех нот будет, так и совсем запретят. Из-за чего Бисмарк с Кальноки3 шушукались-то? Все из-за этого. "Надо, говорят, нам нашего молодца посократить. Достаточно ему мозолить глаза". Довольно. Уж ежели залез, то сиди и пей себе пиво с букивротами, а действовать не смей. Немец немца завсегда послушает.
-- Чего ему! Он теперь при генеральском мундире и при шпорах.
-- А вот конгресс нот порешит, так и шпоры спилят.
-- Уж хоть бы решали скорей. Куда его решат?
-- Да куда решить? Решат, я думаю, в Калугу. Этих всех в Калугу решают. Туда и Шамиль решен был4. Баттенберга5 тоже в Калугу везли, да сбежал он с дороги.
Рыжий купец опять углубился в чтение.
-- Пей чай-то. Чего тут? Остынет. Вон я кусочков сахару нащипал,-- сказал черный купец.
-- А вот сейчас, только про Айвазовского юбилей дочту. Юбилей ему устраивают,-- отвечал рыжий купец.
-- Какой это Айвазовский? Чем он торгует?
-- Живописец он, картины водяные пишет.
-- О-о! А я думал, наш брат купец.
-- Чего ты окаешь-то! Этому стоит юбилей сделать, хоть он и не купец. Главное дело, пятьдесят лет живописного рукомесла день в день выполнил, точка в точку. А это не шутка. Ведь за последнее время у нас все какие юбилеи бывали: семь лет, тринадцать лет, а то так и четыре с половиной. Четырехсполовинойлетний юбилей -- нешто это можно. А тут пятьдесят лет! Говорят, он за это время одного полотна стравил столько, что щеколдинской фабрике в год не сработать.
-- Водяные картины, ты говоришь, он писал?
-- Только водяные. Вода, вода и вода. Вода и небесы -- и ничего больше. И ведь в чем штука: только одну синюю краску и покупал. Разве малость белилами разводил.
-- Ну, водяные-то картины не мудрость. Вот ежели бы портреты.
-- Не мудрость! Нет, ты попробуй-ка пятьдесят лет подряд все одной и той же синей краской. Ведь он ею, может статься, миллион аршин полотна замазал. Да ведь не зря мазал, а надо тоже так, чтобы выходило что-нибудь. А у него было как. Вот поставишь ты его картину к стене, к примеру, а супротив ее утку пустишь, смотришь, утка-то в картину и лезет, на воду, значит, идет. Уток надувал.
-- Т-с... Ну, это действительно. А портретов он не писал?
-- Ни боже мой! Только одна вода да небесы. Да он и не умеет портреты... начал, говорят, раз с одного купца писать портрет, глядь, а вместо купца-то не то облизьяна, не то черт, а из пасти фонтал воды льется.
-- Скажи на милость!
-- Да. Кому уж бог какое упование дал. Другой вот способен только вывески для мелочных лавочек писать, чтобы фрукта была, хлеб, стеариновые свечи, а воду не может. А этот только воду да небесы. Третий и для мелочной лавочки не напишет вывески, а для табачной в лучшем виде. Дай ты ему турку с трубкой написать, либо арапа с цигаркой -- напишет, а заставь воду -- не может. Ты думаешь, воду-то легко, чтобы по-настоящему выходило?
-- Да что говорить!
-- А у Айвазовского как угодно. С мальчишек уж руку набил. И ведь что удивительно-то: надо тебе морскую воду -- он морскую напишет, надо речную -- речная готова. И видишь ты сейчас, что это речная вода, а это морская.
-- И на вкус? -- спросил черный человек.
-- Чудак человек! Как же можно на вкус-то?
-- А ежели лизнуть по картине? Ведь морская вода соленая.
-- Ах, вот это-то! Так. Да кто ж его знает, может статься, в морскую-то воду он и прибавлял соли, только я его картины видеть видел, а лизать не лизал. Да ведь и не допустят до этого на выставке. Ну-ка, коли ежели вся публика начнет лизать картину? Что из этого выйдет? До дыр и пролижешь. А его айвазовские картины дорогие.
-- И фонтал может написать?
-- И фонтал. Глядишь -- ну, вот живой, да и только. Такое уж ему от бога умудрение.
-- А болотную воду?
-- И болотную воду. Одно только -- зельтерской воды он не мог ухитриться написать; сколько ни старался -- не выходит, да и что ты хочешь!
-- Не далось?
-- Не может. Пробовал хоть стаканчик -- не выходит, да и шабаш. Уж он и так и эдак -- нет. Колодезная, ключевая -- всякая выходит, а зельтерскую не может.
-- А кипяток?
-- Кипяток? Кипяток выходит, а самовар не выходит. И так он за пятьдесят лет к этой воде пристрастился, что только о воде и думает, только о воде и разговаривает. Жареного даже ничего не ест, а только варево. Каждый день только уха и уха -- в том его и пища. От воды, говорит, я себе капиталы нажил, так ничего мне теперича кроме воды и не надо.
-- Капиталы?
-- При больших капиталах состоит. В Крыму, в Феодосии, у него большое поместье и тоже стоит на воде. Спереди море, сбоку река, а сзади фонталы ключевой воды бьют. Нынче он городу Феодосии пятьдесят тысяч ведер воды в день на водопровод подарил. "Нате, говорит, пользуйтесь". Гости к нему приедут, а он сейчас водой угощать.
-- Ну, это не больно вкусно.
-- Так-то оно так, но старичка уважают. Пьют. И ничем ты его не утешишь, как ежели из всех его кадок хоть по рюмке воды выпьешь.
-- А у него кадки в доме стоят?
-- Никакой мебели, а только кадки стоят, крышками прикрытые, и это взаместо стульев и столов. На кадках все сидят, на кадке с водой простую уху хлебают -- вот и все угощение. Потом купаться. Сначала в морской воде все выкупаются, потом в речной и, наконец, в ключевой на загладку. Требовает. Коли уж, говорит, в гости пришел, то действуй по-нашему. В чужой монастырь с своим уставом не ходят.
-- И как это его умудрило насчет воды?
-- Видение было в юности. "Напиши ты, говорит, Ноев потоп, чтоб ничего не было видно, а только одна вода и небесы". Написал, и с тех пор вода, вода и вода.
-- Водку-то он пьет ли?
-- А то как нее? Ведь она тоже вода. Ты водку от воды нешто можешь отличить. По виду ни в жизнь. Лизнешь -- ну, дело другое. Водку он пьет. Да ты чего к водке-то подговариваешься? Не хочешь ли уж дербалызнуть? -- спросил рыжий купец.
-- Следовало бы за здоровье старичка. Как его?..
-- Айвазовский.
-- Следовало бы за господина водяного живописца Айвазовского.
-- Ну, вали!
-- Прислужающий! Насыпь-ка нам пару баночек хрустальной! -- крикнул трактирному слуге черный купец.


Последний раз редактировалось: Mr_X (Ср 15 Авг 2012 05:04), всего редактировалось 6 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Морозко 29

Участник команды:
CATS

Алексей Анатольевич Николаев

Зарегистрирован: 2007-01-03
Постов: 4815
Местоположение: Москва

СообщениеДобавлено: Чт 16 Сен 2010 08:31    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

ag.gif очень даже ab.gif
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вс 12 Авг 2012 09:53    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Этому остроумному фельетону Дорошевича следует предпослать несколько пояснительных слов. Когда Московский Художественный театр пригласил Гордона Крэга для постановки "Гамлета", дело долго не ладилось вследствие того, что Гордону Крэгу и руководителям Художественного театра не удавалось сговориться о принципах постановки, и К. С. Станиславскому подход Крэга казался слишком своеобразным и странным. О "прениях" появлялись газетные заметки по обыкновению, очень пёстрые, противоречивые, а иногда и вздорные, в итоге, постановка Крэга -- в высшей степени тонкая и оригинальная -- не была понята ни публикой ни, как можно думать, руководителями театра. А. К.




Мистер Крэг сидел верхом на стуле, смотрел куда-то в одну точку и говорил, словно ронял крупный жемчуг на серебряное блюдо:
-- Что такое "Гамлет"? Достаточно только прочитать заглавие: "Гамлет"! Не "Гамлет и Офелия", не "Гамлет и король". А просто: "Трагедия о Гамлете, принце датском". "Гамлет" -- это Гамлет!
-- Мне это понятно! -- сказал г. Немирович-Данченко.
-- Всё остальное неважно. Вздор. Больше! Всех остальных даже не существует!
-- Да и зачем бы им было и существовать! -- пожал плечами г. Немирович-Данченко.
-- Да, но всё-таки в афише... -- попробовал было заметить г. Вишневский.
-- Ах, оставьте вы, пожалуйста, голубчик, с вашей афишей! Афишу можно заказать какую угодно.
-- Слушайте! Слушайте! -- захлебнулся г. Станиславский.
-- Гамлет страдает. Гамлет болен душой! -- продолжал г. Крэг, смотря куда-то в одну точку и говоря как лунатик. -- Офелия, королева, король, Полоний -- может быть, они вовсе не таковы. Может быть, их вовсе нет. Может быть, они такие же тени, как тень отца.
-- Натурально, тени! -- пожал плечами г. Немирович-Данченко.
-- Видения. Фантазия. Бред его больной души. Так и надо ставить. Один Гамлет. Всё остальное так, тень! Не то есть, не то нет. Декораций никаких. Так! Одни контуры. Может быть, и Эльсинора нет. Одно воображение Гамлета.
-- Я думаю, -- осторожно сказал г. Станиславский, -- я думаю: не выпустить ли, знаете ли, дога. Для обозначения, что действие всё-таки происходит в Дании?
-- Дога?
Мистер Крэг посмотрел на него сосредоточенно.
-- Дога? Нет. Может идти пьеса Шекспира. Играть -- Сальвини. Но если на сцене появится собака и замахает хвостом, публика забудет и про Шекспира, и про Сальвини и будет смотреть на собачий хвост. Пред собачьим хвостом никакой Шекспир не устоит.
-- Поразительно! -- прошептал г. Вишневский.
-- Сам я, батюшка, тонкий режиссёр! Но такой тонины не видывал! -- говорил г. Станиславский.
Г. Качалов уединился.
Гулял по кладбищам.
Ел постное.
На письменном столе положил череп.
Читал псалтырь.
Г. Немирович-Данченко говорил:
-- Да-с! Крэг-с!
Г. Вишневский решил:
-- Афишу будем печатать без действующих лиц.
Г. Крэг бегал по режиссёрской, хватался за голову, кричал:
-- Остановить репетиции! Прекратить! Что они играют?
-- "Гамлета"-с! -- говорил испуганно г. Вишневский.
-- Да, ведь, это одно название! Написано: "Гамлет", -- так Гамлета и играть? А в "Собаке садовника", что ж, вы собаку играть будете? Может быть, никакого Гамлета и нет?!
-- Всё может быть! -- сказал г. Немирович-Данченко.
-- Дело не в Гамлете. Дело в окружающих. Гамлет -- их мечта. Фантазия. Бред. Галлюцинация! Они наделали мерзостей, -- и им представляется Гамлет. Как возмездие!
-- Натурально, это так! -- сказал г. Немирович-Данченко.
-- Надо играть сильно. Надо играть сочно. Надо играть их! -- кричал мистер Крэг, -- декорации! Что это за мечты о декорациях? За идеи о декорациях? За воспоминания о декорациях? Мне дайте сочную, ядрёную декорацию. Саму жизнь! Разверните картину! Лаэрт уезжает. Вероятно, есть придворная дама, которая в него влюблена. Это мне покажите! Вероятно, есть кавалер, который вздыхает по Офелии. Дайте мне его. Танцы. Пир! А где-то там, на заднем фоне, чрез всё это сквозит... Вы понимаете: сквозит?
-- Ну, ещё бы не понимать: сквозит! Очень просто! -- сказал г. Немирович-Данченко.
-- Сквозит, как их бред, как кошмар, -- Гамлет!
-- Я думаю, тут можно будет датского дога пустить? -- с надеждой спросил г. Станиславский.
Мистер Крэг посмотрел на него с восторгом.
-- Собаку? Корову можно будет пустить на кладбище! Забытое кладбище! Забытые Йорики!
-- Ну, вот. Благодарю вас!
Г. Станиславский с чувством пожал ему руку.
Г. Качалов стал ходить на свадьбы, посещать Литературный кружок, беседовать там с дантистами, -- вообще, начал проводит время весело.
Г. Вишневский спрашивал встречных:
-- Какие ещё в Дании бывают животные? Мне для Станиславского. Хочется порадовать.
Г. Немирович задумчиво поглаживал бородку:
-- Неожиданный человек.


Мистер Крэг даже плюнул.
-- Чтоб я стал ставить эту пьесу? Я? "Гамлета"? Да за кого вы меня принимаете? Да это фарс! Насмешка над здравым смыслом! Это у Сабурова играть. Да и то ещё слишком прилично!
-- Да, пьеса, конечно, не из удачных! -- согласился г. Немирович-Данченко.
-- Бессмыслица! Ерунда! Сапоги всмятку! Пять актов человек колеблется, убить ли ему Клавдия, -- и убивает Полония, словно устрицу съел! Где же тут логика? Ваш Шекспир, -- если он только существовал! -- был дурак! Помилуйте! Гамлет говорит: "что ждёт нас там, откуда никто ещё не приходил?" -- а сам только что своими глазами видел тень своего отца! С чем это сообразно? Как можно такую ерунду показывать публике?
-- Конечно! -- сказал и г. Станиславский, -- но мне кажется, что если на сцену выпустить датского дога, -- появление собаки отвлечёт публику от многих несообразностей пьесы.
-- И гиппопотам не поможет! Нет! Хотите играть "Гамлета", -- будем играть его фарсом! Пародией на трагедию!
Г. Вишневский говорил знакомому генералу:
-- А вы знаете, ваше превосходительство, ведь, Шекспира-то, оказывается, нет!
-- Как нет, мой друг?!
-- Так и нет. Сегодня только выяснилось. Не было и нет!
Г. Немирович-Данченко ходил, зажав бороду в кулак.
-- Парадоксальный господин!


-- Друг мой! -- кинулся мистер Крэг.
Г. Немирович-Данченко даже вскрикнул.
Так Крэг схватил его за руку.
-- Какую ночь я провёл сегодня! Какую ночь! Вчера я взял на сон грядущий книгу. Книгу, которую все знают! Книгу, которой никто не читает, потому что все думают, будто её знают! "Гамлет"!!!
Мистер Крэг схватил г. Немировича-Данченко за плечо.
-- Какая вещь! Так каждый день смотришь на свою сестру и не замечаешь, что она выросла в красавицу! Первая красавица мира!
Мистер Крэг схватил его за ногу.
-- "Буду весь в синяках!" -- подумал с отчаянием г. Немирович-Данченко.
-- Какая вещь! Эти слова: "Быть или не быть?" А? Мороз по коже! Или это: "Ты честная девушка, Офелия?" А? Ужас-то, ужас?! Нет, вы понимаете этот ужас?!
-- Кому ж и понять! -- сказал г. Немирович-Данченко, становясь подальше, -- Шекспир!
-- Гений! Гений! Давайте репетировать "Гамлета"! Сейчас! Сию минуту! День и ночь будем репетировать "Гамлета"! Ни пить, ни есть! Давайте, ничего, ничего не делать всю свою жизнь, только играть "Гамлета". Без перерыва! Играть! Играть!
-- Про собаку разговора не было? -- осведомился г. Станиславский.
-- Владимир Иванович, как же теперь, -- полюбопытствовал с тревогой Вишневский, -- насчёт Шекспира? Есть Шекспир или нет Шекспира?
-- Вот вопрос! -- пожал плечами г. Немирович-Данченко, -- как же Шекспиру -- и вдруг не быть?
-- Ну, слава богу!
Г. Вишневский облегчённо вздохнул:
-- А то, знаете, привык к Шекспиру, -- и вдруг его нет. Прямо, словно чего-то недостаёт.
Г. Станиславский крутил головой.
-- Большой энтузиаст!


Мистер Крэг посмотрел на вошедших к нему гг. Немировича-Данченко и Станиславского с глубоким изумлением.
-- Чем могу служить, господа?
-- Да мы насчёт "Гамлета"! -- сказал г. Немирович-Данченко.
Мистер Крэг переспросил:
-- Как вы сказали?
-- Гамлета.
-- Гамлет?! Это что же такое? Город, кушанье, скаковая лошадь?
-- Гамлет! Пьеса Шекспира!
-- Кто ж это такой, этот Шекспир?
-- Боже мой! Драматург!
-- Н-не знаю. Не припомню. Не слышал. Может быть. Что ж он такое сделал, этот господин, про которого вы говорите?
-- "Гамлета" написал.
-- Ну, и господь с ним! Мало ли пьес пишут!
-- Да, но вы... ставить... в нашем театре...
-- Извините, господа! Кто-то написал какую-то пьесу. Кто-то зачем-то хочет её играть. Мне-то до всего этого какое дело? Извините, господа! Я думаю сейчас совсем о другом!
И мистер Крэг погрузился в глубокую задумчивость.
-- Капризный у человека гений! -- погладил бороду г. Немирович-Данченко.
-- Придётся, вместо "Гамлета", на сцену просто датского дога выпустить! -- вздохнул г. Станиславский, -- не пропадать же догу.
А г. Вишневский так даже заплакал:
-- Господи! Я-то всем знакомым генералам, графам, князьям даже говорил: "Гамлет"!






УЧИТЕЛЬ БЕЛЬМЕСОВ


За длинным столом, покрытым синим сукном, сидело пятеро. Посредине любезный старик с белой звездой, а справа от него торжественный, свеже-накрахмаленный Бельмесов, Иван Демьяныч. Я вскользь осмотрел остальных и скромно уселся сбоку на стул.
Солнце бегало золотыми зайчиками по столу, по потолку и по круглым стриженым головенкам учеников. В открытое окно заглядывали темно-зеленые ветки старых деревьев и приветливо, ободрительно кивали детям: «Ничего, мол. Все на свете перемелется — мука будет. Бодритесь, детки…»
— Кувшинников Иван, — сказал Бельмесов. — А подойди к нам сюда, Иван Кувшинников… Вот так. Сколько будет пятью шесть, Кувшинников, а?
— Тридцать.
— Правильно, молодец. Ну, а сколько будет, если помножить пять деревьев на шесть лошадей?
Мучительная складка перерезала загорелый лоб Кувшинникова Ивана.
— Пять деревьев на шесть лошадей? Тоже тридцать.
— Правильно, Но тридцать — чего? Молчал Кувшинников.
— Ну, чего же тридцать? Тридцать деревьев или тридцать лошадей?
У Кувшинникова зашевелились губы, волосы на голове и даже уши тихо затрепетали.
— Тридцать… лошадей.
— А куда же девались деревья? — иронически прищурился Бельмесов. — Не хорошо, тезка, не хорошо… Было всего шесть лошадей, было пять деревьев и вдруг — на тебе! — тридцать лошадей и ни одного дерева… Куда же ты их дел?.. С кашей съел или лодку себе из них сделал?
Кто-то на задней парте печально хихикнул. В смехе слышалось тоскливое предчувствие собственной гибели.
Ободренный успехом своей остроты, Иван Демьяныч продолжал:
— Или ты думаешь, что из пяти деревьев выйдут двадцать четыре лошади. Ну, хорошо: я тебе дам одно дерево — сделай ты мне из него четыре лошади. Тебе это, очевидно, легко, Кувшинников Иван, а? Что же ты молчишь, Иван, а? Печально, печально. Плохо твое дело, Иван. Ступай, брат.
— Я знаю, — тоскливо промямлил Кувшинников. — Я учил.
— Верю, милый. Учил, но как? Плохо учил. Бессмысленно. Без рассуждения. Садись, брат Иван! Кулебякин, Илья! Ну… ты нам скажешь, что такое дробь.
— Дробью называется часть какого-нибудь числа.
— Да? Ты так думаешь? Ну, а если я набью ружье дробью, это будет часть какого числа?
— То дробь не такая, — улыбнулся бледными губами Кулебякин. — То другая.
— Откуда же ты знаешь, о какой дроби я тебя спросил. Может быть, я тебя спросил о ружейной дроби. Вот если бы ты был, Кулебякин, умнее, ты бы спросил: о какой дроби я хочу знать — о простой или арифметической… И на мой утвердительный ответ, что о последней — ты должен был ответить: «арифметической дробью называется — и так далее»… Ну, теперь скажи ты нам, какие бывают дроби.
— Простые бывают дроби, — вздохнул обескураженный Кулебякин, — а также десятичные.
— А еще? Какая еще бывает дробь, а? Ну, скажи-ка!
— Больше нет, — развел руками Кулебякин, будто искренно сожалея, что не может удовлетворить еще какой-нибудь дробью ненасытного экзаменатора.
— Да? Больше нет? А вот если человек танцует и ногами дробь выделывает это как же? По-твоему, не дробь? Видишь ли что, мой милый… Ты, может быть, и знаешь арифметику, но русского языка — нашего великого, разнообразного и могучего русского языка — ты не знаешь. И это нам всем печально. Ступай, брат Кулебякин, и на свободе кое о чем подумай, брат Кулебякин. Лысенко! Вот ты, Лысенко Кондратий, скажешь нам, что тебе известно о цепном правиле. Ты знаешь цепное правило?
— Знаю.
— Очень хорошо-с. Ну, а цепное исключение тебе известно?
Лысенко метнул в сторону товарищей испуганным глазом и, повесив голову, умолк.
— Ну, что же ты, Лысенко? Ведь говорят же: нет правила без исключений. Ну, вот ты мне и ответь: есть в цепном правиле цепное исключение?
Стараясь не шуметь, я отодвинул стул, тихонько встал и, сделав общий поклон, направился к выходу.
Любезный директор с белой звездой тоже встал, догнал меня в передней и сказал, подмигивая на экзаменационную комнату:
— Ну, как?.. Не говорил ли я, что дока. Так и хапает, так и режет. Орел. Да только жалко, не жилец он у нас… Переводят с повышением в Харьков. А жалко… Я уж не знаю, что мы без него и делать будем… Без орла-то.







Их было трое: бывший шулер, бывший артист императорских театров — знаменитый актер — и третий — бывший полицейский пристав 2-го участка Александро-Невской части.
Сначала было так: бывший шулер сидел за столиком в ресторане на Приморском бульваре и ел жареную кефаль, а актер и пристав порознь бродили между публикой, занявшей все столы, и искали себе свободного местечка. Наконец бывший пристав не выдержал: подошел к бывшему шулеру и, вежливо поклонившись, спросил:
— Не разрешите ли подсесть к вашему столику? Верите, ни одного свободного места!
— Скажите! — сочувственно покачал головой бывший шулер. — Сделайте одолжение, садитесь! Буду очень рад. Только не заказывайте кефали — жестковата.
При этом бывший шулер вздохнул:
— Эх, как у Донона жарили судачков обернуар!
Лицо бывшего пристава вдруг озарилось тихой радостью.
— Позвольте! Да вы разве петербуржец?
— Я-то?.. Да вы знаете, мне даже ваше лицо знакомо. Если не ошибаюсь, вы однажды составляли на меня протокол по поводу какого-то недоразумения в Экономическом клубе?..
— Да, господи ж! Конечно. Знаете, я сейчас чуть не плачу от радости!.. Словно родного встретил. Да позвольте вас просто по-русски…
Знаменитый актер, бывший артист императорских театров, увидев, что два человека целуются, смело подошел и сказал:
— А не уделите ли вы и мне местечка за вашим столом?
— Вам?! — радостно вскричал бывший шулер. — Да вам самое почтеннейшее место надо уступить. Здравствуйте, Василий Николаевич!
— Виноват… Почему вы меня знаете? Вы разве петербуржец?
— Да как же, господи! И господин бывший пристав — петербуржец из Александро-Невской части, и я петербуржец из Экономического клуба, и вы.
— Позвольте… Мне ваше лицо знакомо!!!
— Еще бы! По клубу же. Вы меня еще — дело прошлое — били сломанной спинкой от стула за якобы накладку.
— Стойте! — восторженно крикнул пристав. — Да ведь я же по этому поводу и протокол составлял!!!
— Ну, конечно! Вы меня еще выслали из столицы на два года без права въезда! Чудесные времена были!
— Да ведь и я вас, господин пристав, припоминаю, — обрадовался актер. — Вы меня целую ночь в участке продержали!!!
— А вы помните, за что? — засмеялся пристав.
— А черт его упомнит! Я, признаться, так часто попадал в участки, что все эти отдельные случаи слились в один яркий сверкающий круг.
— Вы тогда на пари разделись голым и полезли на памятник Александра III на Знаменской.
— Господи! — простонал актер, схватившись за голову. — Слова-то какие: Александр III, участок, Знаменская площадь, Экономический клуб… А позвольте вас, милые петербуржцы…
Все трое обнялись и, сверкая слезинками на покрасневших от волнения глазах, расцеловались.
— О, боже, боже, — свесил голову на грудь бывший шулер, — какие воспоминания!.. Сколько было тогда веселой, чисто столичной суматохи, когда вы меня били… Где-то теперь спинка от стула, которой вы?.. Я чай, теперь от тех стульев и помина не осталось?
— Да, — вздохнул бывший пристав. — Все растащили, все погубили, мерзавцы… А мой участок, помните?
— Это второй-то? — усмехнулся актер. — Как отчий дом помню: восемнадцать ступенек в два марша, длинный коридор, налево ваш кабинет. Портрет государя висел. Ведь вот было такое время: вы полицейский пристав, я — голый пьяный актер, снятый с царского памятника, а ведь мы уважали друг друга. Вы ко мне вежливо с объяснением… Помню, папироску мне предложили и искренно огорчились, что я слабых не курю…
— Помните шулера Афонькина? — спросил бывший шулер.
— Очень хороший был человек.
— Помню, как же. Замечательный. Я ведь и его бил тоже.
— Пресимпатичная личность. В карты, бывало, не садись играть, — зверь, а вне карт — он тебе и особенный салат «Омар» состряпает и «Сильву» на рояле изобразит, и наизусть лермонтовского «Демона» продекламирует.
— Помню, — кивнул головой пристав. — Я и его высылал. Его в Приказчичьем сильно тогда подсвечником обработали.
— Милые подсвечники, — прошептал лирически актер, — где-то вы теперь?.. Разорвали вас новые вандалы! Ведь вот времена были: и электричество горело, а около играющих всегда подсвечники ставили.
— Традиция, — задумчиво сказал бывший шулер, разглаживая шрам на лбу… — А позвольте, дорогие друзья, почествовать вас бутылочкой «Абрашки» [1]…
Радостные пили «Абрау». Пожимали друг другу руки и любовно, без слов, смотрели друг другу в глаза.

Перед закрытием ресторана бывший шулер с бывшим приставом выпили на «ты».
Они лежали друг у друга в объятиях и плакали, а знаменитый актер простирал над ними руки и утешал:
— Петербуржцы! Не плачьте! И для нас когда-нибудь небо будет в алмазах! И мы вернемся на свои места!.. Ибо все мы, вместе взятые — тот ансамбль, без которого немыслима живая жизнь!!




МОНУМЕНТ



Уму непостижимо - следователь сравнил его с Колумбом! Так и сказал: "Он ведь в некотором роде Колумб..." Ничего себе, а?.. Хорошо бы
отвлечься. Я останавливаюсь возле книжного шкафа, отодвигаю стекло и не
глядя выдергиваю книгу. Открываю на первой попавшейся странице, читаю:
"Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет - и выше..."
Мне становится зябко, и я захлопываю томик Пушкина.
А как обыденно все началось! Весенним днем женатый мужчина зашел к
женатому мужчине и предложил прогуляться. Я ему ответил:
- С удовольствием. Очень кстати. Сейчас, только банку сполосну
трехлитровую...
- Не надо банку, - сдавленно попросил он. - Мне нужно поговорить с
тобой.
Женатый мужчина пришел пожаловаться женатому мужчине на горькую
семейную жизнь.
Мы вышли во двор и остановились у песочницы.
- Ну что стряслось-то? Поругались опять?
- Только между нами, - вздрагивая и озираясь, предупредил он. - Я
тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал. Понимаешь, вчера...
Поругались, естественно. Дочь принесла домой штаны и попросила
полторы сотни. Татьяна, понятно, рассвирепела и устроила дочери
воспитательный момент, но когда муж попытался поддакнуть, она устроила
воспитательный момент ему: дескать, зарабатываешь мало - вот и приходится
отказывать девочке в самом необходимом. Он вспылил, хлопнул дверью...
- И пошел искать меня? - спросил я, заскучав.
Оказалось, нет. Хлопнув дверью, он направился прямиком к супруге
Моторыгина, имевшей неосторожность как-то раз пригласить его на чашку
кофе.
Я уже не жалел об оставленной дома трехлитровой банке - история
принимала неожиданный оборот. Нет, как хотите, а Левушка Недоногов (так
звали моего сослуживца) иногда меня просто умилял. Женатый мужчина отважно
сидит на кухне у посторонней женщины, пьет третью чашку кофе, отвечает
невпопад и думает о том, как страшно он этим отомстил жене. А посторонняя
женщина, изумленно на него глядя, ставит на конфорку второй кофейник и
гадает, за каким чертом он вообще пришел. Представили картину? А теперь
раздается звонок в дверь.
Это вернулся из командировки Моторыгин, потерявший в Саратове ключ от
квартиры.
- И что? - жадно спросил я, безуспешно ища на круглом Левушкином лице
следы побоев.
- Знаешь... - с дрожью в голосе сказал он. - Вскочил я и как
представил, что будет дома!.. на работе!.. Ведь не докажешь же никому!..
Словом, очутился Левушка в темном дворе с чашкой кофе в руках.
- В окно? - ахнул я. - Позволь, но это же второй этаж!
- Третий, - поправил он. - И я не выпрыгивал...
Он не выпрыгивал из окна и не спускался по водосточной трубе.
Он просто очутился, понимаете?
Я не понимал ничего.
- Может, ты об асфальт ударялся? Контузия... Память отшибло...
- Нет, - Левушка словно бредил. - Я потом еще раз попробовал -
получилось...
- Да что получилось-то? Что попробовал?
- Ну это... самое... Вот я - там, и вот я уже - здесь!
Сначала я оторопел, потом засмеялся. Доконал он меня.
- Левка!.. Ну нельзя же так, комик ты... Я, главное, его слушаю,
сочувствую, а он дурака валяет! Ты что же, телепортацию освоил?
- Теле... что? - Он, оказывается, даже не знал этого слова.
- Те-ле-пор-тация. Явление такое. Человек усилием воли берет и
мгновенно переносит себя на любое расстояние. Что ж ты такой
несовременный-то, а, Левушка? Я вот, например, в любой культурной компании
разговор поддержать могу. Сайнс-фикшн? Фэнтези? Пожалуйста... Урсула ле
Гуин? Будьте любезны...
Несколько секунд его лицо было удивительно тупым. Потом просветлело.
- А-а... - с облегчением проговорил он. - Так это, значит, бывает?..
- Нет, - сказал я. - Не бывает. Ну чего ты уставился? Объяснить,
почему не бывает? В шесть секунд, как любит выражаться наш общий друг
Моторыгин... Ну вот представь: ты исчезаешь здесь, а возникаешь там,
верно? Значит, здесь, в том месте, где ты стоял, на долю секунды должна
образоваться пустота, так?.. А теперь подумай вот над чем: там, где ты
возникнешь, пустоты-то ведь нет. Ее там для тебя никто не приготовил. Там
- воздух, пыль, упаси боже, какой-нибудь забор или того хуже - прохожий...
И вот атомы твоего тела втискиваются в атомы того, что там было...
Соображаешь, о чем речь?
Я сделал паузу и полюбовался Левушкиным растерянным видом.
- А почему же тогда этого не происходит? - неуверенно возразил он.
Был отличный весенний день, и за углом продавали пиво, а передо мной
стоял и неумело морочил голову невысокий, оплывший, часто моргающий
человек. Ну не мог Левушка Недоногов разыгрывать! Не дано ему было.
Я молча повернулся и пошел за трехлитровой банкой.
- Погоди! - В испуге он поймал меня за рукави. - Не веришь, да? Я
сейчас... сейчас покажу... Ты погоди...
Он чуть присел, развел руки коромыслом и напрягся. Лицо его - и без
того неказистое - от прилива крови обрюзгло и обессмыслилось.
Тут я, признаться, почувствовал некую неуверенность: черт его знает -
вдруг действительно возьмет да исчезнет!..
Лучше бы он исчез! Но случилось иное. И даже не случилось -
стряслось! Не знаю, поймете ли вы меня, но у него пропали руки, а сам он
окаменел. Я говорю "окаменел", потому что слова "окирпичел" в русском
языке нет. Передо мной в нелепой позе стояла статуя, словно выточенная
целиком из куска старой кирпичной кладки. Темно-красный фон был расчерчен
искривленными серыми линиями цементного раствора... Я сказал: статуя? Я
оговорился. Кирпичная копия, нечеловечески точный слепок с Левушки
Недоногова - вот что стояло передо мной. Руки отсутствовали, как у Венеры,
причем срезы культей были оштукатурены. На правом ясно читалось
процарапанное гвоздем неприличное слово.
Мне показалось, что вместе со мной оцепенел весь мир. Потом ветви
вдруг зашевелились, словно бы опомнились, и по двору прошел ветерок,
обронив несколько кирпичных ресничин. У статуи были ресницы!
Я попятился и продолжал пятиться до тех пор, пока не очутился в арке,
ведущей со двора на улицу. Больше всего я боялся тогда закричать - мне
почему-то казалось, что сбежавшиеся на крик люди обвинят во всем
случившемся меня. Такое часто испытываешь во сне - страх ответственности
за то, чего не совершал и не мог совершить...
Там-то, в арке, я и понял наконец, что произошло. Мало того - я понял
механизм явления. Не перенос тела из одной точки в другую, но что-то вроде
рокировки! Пространство, которое только что занимал Левушка, и
пространство, которое он занял теперь, попросту ПОМЕНЯЛИСЬ МЕСТАМИ!.. Но
если так, то значит, Левушка угодил в какое-то здание, заживо замуровав
себя в одной из его стен!
Я вообразил эту глухую оштукатуренную стену с торчащей из нее вялой
рукой и почувствовал дурноту.
И тут с улицы в арку вошел, пошатываясь, Левушка - целый и
невредимый, только очень бледный.
- Промахнулся немножко, - хрипло сообщил он, увидев меня. - Занесло -
черт знает куда! Представляешь: все черно, вздохнуть - не могу, моргнуть -
не могу, пальцами только могу пошевелить... Хорошо, я сразу сообразил
оттуда... как это? Телепорхнуть?
Я в бешенстве схватил его за руку и подтащил к выходу, ведущему во
двор.
- Смотри! - сказал я. - Видишь?
Возле статуи уже собралось человека четыре. Они не шумели, не
жестикулировали - они были слишком для этого озадачены. Просто стояли и
смотрели. Подошел пятый, что-то, видно, спросил. Ему ответили, и он,
замолчав, тоже стал смотреть.
- Это кто? - опасливо спросил Левушка.
- Это ты! - жестко ответил я.
Он выпучил глаза, и я принялся объяснять ему, в чем дело. Понимаете?
Не он - мне, а я - ему!
- Статуя? - слабым голосом переспросил Левушка. - Моя?
Он сделал шаг вперед.
- Куда? - рявкнул я. - Опознают!
...Левушка шел через двор к песочнице. Я бросился за ним. А что мне
еще оставалось делать? Остановить его я не смог. Мы шли навстречу
небывалому скандалу. Стоило кому-нибудь на секунду перенести взгляд с
монумента на Левушку - и никаких дополнительных разъяснений не
потребовалось бы.
- ...значит, жил он когда-то в этом дворе, - несколько раздраженно
толковала событие женщина с голубыми волосами. - А теперь ему - памятник и
доску мемориальную, чего ж тут непонятного?
- А я о чем говорю! - поддержал губастый сантехник Витька из первой
квартиры. - Движение зря перекрывать не будут. Там его и поставят, на
перекрестке, а сюда - временно, пока пьедестал не сдадут...
- Трудился, трудился человек... - не слушая их, сокрушенно качала
годовом домохозяйка с двумя авоськами до земли. - Ну разве это дело -
привезли, свалили посреди двора... Вот, пожалуйста, уже кто-то успел! - И
она указала скорбными глазами на процарапанное гвоздем неприличное слово,
выхваченное из какой-то неведомой стены вместе со статуей.
Нашего с Левушкой появления не заметили.
- Из кирпича... - Девушка в стиле "кантри" брезгливо дернула
плечиком. - Некрасиво...
- Оцинкуют, - успокоил Витька.
- И рук почему-то нет...
- Приделают! У них технология такая. Руки изготавливают отдельно,
чтобы при транспортировке не отбить.
- Эх! - громко вырвалось вдруг у Левушки. - Не мог позу принять
поприличнее!
Чуть не плача, он стискивал кулаки, и лицо его было одного цвета со
статуей. Все повернулись к нам, и я закрыл глаза. Вот он, скандал!..
- Так ведь скульпторы сейчас какие? - услышал я, к своему удивлению,
чей-то ленивый голос. - Это раньше скульпторы были...
Они его не узнали, понимаете?! Перед ними маячили две совершенно
одинаковые физиономии, но все словно ослепли.
- Брови задрал, как идиот! - во всеуслышание продолжал горевать
Левушка.
Женщина с голубыми волосами смерила его негодующим взглядом.
- А памятники, между прочим, - отчеканила она, - людям не за красоту
ставят! Поставили - значит заслужил!
Левушка, пораженный последними словами, медленно повернулся к ней, и
глаза у него в тот момент, клянусь, были безумны...
А на следующий день он не вышел на работу.
Все у меня валилось из рук, стоило мне взглянуть на его стол.
Вчера я его еле увел от песочницы, иначе бы он с пеной у рта принялся
доказывать жильцам, что это его статуя. Ночью я то и дело просыпался и
каждый раз думал: "Приснилось... Слава тебе, господи..." Облегченно
вздыхал и вдруг понимал, что не приснилось.
Я вставал, выходил в кухню и пил воду. За окном шевелились черные
акации, и я надолго припадал к стеклу, скорее угадывая, чем различая,
возле песочницы, в сером просвете между двумя кронами, зловещий горбатый
силуэт с обрубками вместо рук...
А точно ли он пошел вчера домой? Перед обедом я не выдержал -
позвонил на работу Татьяне и, конечно, нарвался на отповедь. Ее, знаете
ли, как-то не волнует, где в данный момент находится этот неврастеник. И
вообще, если он хочет извиниться, то пусть делает это сам, а не через
адвокатов.
Я положил трубку и вернулся за свой стол. Чертовы бабы! Перезвонить
бы сейчас, сказать: "Лева тебя в нашем дворе ждет, у песочницы. Очень
просит прийти..." Да нет, бесполезно. Из принципа не пойдет... А жаль.
И тут словно что-то мягко толкнуло меня в спину. Я обернулся. В
дверях стоял Левушка Недоногов.
Он внимательно, подробно разглядывал отдел: сослуживцев, столы,
кульманы... К концу осмотра принялся скорбно кивать и вдруг громко
спросил, ни к кому не обращаясь:
- И что, вот так - всю жизнь?
Нужно было видеть лица наших сотрудников!
Словно бы не замечая, что все на него смотрят, Левушка прогулочным
шагом пересек комнату и уселся на мой стол, даже не потрудившись сдвинуть
в сторону бумаги.
- А ведь мы, Павлик, в одном дворе росли, - ни с того ни с сего
задумчиво напомнил он.
Верите ли, мне стало страшно. А он продолжал:
- Если помнишь, мальчишки меня недолюбливали. Почему?
- Я... - начал я.
- Да, - сказал он. - Ты - нет. Но остальные! Что им во мне не
нравилось? Павлик, я шел сегодня на работу три часа! Шел и думал. И,
знаешь, я понял: они уже тогда чувствовали, что я - иной. Чувствовали, что
в чем-то я их превосхожу...
Он говорил ужасные вещи - размеренно, неторопливо, и никто не
осмеливался его перебить. Могу себе представить, какое у меня было лицо,
потому что он вдруг засмеялся и, наклонившись ко мне, покровительственно
потрепал по плечу.
- Ну ладно, - объявил он, с юмором оглядев безмолвствующий отдел. -
Время обеденное, не буду вас задерживать...
Он прошел к своему рабочему месту, сел и движением купальщика,
разгоняющего у берега ряску, разгреб в стороны накопившиеся с утра бумаги.
Затем, установив кулаки на расчищенной поверхности стола, Левушка
величественно вскинул голову и замер в позе сфинкса.
Я понял, что сейчас произойдет, вскочил, хотел закричать - и не
успел.
...Интересно, где он нашел такой кусок мрамора? Облицовочная
мраморная плитка у нас в городе используется, это я знаю, но ведь тут
нужна была целая глыба, монолит без единой трещины!..
В общем, беломраморное изваяние Левушки до сих пор восседает за его
столом - просили не трогать до окончания следствия.
Вторая половина дня отложилась в памяти обрывками. Помню: я сидел в
кабинете начальника и путано рассказывал следователю о вчерашнем. Капитан
морщился и потирал висок. Один раз он даже сказал: "Подождите минуту..." -
и выскочил из кабинета. Голову даю на отсечение - бегал смотреть, сидит ли
еще за столом каменный сотрудник.
Съездили за Татьяной.
- Вам знакома эта статуя?
Она в изумлении уставилась на своего мраморного Льва.
- В первый раз вижу! А при чем тут...
- Присмотритесь внимательнее. Она вам никого не напоминает?
Пожав плечами, Татьяна вгляделась в надменное каменное лицо и
попятилась.
- Не может быть! - слабо вскрикнула она. - Кто его?.. За что ему?..
Но тут следователь, спохватившись, прикрыл дверь, и больше мы ничего
не услышали.
Здание, из которого Левушка вынул свою первую - кирпичную - статую,
нашли на удивление быстро - им оказалась наша котельная. Я там был в
качестве свидетеля, когда обмеряли и фотографировали выемку. При мне же
опрашивали истопника. Поначалу он бодро утверждал, что дыра в стене была
всегда, но скоро запутался в собственном вранье и, перейдя на испуганный
шепот, признался, что лопни его глаза, если вчера отсюда не высунулась
рука, не потянулась к заначке, которую он еле успел спасти, и не пропала
потом, оставив после себя эту вот пробоину!
Не то чтобы я нежно любил свою работу, но теперь я прямо-таки мечтаю
хоть раз беспрепятственно добраться до своего стола. Подходишь утром к
институту - а у подъезда уже машина ждет.
- Здравствуйте, Павел Иванович, а мы за вами. Начальство ваше
предупреждено, так что все в порядке.
- Здравствуйте, - отвечаю с тоской. - Опять кто-нибудь приехал?
- Да, Павел Иванович. Профессор из Новосибирска, член-корреспондент.
- Так вы же меня на пленку записали - пусть прослушает.
- Ну что вы, право, как маленький, Павел Иванович! Он ее еще в
Новосибирске прослушал...
Ничего не поделаешь - главный свидетель. Я, конечно, понимаю: им бы
не со мной, им бы с самим Левушкой поговорить... Но Левушка - как снежный
человек: следов оставляет массу, а вот встретиться с ним, побеседовать -
этого еще никому не удалось.
Татьяну не узнать - избегалась за месяц, осунулась. Кстати, была
вчера у нас - допытывалась, нет ли новостей. Как же нет - есть! Можно даже
и не спрашивать - достаточно на гастроном посмотреть. Там на козырьке
крыши сейчас четыре Левушки. Из розового туфа, в натуральную величину.
Наиболее любопытен второй слева - у него всего одна точка опоры, вторую
ногу он занес над воображаемой ступенькой.
Это уже, так сказать, поздний Левушка, Левушка-классицист. А если
миновать пятиэтажку и свернуть во двор, то там можно увидеть ранние его
работы. Их две. Обе стоят на крыльце Левушкиного подъезда по сторонам от
входной двери и ровным счетом ничего не означают. Просто стоят, и все.
Но вы не путайте: это не те статуи, что появились в ночь перед
объявлением розыска. Те на следующий день разбил ломом и сбросил с крыльца
сосед Недоноговых по этажу - мужчина мрачный, пьющий и что-то, видать,
против Левушки имеющий. Вечером того же дня, приняв душ, он не смог выйти
из ванной - старую прочную дверь снаружи подпирала спиной статуя, сидящая
на табурете в позе роденовского "Мыслителя".
А ночью на крыльце подъезда опять появились Левушкины автопортреты -
вот эти самые. Они очень похожи на прежние, но обратите внимание: ступни
обеих статуй наполовину утоплены в бетон. Это Левушка усложнил технологию
- теперь он сначала телепортирует на будущий пьедестал и внедряется в него
подошвами. Выкорчевать практически невозможно, разве что вместе с
крыльцом.
Я рассказал о первом покушении на Левушкины шедевры. Второе
состоялось в городском парке. Пару месяцев назад там понаставили каменных
тумб под гипсовые скульптуры. Ну скажите, разве мог Левушка устоять и не
воспользоваться этими тумбами! В парке стало жутковато: куда ни глянешь -
везде одна и та же каменная физиономия. Вдобавок Левушка к тому времени
сменил манеру. Если раньше он просто оставлял на облюбованном месте свое
подобие, то теперь он еще начал при этом что-то изображать.
Вот, например, Левушка Недоногов держится за лобную кость. На цоколе
масляной краской надпись: "Мысль". Почерк - Левушкин. А вот он за каким-то
дьяволом поднял руку и смотрит на нее, запрокинув голову. На цоколе
надпись: "Мечта".
Скульптор, которому было поручено оформление парка, чуть с ума не
сошел - явился туда с молотком и успел публично отшибить носы двум
Левушкам, после чего был остановлен ребятами из ДНД. Скульптор бушевал и
клялся, что рано или поздно перебьет все к чертовой матери. Но тут прибыли
товарищи из следственной комиссии и спокойно объяснили ему, что речь тогда
пойдет не о хулиганстве и даже не о порче имущества, но об умышленном
уничтожении вещественных доказательств, а это уже, согласитесь, совсем
другая статья. Отколотые носы тут же прилепили на место каким-то особым
клеем, так что Левушка, по-моему, до сих пор ничего не заметил.
Третье и, я полагаю, последнее покушение было организовано городскими
властями с разрешения следователя. Во дворах статуи решили не трогать (их
все равно мало кто видит), а вот с парапетов, карнизов и бетонных
козырьков над подъездами учреждений - убрать в двадцать четыре часа.
Изваяний тогда было меньше, чем теперь, и для изъятия вполне хватило
светового дня. Страшная каменная толп


Последний раз редактировалось: Mr_X (Чт 16 Авг 2012 04:42), всего редактировалось 4 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
roon

Участник команды:
Красная звезда

roon

Зарегистрирован: 2009-01-24
Постов: 15502
Местоположение: долгопрудный

СообщениеДобавлено: Вс 12 Авг 2012 09:59    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Икс, принимай вызов ag.gif
Машиной давить не будем ag.gif
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вс 12 Авг 2012 10:09    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Резная работа


Недавно один петроградский профессор забыл после операции в прямой кишке больного В. трубку (дренаж) в пол-аршина длиной.



В операционной кипит работа.

– Зашивайте, – командует профессор. – А где ланцет? Только сейчас тут был.

– Не знаю. Нет ли под столом?

– Нет. Послушайте, не остался ли он там?..

– Где?

– Да там же. Где всегда.

– Ну где же?!!

– Да в полости желудка.

– Здравствуйте! Больного уже зашили, так он тогда только вспомнил. О чем вы раньше думали?!

– Придется расшить.

– Только нам и дела, что зашивать да расшивать. Впереди еще шесть операций. Несите его.

– А ланцет-то?

– Бог с ним, новый купим. Он недорогой.

– Я не к тому. Я к тому, что в желудке остался.

– Рассосется. Следующего! Первый раз оперируетесь, больная?

– Нет, господин профессор, я раньше у Дубинина оперировалась.

– Aгa!.. Ложитесь. Накладывайте ей маску. Считайте! Ну? Держите тут, растягивайте. Что за странность! Прощупайте-ка, коллега… Странное затвердение. А ну-ка… Ну вот! Так я и думал… Пенсне! Оригинал этот Дубинин. Отошлите ему, скажите – нашлось.

– А жаль, что не ланцет. Мы бы им вместо пропавшего воспользовались… Зашивайте!

– А где марля? Я катушки что-то не вижу. Куда она закатилась?

– Куда, куда! Старая история. И что это у вас за мания – оставлять у больных внутри всякую дрянь.

– Хорошая дрянь! Марля, батенька, денег стоит.

– Расшивать?

– Ну, из-за катушки… стоит ли?

– А к тому, что марля… в животе…

– Рассосется. Я один раз губку в желудок зашил, и то ничего.

– Рассосалась?

– Нет, но оперированный горчайшим пьяницей сделался.

– Да что вы!

– Натурально! Выпивал он потом, представьте, целую бутылку водки – и ничего. Все губка впитывала. Но как только живот поясом потуже стянет – так сразу как сапожник пьян.

– Чудеса!

– Чудесного ничего. Научный факт. В гостях, где выпивка была бесплатная, он выпивал невероятное количество водки и вина и уходил домой совершенно трезвый. Потом, дома уже – потрет руки, крякнет: «Ну-ка, рюмочку выпить, что ли!» И даванет себя кулаком в живот. Рюмку из губки выдавит, закусит огурцом, походит – опять: «Ну-ка, говорит, давнем еще рюмочку!..» Через час – лыка не вяжет. Так пил по мере надобности… Совсем как верблюд в пустыне.

– Любопытная исто… Что вы делаете? Что вы только делаете, поглядите!!!.. Ведь ему гланды нужно вырезать, а вы живот разрезали!!

– Гм… да… Заговорился. Ну все равно, раз разрезал – поглядим: нет ли там чего?..

– Нет?

– Ничего нет. Странно.

– Рассосалось.

– Зашивайте. Ффу! Устал. Закурить, что ли… Где мой портсигар?

– Да тут он был; недавно только держали. Куда он закатился?

– Неужто портсигар зашили?

– Оказия. Что же теперь делать?

– Что, что! Курить смерть как хочется. И потом, вещь серебряная. Расшивайте скорей, пока не рассосался!

– Есть?

– Нет. Пусто, как в кармане банкрота.

– Значит, у кого-нибудь другого зашили. Все оперированные здесь?

– Неужели всех и распарывать?

– Много ли их там – шесть человек! Порите. …

– Всех перепороли?

– Всех.

– Странно. А вот тот молодой человек, что в двери выглядывает? Этого, кажется, пропустили. Эй, вы – как вас? – ложитесь!

– Да я…

– Нечего там – не «да я»… Ложитесь. Маску ему. Считайте.

– Да я…

– Нажимайте маску крепче. Так. Где нож? Спасибо.

– Ну? Есть?

– Нет. Ума не приложу, куда портсигар закатился. Ну, очнулись, молодой человек?

– Да я…

– Что «вы», что «вы»?! Говорите скорей, некогда…

– Да я не за операцией пришел, а от вашей супруги… Со счетом из башмачного магазина.

– Что же вы лезете сюда? Только время отнимаете! Где же счет? Ложитесь, мы его сейчас извлечем.

– Что вы! Он у меня в кармане…

– Разрезывайте карман! Накладывайте на брюки маску…

– Господин профессор, опомнитесь!.. У меня счет и так вынимается из кармана. Вот, извольте.

– Ага! Извлекли? Зашивайте ему карман.

– Да я…

– Следующий! – бодро кричит профессор. – Очистите стол. Это что тут такое валяется?

– Где?

– Да вот тут, на столе.

– Гм! Чей-то сальник. Откуда он?

– Не знаю.

– Сергей Викторович, не ваш?

– Да почему же мой?! – огрызается ассистент. – Не меня же вы оперировали. Наверное, того больного, у которого камни извлекали.

– Ах ты ж, господи, – вот наказание! Верните его, скажите, пусть захватит.

– Молодой человек! Сальничек обронили…

– Это разве мой?

– Больше ничей, как ваш.

– Так что же я с ним буду делать? Не в руках же его носить… Вы вставьте его обратно!

– Эх, вот возня с этим народом! Ну, ложитесь. Вы уже поролись?

– Нет, я только зашивался.

– Я у вас не забыл своего портсигара?

– Ей-богу, в глаза не видал… Зачем мне…

– Ну, что-то у вас глаза подозрительно бегают. Ложитесь! Маску! Считайте! Нажимайте! Растягивайте!

– Есть?

– Что-то такое нащупывается… Какое-то инородное тело. Дайте нож!

– Ну?

– Постойте… Что это? Нет, это не портсигар.

– Бумажка какая-то… Странно… Э, черт! Видите?

– Ломбардная квитанция!

– Ну конечно: «Подержанный серебряный портсигар с золотыми инициалами М. К.» Мой! Вот он куда закатился! Вот тебе и закатился…

– Хе-хе, вот тебе и рассосался.

– Оборотистый молодой человек!

– Одессит, не иначе.

– Вставьте ему его паршивый сальник и гоните вон. Больных больше нет?

– Нет.

– Сюртук мне! Ж-живо! Подайте сюртук.

– Ваш подать?

– А то чей же?

– Тут нет никакого сюртука.

– Чепуха! Тут же был.

– Нет!.. Неужели?..

– Черт возьми, какой неудачный день! Опять сызнова всех больных пороть придется. Скорее, пока не рассосался! Где фельдшерица?

– Нет ее…

– Только что была тут!

– Не зашили ли давеча ее в одессита?!

– Неужели рассосалась?..

– Ну и денек!.. …



РУССКОЕ ИССКУСТВО


— Вы?
— Я.
— Глазам своим не верю.
— Таким хорошеньким глазам не верить — это преступление.
Отпустить подобный комплимент днем на Пере, когда сотни летящего мимо народа не раз толкают вас в бока и в спину, для этого нужно быть очень светским, чрезвычайно элегантным человеком.
Таков я и есть.
Обладательница прекрасных глаз, известная петербургская драматическая актриса, стояла передо мной, и на ее живом лукавом лице в одну минуту сменялось десять выражений.
— Слушайте, Простодушный. Очень хочется вас видеть. Ведь вы — мой старый милый Петербург. Приходите чайку выпить.
— А где вы живете?
Во всяком другом городе этот простой вопрос вызвал бы такой же простой ответ: улица такая-то, дом номер такой-то.
Но не таков городишко Константинополь.
На лице актрисы появилось выражение небывалой для нее растерянности.
— Где я живу? Позвольте. Не то Шашлы-Башлы, не то Биюк-Темрюк. А может быть, и Казанлы-Базанлы. Впрочем, дайте мне лучше карандаш и бумажку, я вам нарисую.
Отчасти делается понятна густая толпа толкущихся на Пере. Это все русские стоят друг против друга и по полчаса объясняют свои адреса: не то Шашлы-Башлы, не то Бабаджан-Османды.
Выручают обыкновенно карандаш и бумажка, причем отправной пункт — Токатлиан [1]. Это та печка, от которой всегда танцует беженец.
Рисуются две параллельных линии — Пера. Потом квадратик — Токатлиан. Потом…
— Вот вам, — говорит актриса, чертя карандашом по бумаге, — Токатлиан. От этой штучки вы идите налево, сворачивайте на эту штучку, потом огибаете эту штучку, и тут второй дом, где я живу. Номер двадцать два. Третий этаж, квартира барона К.
Я благоговейно спрятал в бумажник этот странный документ и откланялся.
На другой день вечером, когда я собрался в гости к актрисе, зашел знакомый.
— Куда вы?
— Куда? От Токатлиана прямо, потом свернуть в эту штучку, потом в другую. Квартира барона К.
— Знаю. Хороший дом. Что ж это вы, дорогой мой, идете в такое аристократическое место — и в пиджаке?
— Не фрак же надевать.
— А почему бы и нет? Вечером в гостях фрак — самое разлюбленное дело. Все-таки это ведь заграница.
— Фрак так фрак, — согласился я.
Оделся и, сверкая туго накрахмаленным пластроном фрачной сорочки, отправился на Перу танцевать от излюбленной русской печки.
Если в Константинополе вам известна улица и номер дома, то это только половина дела. Другая половина — найти номер дома. Это трудно. Потому что седьмой номер помещается между двадцать девятым и четырнадцатым, а шестнадцатый скромно заткнулся между сто двадцать седьмым и девятнадцатым.
Вероятно, это происходит оттого, что туркам наши арабские цифры неизвестны. Дело происходило так: решив перенумеровать дома по-арабски, муниципалитет наделал несколько тысяч дощечек с разными цифрами и свалил их в кучу на главной площади. А потом каждый домовладелец подходил и выбирал тот номер, закорючки и загогулины которого приходились ему более по душе.
Искомый номер двадцать два был сравнительно приличен: между двадцать четвертым и тринадцатым.
На звонок дверь открыла дама очень элегантного вида.
— Что угодно?
— Анна Николаевна здесь живет?
— Какая?
— Русская. Беженка.
— Ах, это вы к Аннушке! Аннушка, тебя кто-то спрашивает.
Раздался стук каблучков, и в переднюю выпорхнула моя приятельница в фартуке и с какой-то тряпкой в руке.
Первые слова ее были такие:
— Чего тебя, ирода, черти-то по парадным носят? Не мог через черный ход приттить!
— Виноват, — растерялся, — сказали…
— Что сказала, то и сказала. Это мой кум, барыня. Я его допрежь того в Петербурхе знала. Иди уж на кухню, раздевайся там. Недотепа!
Кухня была теплая, уютная, но не особенно пригодная для моего элегантного фрака. Серая тужурка и каска пожарного были бы здесь гораздо уместнее.
— Ну, садись, кум, коль пришел. Самовар, чать, простыл, но стакашку еще нацедить возможное дело.
— А я вижу, вы с гранд-кокет перешли на характерные, — уныло заметил я, вертя в руках огромную ложку с дырочками.
— Чаво? Я, стал-быть, тут у кухарках пристроилась. Ничего, хозяева добрые, не забижают.
— На своих харчах? — деловито спросил я, чувствуя, как на моей голове невидимо вырастает медная пожарная каска.
— Хозяйские и отсыпное хозяйское.
— И доход от мясной и зеленной имеете?
— Законный прОцент (в последнем слове она сделала ударение на «о»). А то, может, щец похлебаешь? С обеда осталось. Я б разогрела.
Вошла хозяйка.
— Аннушка, самовар поставь.
Во мне заговорило джентльменство.
— Позвольте, я поставлю, — сказал я, кашлянув в кулак. — Я мигом. Стриженая девка не успеет косы заплести, как я его ушкварю. И никаких гвоздей. Вы только покажите, куда насыпать уголь и куда налить воды.
— Кто это такой, Аннушка? — спросила хозяйка, с остолбенелым видом разглядывая мой фрак.
— Так, один тут. Вроде как сродственник. Он, барыня, тихий. Ни тебе напиться, ни тебе набезобразить.
— Вы давно знакомы?
— С Петербурга, — скромно сказал я, переминаясь с ноги на ногу. — Аннушка в моих пьесах играла.
— Как… играла… Почему в ваших?..
— А кто тебя за язык тянет, эфиоп, — с досадой пробормотала Аннушка. — Места только лишишься из-за вас, чертей. Видите ли, барыня… Ихняя фамилия — Аверченко.
— Что ж вы тут, господи, пожалуйте в столовую, я вас с мужем познакомлю. Мы очень рады.
— Видала? — заносчиво сказал я, подмигивая. — А ты меня все ругаешь. А со мной господа за ручку здороваются и к столу приглашают.
С черного хода постучались. Вошел еще один Аннушкин гость, мой знакомый генерал, командовавший когда-то третьей армией. Он скромно остановился у притолоки, снял фуражку с галуном и сказал:
— Чай да сахар. Извините, что поздно. Такое наше дело швейцарское.
Мы сидели в столовой, за столом, покрытым белоснежной скатертью. Мы трое — кухарка, швейцар и я. Хозяин побежал в лавку за закуской и вином. Хозяйка раздувала на кухне самовар.






ЛЮДИ БЛИЗКИЕ К НАСЕЛЕНИЮ


Его превосходительство откинулось на спинку удобного кресла и сказало разнеженным голосом:
— Ах, вы знаете, какая прелесть это искусство!.. Вот на днях я был в Эрмитаже [1], такие есть там картинки, что пальчики оближешь: Рубенсы разные, Тенирсы, голландцы и прочее в этом роде. Секретарь подумал и сказал:
— Да, живопись — приятное времяпрепровождение.
— Что живопись? А музыка! Слушаешь какую-нибудь ораторию, и кажется тебе, что в небесах плаваешь… Возьмите Гуно, например, Берлиоза, Верди [2], да мало ли…
— Гуно, — хороший композитор, — подтвердил секретарь. — Вообще музыка — увлекательное занятие.
— А поэзия! Стихи возьмите. Что может быть возвышеннее?

Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
И я понял в одно мгновенье…

Ну, дальше я не помню. Но, в общем, хорошо!
— Да-с. Стихи чрезвычайно приятны и освежительны для ума.
— А науки!.. — совсем разнежась, прошептало его превосходительство. — Климатология, техника, гидрография… Я прямо удивляюсь, отчего у нас так мало открытий в области науки, а также почти не слышно о художниках, музыкантах и поэтах.
— Они есть, ваше превосходительство, но гибнут в безвестности.
— Надо их открывать и… как это говорится, вытаскивать за уши на свет божий.
— Некому поручить, ваше превосходительство!
— Как некому? Надо поручить тем, кто стоит ближе к населению. Кто у нас стоит ближе всех к населению?
— Полиция, ваше превосходительство!
— И прекрасно! Это как раз по нашему департаменту. Пусть ищут, пусть шарят! Мы поставим искусство так высоко, что у него голова закружится.
— О-о, какая чудесная мысль! Ваше превосходительство, вы будете вторым Фуке [3]!
— Почему вторым? Я могу быть и первым!
— Первый уже был. При Людовике XIV. При нем благодаря ему расцветали Лафонтен, Мольер и др.
— А-а, приятно, приятно! Так вы распорядитесь циркулярчиком.



Губернатор пожевал губами, впал в глубокую задумчивость и затем еще раз перечитал полученную бумагу:

«2 февраля 1916 г.
Второе делопроизводство
департамента.

Принимая во внимание близость полиции к населению, особенно в сельских местностях, позволяющую ей точно знать все там происходящее и заслуживающее быть отмеченным, прошу ваше превосходительство поручить чипам подведомственной вам полиции в случае каких-либо открытий и изобретений, проявленного тем или иным лицом творчества, или сделанных кем-либо ценных наблюдений, будет ли то в области сельского хозяйства или технологии, поэзии, живописи, или музыки, техники в широком смысле, или климатологии, — немедленно доводить о том до вашего сведения, и затем по проверке представленных вам сведений, особенно заслуживающих действительного внимания, сообщать безотлагательно в министерство внутренних дел по департаменту полиции».
Очнулся.
— Позвать Илью Ильича! Здравствуйте, Илья Ильич! Я тут получил одно предписаньице: узнавать, кто из населения занимается живописью, музыкой, поэзией ила вообще какой-нибудь климатологией, и по выяснении лиц, занимающихся означенными предметами, сообщать об этом в департамент полиции. Так уж, пожалуйста, дайте ход этому распоряжению!
— Слушаю-с.




— Илья Ильич, вы вызывали исправника. Он ожидает в приемной.
— Ага, зовите его! Здравствуйте! Вот что, мой дорогой! Тут получилось предписание разыскивать, кто из жителей вашего района занимается поэзией, музыкой, живописью, вообще художествами, а также климатологией, и по разыскании и выяснении их знания и прочего сообщать об этом нам. Понимаете?
— Еще бы не понять? Будьте покойны, не скроются.




— Становые пристава все в сборе?
— Все, ваше высокородие!
Исправник вышел к приставам и произнес им такую речь:
— До сведения департамента дошло, что некоторые лица подведомственных вам районов занимаются живописью, музыкой, климатологией и прочими художествами. Предлагаю вам, господа, таковых лиц обнаруживать и, по снятии с них показаний, сообщать о результатах в установленном порядке. Прошу это распоряжение передать урядникам для сведения и исполнения.





Робко переступая затекшими ногами в тяжелых сапогах, слушали урядники четкую речь станового пристава:
— Ребята! До сведения начальства дошло: что тут некоторые из населения занимаются художеством — музыкой, пением и климатологией. Предписываю вам обнаруживать виновных и, по выяснении их художеств, направлять в стан. Предупреждаю: дело очень серьезное, и потому никаких послаблений и смягчений не должно быть. Поняли?
— Поняли, ваше благородие! Они у нас почешутся. Всех переловим.
— Ну вот то-то. Ступайте!




— Ты Иван Косолапов?
— Я, господин урядник!
— На гармонии, говорят, играешь?
— Это мы с нашим вдовольствием.
— А-а-а… «С вдовольствием»? Вот же тебе, паршивец!
— Господин урядник, за что же? Нешто уж и на гармонии нельзя?
— Вот ты у меня узнаешь «вдовольствие»! Я вас, мерзавцев, всех обнаружу. Ты у меня заиграешь! А климатологией [4] занимаешься?
— Что вы, господин урядник? Нешто возможно? Мы, слава богу, тоже не без понятия.
— А кто же у вас тут климатологией занимается?
— Надо быть, Игнашка Кривой к этому делу причинен. Не то он конокрад, не то это самое.
— Взять Кривого. А тебя, Косолапов, буду держать до тех пор, пока всех сообщников не покажешь.





— Ты — Кривой?
— Так точно.
— Климатологией занимался?
— Зачем мне? Слава богу, жена есть, детки…
— Нечего прикидываться! Я вас всех, дьяволов, переловлю! Песни пел?
— Так нешто я один. На лугу-то запрошлое воскресенье все пели: Петрушака Кондыба, Фома Хряк, Хромой Елизар, дядя Митяй да дядя Петряй…
— Стой не тарахти! Дай записать… Эка, сколько народу набирается. Куда его сажать? Ума не приложу.
Через две недели во второе делопроизводство департамента полиции стали поступать из провинции донесения:
«Согласно циркуляра от 2 февраля, лица, виновные в пении, живописи и климатологии, обнаружены, затем, после некоторого запирательства, изобличены и в настоящее время состоят под стражей впредь до вашего распоряжения».


Второй Фуке мирно спал, и грезилось ему, что второй Лафонтен читал ему свои басни, а второй Мольер разыгрывал перед ним «Проделки Скапена».
А Лафонтены и Мольеры, сидя по «холодным» и «кордегардиям» необъятной матери-России, закаивались так прочно, как только может закаяться простой русский человек.





До сих пор при случайных встречах с модернистами я смотрел на них с некоторым страхом: мне казалось, что такой художник-модернист, среди разговора или неожиданно укусит меня за плечо, или попросит взаймы.
Но это странное чувство улетучилось после первого же ближайшего знакомства с таким художником.
Он оказался человеком крайне миролюбивого характера и джентльменом, хотя и с примесью бесстыдного лганья.
Я тогда был на одной из картинных выставок, сезон которых теперь в полном разгаре, — и тратил вторые полчаса на созерцание висевшей передо мной странной картины.
Картина эта не возбуждала во мне веселого настроения… Через все полотно шла желтая полоса, по одну сторону которой были наставлены маленькие закорючки черного цвета. Такие же закорючки, но лилового цвета, приятно разнообразили тон внизу картины. Сбоку висело солнце, которое было бы очень недурным астрономическим светилом, если бы не было односторонним и притом — голубого цвета.
Первое предположение, которое мелькнуло во мне при взгляде на эту картину, — что предо мной морской вид. Но черные закорючки сверху разрушали это предположение самым безжалостным образом.
— Э! — сказал я сам себе. — Ловкач художник просто изобразил внутренность нормандской хижины…
Но одностороннее солнце всем своим видом и положением отрицало эту несложную версию.
Я попробовал взглянуть на картину в кулак: впечатление сконцентрировалось, и удивительная картина стала еще непонятнее…
Я пустился на хитрость — крепко зажмурил глаза и потом, поболтав головой, сразу широко открыл их…
Одностороннее солнце по-прежнему пузырилось выпуклой стороной, и закорючки с утомительной стойкостью висели — каждая на своем месте.
Около меня вертелся уже минут десять незнакомый молодой господин с зеленоватым лицом и таким широким галстуком, что я должен был все время вежливо от него сторониться. Молодой господин заглядывал мне в лицо, подергивал плечом и вообще выражал живейшее удовольствие по поводу всего его окружающего.
— Черт возьми! — проворчал я, наконец потеряв терпение. — Хотелось бы мне знать автора этой картины… Я б ему…
Молодой господин радостно закивал головой:
— Правда? Вам картина нравится?! Я очень рад, что вы оторваться от нее не можете. Другие ругались, а вы… Позвольте мне пожать вам руку.
— Кто вы такой? — отрывисто спросил я.
— Я? Автор этой картины! Какова штучка?!
— Да-а… Скажите, — сурово обратился я к нему. — Что это такое?
— Это? Господи боже мой… «Четырнадцатая скрипичная соната Бетховена, опус восемнадцатый». Самая простейшая соната.
Я еще раз внимательно осмотрел картину,
— Соната?
— Соната.
— Вы говорите, восемнадцатый? — мрачно переспросил я.
— Да-с, восемнадцатый.
— Не перепутали ли вы? Не есть ли это пятая соната Бетховена, опус двадцать четвертый?
Он побледнел.
— Н-нет… Насколько я помню, это именно четырнадцатая соната.
Я недоверчиво посмотрел на его зеленое лицо.
— Объясните мне… Какие бы изменения сделали вы, если бы вам пришлось переделать эту вещь опуса на два выше?.. Или дернуть даже шестую сонату… А? Чего нам с вами, молодой человек, стесняться? Как вы думаете?
Он заволновался:
— Так нельзя… Вы вводите в настроение математическое начало… Это продукт моего личного переживания! Подходите к этому как к четырнадцатой сонате.
Я грустно улыбнулся:
— К сожалению, мне трудно исполнить ваше предложение… О-очень трудно! Четырнадцатой сонаты я не увижу.
— Почему?!!
— Потому что их всего десять. Скрипичных сонат Бетховена, к сожалению, всего десять. Старикашка был преленивым субъектом.
— Что вы ко мне пристаете?! Значит, эта вещь игралась не на скрипке, а на виолончели!.. Вот и все! На высоких нотах… Я и переживал.
— Старик как будто задался целью строить вам козни… Виолончельных-то сонат всего шесть им и состряпано.
Мой собеседник, удрученный, стоял, опустив голову, и отколупывал от статуи кусочки гипса.
— Не надо портить статуи, — попросил я.
Он вздохнул.
У него был такой вид, что я сжалился над заблудившимся импрессионистом.
— Вы знаете… Пусть это останется между нами. Но при условии, если вы дадите мне слово исправиться и начать вести новую честную жизнь. Вы не будете выставлять таких картин, а я буду помалкивать о вашем этом переживании. Ладно?
Он сморщил зеленое лицо в гримасу, но обещал.

* * *

Через неделю я увидел на другой выставке новую его картину: «Седьмая фуга Чайковского, оп. 9, изд. Ю. Г. Циммермана».
Он не сдержал обещания. Я — тоже.




Однажды, в конце великого поста, в наш город привезли новый медный колокол и повесили его на самом почетном месте в соборной колокольне.

О колоколе говорили, что он невелик, но звучит так прекрасно, что всякий слышавший умиляется душой и плачет от раскаяния, если совершил что-нибудь скверное.

Впрочем, и не удивительно, что про колокол ходили такие слухи: он был отлит на заводе по предсмертному завещанию и на средства одного маститого верующего беллетриста, весь век писавшего пасхальные и рождественские рассказы, герои которых раскаивались в своих преступлениях при первом звуке праздничных колоколов. Таким образом, писатель как бы воздвиг памятник своему кормильцу и поильцу – и отблагодарил его.

Глава II

Едва запели певчие в Великую ночь: «Христос воскресе из мертвых…», как колокол, управляемый опытной рукой пономаря, вздрогнул и залился негромким радостным звоном.

Семейство инспектора страхового общества Холмушина сидело в столовой в ожидании свяченого кулича, потому что погода была дождливая и никто, кроме прислуги, не рискнул пойти в церковь.

Услышав звук колокола, инспектор поднял голову и сказал, обращаясь к жене:

– Да! Забыл совсем тебе сказать: ведь я нахожусь в незаконной связи с гувернанткой наших детей, девицей Верой Кознаковой. Ты уж извини меня, пожалуйста!

Сидевшая тут же гувернантка прислушалась к звону колокола, вспыхнула до корней волос и возразила:

– Хотя это, конечно, и правда, но я должна сознаться, что, в сущности, не люблю вас, потому что вы старый и ваши уши поросли противным мохом. А вступила с вами в близкие отношения благодаря деньгам. Должна сознаться, что мне больше нравится ваш делопроизводитель Облаков, Василий Петрович. О, пощадите меня!

– Могу ли я вас обвинять, – пожала плечами жена Холмушина, – когда мой средний сын Петичка не мужний, а от доктора Верхоносова, с которым я встречалась во время оно в Москве.

– Очевидно, доктор Верхоносов был большой мошенник? – прислушиваясь к звуку колокола и покачивая головой, прошептал Петенька, гимназист четвертого класса.

– Почему?

– Вероятно, я в него удался: можете представить, в третьей четверти у меня поставлены две единицы, а я переправил их на четыре да и показал отцу.

– Дитё! – снисходительно улыбнулась старая нянька. – Сколько я у вас, господа вы мои, сахару перетаскала за все время, так это и пудами не сосчитать. Анадысь банку с вареньем выела, а потом разбила да на Анюточку и свалила: будто она разбила.

– Ничего! – махнула рукой маленькая Аня. – За банку мне только два подзатыльника и попало, а того, что я вчера в папином кабинете фарфорового медведя разбила, – никто и не знает.

Инспектор встал, потянулся и сказал:

– Пойти разве в кабинете написать в правление нашего общества заявление, что я третьего дня застраховал безнадежно чахоточного, подсунув вместо него доктору для осмотра здоровяка, кондуктора конки.

– Как же вы пошлете это заявление, – возразила горничная Нюша, – если я вчера из коробки на вашем письменном столе все почтовые марки покрала.

– Жаль, – сказал инспектор. – Ну, все равно – поеду к полицейскому, заявлю ему, потому что это дело – уголовное.

Глава III

Инспектор оделся и вышел на улицу. Колокол звонил… Нищий подошел к нему и укоризненно сказал:

– Вы мне уже третий год даете то две, то три копейки при каждой встрече. Где у вас глаза-то были?

– А что?

– Да я в сто раз, может быть, богаче вас: у меня есть два дома на Московской улице.

Какой-то запыхавшийся человек с размаху налетел на них и торопливо спросил:

– Где тут принимают заявления о побеге с каторги?

– Пойдем вместе, – сказал инспектор. – Мне нужно заявить тоже об уголовном дельце.

– И я с вами, – привязался нищий. – Ведь я один-то дом нажил неправильным путем – обошел сиротку одну. Лет двадцать как это было – да уж теперь заодно заявить, что ли?

Все трое зашагали по оживленной многолюдной улице, по которой сновала одинаково настроенная публика. Кто шел на участок, кто к прокурору, а один спешил даже к любовнице, чтобы признаться ей, что любит жену больше, чем ее.

Все старательно обходили купца, стоявшего на коленях без шапки посреди улицы. Купец вопил:

– Покупатели! Ничего нет настоящего у меня в магазине – все фальшивое! Мыло, масло, табак, икра – даже хлеб! Как это вы терпели до сих пор – удивляюсь.

– Каяться вы все мастера, – возразил шедший мимо покупатель, – а того, что я тебе вчера фальшивую сторублевку подсунул, – этого ты небось не знаешь. Эй, господин, не знаете, какой адрес прокурора?

Глава IV

В участке было шумно и людно.

Пристав и несколько околоточных сортировали посетителей по группам – мошенников отдельно, грабителей отдельно, а мелких жуликов просто отпускали.

– Вы что? Ограбление? Что? Вексель подделали! Так чего же вы лезете? Ступайте домой, и без вас есть много поважнее. Это кто? Убийца? Ты, может, врешь! Свидетели есть? Господа! Ради Бога, не все сразу – всем будет место. Сударыня, куда вы лезете с вашим тайным притоном разврата?! Не держите его больше – и конец. Ты кто? Конокрад, говоришь? Паспорт! Вы что? Я сказал вам уже – уходите!

– Господин пристав! Как же так уходите? А что у меня два года фабрика фальшивых полтинников работает – это, по-вашему, пустяки?

– Ах ты, Господи! Сейчас только гравера со сторублевками выгнал, а тут с вашими полтинниками буду возиться.

– Да ведь то бумага, дрянь – вы сами рассудите. А тут металл! Работа по металлу! Уважьте!

– Ступайте, ступайте. Это что? Что это такое в конвертике? Больше не беру. Ни-ни!

Полицмейстер вышел из своего кабинета и крикнул:

– Это еще что за шум! Вы мешаете работать. Я как раз подсчитывал полученные от… Эй, гм! Кто там есть! Ковальченко, Седых! Это, наконец, невозможно! Бегите скорее к собору, возьмите товарищей, остановите звонаря и снимите этот несносный колокол. Да остерегайтесь, чтобы он не звякнул как-нибудь нечаянно.

Глава V

Колокол сняли…

Он долго лежал у задней стены соборной ограды; дожди его мочили, и от собственной тяжести он уже наполовину ушел в землю. Изредка мальчишки, ученики приходского училища, собирались около него поиграть, тщетно совали внутрь колокола ручонки с целью найти язык – язык давно уже, по распоряжению полицмейстера, был снят и употреблен на гнет для одной из бочек с кислой капустой, которую полицмейстер ежегодно изготовлял хозяйственным способом для надобностей нижних чинов пожарной команды.

Долго бы пришлось колоколу лежать в бездействии, уходя постепенно в мягкую землю, – но приехали однажды какие-то люди, взвалили его на ломовика, увезли и продали на завод, выделывавший медные пуговицы для форменных мундиров.

* * *

Теперь, если вы увидите чиновничий или полицейский мундир, плотно застегнутый на пуговицы, – блестящие серебряные пуговицы, – знайте, что под тонким слоем серебра скрывается медь.

Пуговицы хорошие, никогда сами собою не расстегиваются, а если об одну из них нечаянно звякнет орденок на груди, то звук получается такой тихий, что его даже владелец ордена не расслышит.


Последний раз редактировалось: Mr_X (Вс 19 Авг 2012 11:38), всего редактировалось 6 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
roon

Участник команды:
Красная звезда

roon

Зарегистрирован: 2009-01-24
Постов: 15502
Местоположение: долгопрудный

СообщениеДобавлено: Вс 12 Авг 2012 10:10    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Отлично
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Пн 13 Авг 2012 07:02    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

СТРАШНЫЙ ЧЕЛОВЕК



В одной транспортной конторе (перевозка и застрахование грузов) служил помощником счетовода мещанин Матвей Петрович Химиков.
Снаружи это был человек маленького роста, с кривыми ногами, бледными, грязноватого цвета глазами и большими красными руками. Рыжеватая растительность напоминала редкий мох, скупо покрывающий какую-нибудь северную скалу, а грудь была такая впалая, что коснуться спины ей мешали только ребра, распиравшие бока Химикова с таким упорством, которое характеризует ребра всех тощих людей.
Это было снаружи. А внутри Химиков имел сердце благородного убийцы: аристократа духа и обольстителя прекрасных женщин. Какая-нибудь заблудившаяся душа рыцаря прежних времен, добывавшего себе средства к жизни шпагой, а расположение духа — любовью женщин, набрела на Химикова и поселилась в нем, мешая несчастному помощнику счетовода жить так, как живут тысячи других помощников счетовода.
Химикову грезились странные приключения, бешеная скачка на лошадях при лунном свете, стрельба из мушкетов, ограбление проезжих дилижансов, мрачные таверны, наполненные подозрительными личностями с нахлобученными на глаза шляпами и какие-то красавицы, которых Химиков неизменно щадил, тронутый их молодостью и слезами. В это же самое время Химикову кричали с другого стола:
— Одно место домашних вещей. Напишите квитанцию, два пуда три фунта.
Химиков писал квитанцию, но, когда занятия в конторе кончались, он набрасывал на плечи длинный плащ, нахлобучивал на глаза широкополую шляпу и, озираясь, шагал по улице, похожий на странного, дурацкого вида разбойника.
Под плащом он всегда держал на всякий случай кинжал, и если бы по дороге на него было произведено нападение, помощник счетовода захохотал бы жутким, зловещим смехом и всадил бы кинжал в грудь негодяя по самую рукоять.
Но или негодяям было не до него, или людные улицы, по которым он гордо шагал, вызывая всеобщее удивление, не заключали в себе того сорта негодяев, которые набрасываются среди тьмы народа на путников.

2

Химиков благополучно добирался домой, с отвращением съедал обед из двух блюд с вечным киселем на сладкое.
Из-за обеда у него с хозяйкой шла вечная, упорная борьба.
— Я не хочу вашего супа с битком, — говорил он обиженно. — Разве нельзя когда-нибудь дать мне простую яичницу, кусок жаренного на вертеле мяса и добрый глоток вина?
О жаренном на вертеле мясе и яичнице он мечтал давно, но бестолковая хозяйка не понимала его идеалов, оправдываясь непитательностью такого меню.
Он хотел сделать так.
Съесть, надвинув на глаза шляпу, мясо, запить добрым глотком вина, закутаться в плащ и лечь на ковер у кровати, чтобы выспаться перед вечерними приключениями.
Но, раз не было жаренного на вертеле мяса и прочего, эффектный отдых в плаще на полу не имел смысла, и помощник счетовода отправлялся на вечерние приключения без этого.
Вечерние приключения состояли в том, что Химиков брал свой вечный кинжал, кутался в плащ и шел, озираясь, в трактир «Черный Лебедь».
Этот трактир он избрал потому, что ему очень нравилось его название «Черный Лебедь», что там собирались подонки населения города и что низкие, закопченные комнаты трактира располагали к разного рода мечтам о приключениях.
Химиков пробирался в дальний угол, садился, драпируясь в свой плащ, и старался сверкать глазами из-под надвинутой на них шляпы.
И всегда он таинственно озирался, хотя за ним никто не следил и мало кто интересовался этой маленькой фигуркой в театральном черном плаще и шляпе, с выглядывающими из-под нее тусклыми глазами, которые никак не могли засверкать, несмотря на героические усилия их обладателя.
Усевшись, помощник счетовода хлопал в ладоши и кричал срывающимся голосом:
— Эй, паренек, позови ко мне трактирщика! Что там у него есть?
— Их нет-с, — говорил обычно слуга. — Они редко бывают. Что прикажете? Я могу подать.
— Дай ты мне пива, только не в бутылке, а вылей в какой-нибудь кувшин. Да прикажи там повару зажарить добрую яичницу. Ха-ха! — грубо смеялся он, хлопая себя по карману. — Старый Матвей хочет сегодня погулять: он сделал сегодня недурное дельце.
Слуга в изумлении смотрел на него и потом, приняв прежний апатичный вид, шел заказывать яичницу.
«Дельце» Химикова состояло в том, что он продал какому-то из купцов-клиентов имевшееся у него на комиссии деревянное масло, но со стороны казалось, что заработанные Химиковым три рубля обрызганы кровью ограбленного ночного путника.
Когда приносили яичницу и пиво, он брал кувшин, смотрел его на свет и с видом записного пьяницы приговаривал:
— Доброе пиво! Есть чем Матвею промочить глотку.
И в это время он, маленький, худой, забывал о конторе, «домашних местах» и квитанциях, сидя под своей громадной шляпой и уничтожая добрую яичницу, в полкой уверенности, что на него все смотрят с некоторым страхом и суеверным почтением.

3

Вокруг него шумела и ругалась городская голытьба, он думал: «Хорошо бы набрать шаечку человек в сорок, да и навести ужас на все окрестности. Кто, — будут со страхом спрашивать, — стоит во главе? Вы не знаете? Старый Матвей. Это — страшный человек! Потом княжну какую-нибудь украсть…»
Он шарил под плащом находившийся там между складками кинжал и, найдя, судорожно сжимал рукоятку.
Покончив с яичницей и пивом, расплачивался, небрежно бросал слуге на чай и, драпируясь в плащ, удалялся.
«Хорошо бы, — подумал он, — если бы у дверей трактира была привязана лошадь. Вскочил бы и ускакал».
И помощник счетовода чувствовал такой прилив смелости, что мог идти на грабеж, убийство, кражу, но непременно у богатого человека («эти деньги я все равно отдал бы нуждающимся»).
Если по пути попадался нищий, Химиков вынимал из кармана серебряную монету (несмотря на скудость бюджета, он никогда не вынул бы медной монеты) и, бросая ее барским жестом, говорил:
— Вот… возьми себе.
При этом монету бросал он на землю, что доставляло нищему большие хлопоты и вызывало утомительные поиски, но Химиков понимал благотворительность только при помощи этого эффектного жеста, никогда не давая монету в руку попрошайке.

4

У помощника счетовода был один только друг — сын квартирной хозяйки, Мотька, в глазах которого раз навсегда застыл ужас и преклонение перед помощником счетовода.
Было ему девять лет. Каждый вечер с нетерпением ждал он той минуты, когда Химиков, вернувшись из трактира, постучит к его матери в дверь и крикнет:
— Мотя! Хочешь ко мне?
Замирая от страха и любопытства, Мотька робко входил в комнату Химикова и садился в уголок.
Химиков в задумчивости шагал из угла в угол, не снимая своего плаща, и наконец останавливался перед Мотькой.
— Ну, тезка… Было сегодня жаркое дело.
— Бы-ло? — спрашивал Мотька, дрожа всем телом. Химиков зловеще хохотал, качал головой и, вынув
из кармана кинжал, делал вид, что стирает с него кровь.
— Да, брат… Купчишку одного маленько пощипали. Золота было немного, но шелковые ткани, парча — чудо что такое.
— А что же вы с купцом сделали? — тихо спросил бледный Мотька.
— Купец? Ха-ха! Если бы он не сопротивлялся, я бы, пожалуй, отпустил бы его. Но этот негодяй уложил лучшего из моих молодцов — Лоренцо, и я, ха-ха, поквитался с ним!
— Кричал? — умирающим шепотом спрашивал Мотька, чувствуя, как волосы тихо шевелятся у него на голове.
— Не цыкнул. Нет, это что? Это забава сравнительно с делом старухи Монморанси.
— Какой… старухи? — прижимаясь к печке, спрашивал Мотька.
— Была, брат, такая старуха… Мои молодцы пронюхали, что у нее водятся деньжата. Хорошо-с… Отравили мы ее пса, один из моей шайки подпоил старого слугу этой ведьмы и открыл нам двери… Но каким-то образом полицейские ищейки пронюхали. Ха-ха! Вот-то была потеха! Я четырех уложил… Ну, и мне попало! Две недели мои молодцы меня в овраге отхаживали.
Мотька смотрел на помощника счетовода глазами, полными любви и пугливого преклонения, и шептал пересохшими губами:
— А сколько… вы вообще человек… уложили?
Химиков задумывался:
— Человек… двадцать, двадцать пять. Не помню, право. А что?
— Мне жалко вас, что вы будете на том свете в котле кипеть…
Химиков подмигивал и бил себя кулаками по худым бедрам.
— Ничего, брат, зато я здесь, на этом свете, натешусь всласть… а потом, можно и покаяться перед смертью. Отдам все свое состояние на монастыри и пойду босой в Иерусалим…
Химиков кутался в плащ и мрачно шагал из угла в угол.
— Покажите мне еще раз ваш кинжал, — просил Мотька.
— Вот он, старый друг, — оживлялся Химиков, вынимая из-под плаща кинжал. — Я таки частенько утоляю его жажду. Ха-ха! Любит он свежее мясо… Ха-ха!
И он, зловеще вертя кинжалом, озирался, закидывая конец плаща на плечо и худым пальцем указывал на ржавчину, выступившую на клинке от сырости и потных рук.
Потом Химиков говорил:
— Ну, Мотя, устал я после всех этих передряг. Лягу спать.
И, закутавшись в плащ, ложился, маленький, бледный, на ковер у кровати.
— Зачем вы предпочитаете пол? — почтительно спрашивал Мотька.
— Э-э, брат! Надо привыкать… Это еще хорошо. После ночей в болотах или на ветвях деревьев это — царская постель.
И он, не дождавшись ухода Мотьки, засыпал тяжелым сном.
Мотька долго сидел подле него; глядя с любовью и страхом в скупо покрытое рыжими волосами лицо.
И вдвойне ужасным казалось ему то, что весь Химиков — такой маленький, жалкий и незначительный. И что под этой незначительностью скрывается опасный убийца, искатель приключений и азартный игрок в кости. Насмотревшись на лицо спящего помощника счетовода, Мотька заботливо прикрывал его сверх плаща одеялом, гасил лампу и на цыпочках, стараясь не потревожить тяжелый сон убийцы, уходил к себе.

5

Помощник счетовода Химиков, благородный авантюрист, рыцарь и искатель приключений, всей душой привязанный к отошедшему в вечность, — закопченным тавернам, нападениям на дилижансы и мастерским ударам кинжала, — влюбился.
Его идеал, — бледная, стройная графиня, сидящая на козетке в старинном барском доме, — нашел воплощение в девице без определенных занятий — Полине Козловой, если иногда и бледной, то не от благородного происхождения, а от бессонных ночей, проводимых ею не совсем согласно с кодексом обычной добродетели.
Однажды, когда дико живописный Химиков шагал аршинными шагами по улице, закутанный в свой вечный плащ и прикрытый сверху чудовищной шляпой, он услышал впереди себя разговор:
— Очень даже это нетактично приставать к незнакомым девушкам.
— Сударыня, Маруся… Я уверен, что такое очаровательное существо может именоваться только Марусей… Маруся! Не вносите аккорда в диссонанс нашей мимолетной встречи. Позвольте быть вам проводимой мной. Где вы живете?
— Ишь, чего захотели. Никогда я не скажу вам, хотя бы вы проводили меня до самого дома на Московской улице, номер семь… Ах, что я сказала! Я, кажется, проговорилась… Нет, забудьте, забудьте, что я вам сказала!
Подслушивание Химиков считал самым неблагородным делом, но, когда до него донесся этот разговор, его мужественное сердце наполнилось состраданием к преследуемой и бешеным негодованием против гнусного преследователя.
— Милостивый государь! — загремел он, приблизившись к донжуану и смотря на него снизу вверх. — Оставьте эту беззащитную девушку, или вы будете иметь дело со мной!
Беззащитная девушка с некоторым неудовольствием взглянула на мужественного Химикова, а ее кавалер сердито вырвал руку и закричал:
— Кто вы такой, черти вас раздери?
— Негодяй! Я тот, которого провидение нашло нужным послать в критическую для этого существа минуту. Защищайся!
Противник Химикова, громадный, толстый блондин, сжал кулак, но вид маленького Химикова, бешено извивавшегося у его ног с кинжалом в руке, заставил его отступить.
— Ч-черт з-знает, что такое, — пробормотал он, отскакивая от бледной, худой руки, которая бешено чертила кинжалом вокруг него замысловатые круги и восьмерки. — Черт знает… решительно не понимаю… — оторопело промычал блондин и стал быстрыми шагами удаляться от Химикова, оставшегося около девицы.

6

— Сударыня, — сказал Химиков, снимая свою черную странную шляпу и опуская ее до самой земли. — Прошу извинений, если ваше ухо было оскорблено несколькими грубыми словами, произнести которые вынудила меня необходимость. Ха-ха! — зловеще захохотал Химиков. — Парень, очевидно, боится запаха крови и ловко избежал маленького кровопускания… Ха-ха-ха!
— Кто вы такой? — спросила изумленная Полина Козлова, осматривая Химикова.
— Я…
Химикову неловко было сказать, что его фамилия Химиков и что он служит помощником счетовода в транспортной конторе. Он опустил голову, забросил конец плаща на плечо и, как будто стряхнувши с себя что-то, — сказал:
— Когда-нибудь… когда будет возможно, человек с черной бородой явится к вам, покажет этот кинжал и сообщит, кто я… Пока же… сударыня, не забывайте, что город этот страшен. Он таит совершенно неизвестные вам опасности, и нужно иметь мою звериную хитрость и ловкость, чтобы избежать их. Но вы…’ Как ваши престарелые родители рискуют отпустить вас в эту страшную ночь… Не найдете ли вы удобным соблаговолить дать мне милостивое разрешение предложить сопутствовать вам до вашего дома.
— Ну что ж, можно, — усмехнулась Полина Козлова.
Химиков взял девушку под руку и, свирепо озираясь на встречных прохожих, бережно повел ее по улице. Через сто шагов он уже узнал, что у его спутницы нет родителей и что она носит фамилию — Полина Козлова.
— Так молоды и, увы, беззащитны, — прошептал Химиков, тронутый ее историей. — Скорбь об утрате ваших почтенных родителей смешивается в моей душе со сладкой надеждой быть вам чем-нибудь полезным и принять на свою грудь направленные на вас удары злобной интриги и происки вра…
— Покатайте меня на автомобиле, — сказала девушка, щуря на Химикова глаза.
По своим убеждениям Химиков ненавидел автомобили, предпочитая им старые добрые дилижансы. Но желание женщины было для него законом.
— Сударыня, вашу руку…
Они долго катались на автомобиле, а потом девушка проголодалась и заявила, что хочет в ресторан.
Химиков не возражал ей ни слова, но про себя решил, что, если в ресторане у него не хватит денег, он выйдет в переднюю и там заколется кинжалом. Пусть лучше над ним нависнет роковая тайна, чем прозаический отказ в ужине. В кабинете ресторана девушка поправила растрепавшуюся прическу, подошла к Химикову и, севши на его худые, неверные колени, поцеловала помощника счетовода в щеку.
Сердце Химикова затрепетало и оборвалось.
— Суд… Полина. Вв… вы… меня… полюбили! О, пусть эта неожиданно вспыхнувшая страсть будет залогом моего стремления посвятить вам отныне мою жизнь.
— Дайте папиросу, — попросила Полина, разглаживая его редкие рыжие волосы.
— Грациозная шалунья! Резвящаяся сирота! — в экстазе воскликнул Химиков и прижал девушку к своей груди.
После ужина Химиков проводил Полину домой, у подъезда ее дома снял шляпу, низко, почтительно поклонился и, поцеловав руку, удалился, закутанный в свой длинный плащ.
Сбитая с толку девушка удивленно посмотрела ему вслед, улыбнулась и сказала:
— Сегодня я сплю одна.
Это был самый редкий и курьезный случай в ее жизни.
Химиков зажил странной жизнью.
Транспортную контору, трактир «Черный Лебедь», добрый кувшин пива — все это поглотило молодое поэтичное чувство, загоревшееся в его тощей груди.
Он часто встречался с Полиной и, рыцарски вежливый, рабски исполнял все капризы девушки, очень полюбившей автомобили и театральные представления. Долги зловещего авантюриста росли с головокружительной быстротой, и ряд прозаических неприятностей обрушился на его бедную голову. В конторе стали коситься на его небрежность в писании квитанций и вечные просьбы жалованья вперед… Хозяйка перестала получать за квартиру и почти не кормила иссохшего от страсти и лишений Химикова.
И Химиков, голодный, лишенный даже «доброй яичницы» в трактире «Черный Лебедь», ждал с нетерпением вечера, когда можно было накинуть плащ и, захватив кинжал и маску (маска появилась в самое последнее время, как атрибут любовного похождения), отправиться на свидание.
Полина Козлова была нехорошей девушкой.
Химикову изменяли — он не замечал этого. Над Химиковым смеялись — он считал это оригинальным выражением любви. Химикова разоряли — он был слишком поэтичной натурой, чтобы обратить на это внимание…
И наступило крушение.

8

Как всякому авантюристу, Химикову дороже всего было его оружие, и Химиков берег кинжал, как зеницу ока.
Но однажды Полина сказала:
— Принесите завтра конфет.
И разоренный Химиков на другой день без колебаний завернул кинжал в бумагу и понес его торговцу старинными вещами.
— Что это? — спросил удивленный торговец.
— Кинжал. Это мой старый друг, сослуживший мне не одну службу, — печально сказал Химиков, запахиваясь в плащ.
— Это простой нож для разрезывания книг, а не кинжал, — улыбнулся торговец. — С чего вы взяли, что он кинжал? Таких можно купить по семи гривен где угодно. Даже более новых, не заржавленных.
Изумленный Химиков взял свой кинжал и побрел домой. В голове его мелькала мысль, что сегодня можно к Полине не пойти, а завтра сказать, что с ним случилось странное приключение: какие-то неизвестные люди похитили его, увезли в карете и продержали сутки в таинственном подземелье.

9

А на другой день, так как вопрос о конфетах не разрешился, Химиков решил ограбить кого-нибудь на улице.
Решил он это без всяких колебаний и сомнений: ограбить богатого человека он считал вовсе не позорным делом, твердо стоя на точке зрения рыцарей прошлых веков, не особенно разборчивых в сложных вопросах морали.
Тут же он решил, если ограбит большую сумму, отдать излишек бедным.
Закутанный в плащ, с кинжалом в руке, Химиков в тот же вечер отправился на улицы города, зорко оглядываясь по сторонам.
Все было как следует. Ветер рвал полы его плаща, луна пряталась за тучами, и прохожих было немного. Химиков притаился в какой-то впадине стены и стал ждать.
Гулкие шаги по пустынной улице возвестили помощнику счетовода о приближении добычи. Вдали показался господин, одетый в дорогое пальто и лоснящийся цилиндр. Химиков судорожно сжал кинжал, выскользнул из засады и предстал — маленький, в громадной шляпе, как чудовищный гриб — перед прохожим.
— Ха-ха-ха! — жутким смехом захохотал он. — Нет ли денег?
— Бедняга! — сострадательно сказал господин, приостанавливаясь. — В такую холодную ночь просить милостыню… Это ужасно. На тебе двугривенный, пойди, обогрейся!
Химиков зажал в кулак всунутый ему в руку двугривенный и, лихорадочно стуча зубами, пустился бежать по улице. Голова его кружилась, и так странно окончившийся грабеж наполнял сердце обидой. Черной, странной птицей несся он по улице, а ветер, как крыльями, шлепал полами его плаща и продувал удивительного помощника счетовода.

10

Химиков лежал на своей убогой кровати, смотря остановившимся взглядом в потолок.
Около него сидел неутешный хозяйский сын Мотька и, со слезами на грязном лице, гладил бледную руку Химиков а.
— Да… брат… Мотя, — подмигнул ему Химиков, — много я грешил на своем веку, и вот теперь расплата.
— Мама говорила, что, может, не умрете, — попытался обрадовать страшного счетовода Мотька.
— Нет уж, брат… Пожито, пограблено, выпущено крови довольно. Мотя, у меня не было друзей, кроме тебя… Хочешь, я тебе подарю, что мне дороже всего, — мой кинжал?
На минуту Мотькины глаза засверкали радостью.
— Спасибо, Матвей Петрович! Я тоже, когда вырасту, буду им убивать.
— Ха-ха-ха! — зловеще засмеялся Химиков. — Вот он, мой наследник и продолжатель моего дела! Мотя, жди, когда придут к тебе трое людей в плащах, с винтовками в руках, — тогда начинайте действовать. Пусть льется кровь сильных в защиту слабых.
Он оборвал разговор и затих.
Уже несколько времени Химиков ломал голову над разрешением одного вопроса: какие сказать ему последние предсмертные слова: было много красивых фраз, по все они не нравились Химикову.
И он мучительно думал.
Над Химиковым склонился доктор и Мотькина мать.
— Кто он такой? — шепотом спросил доктор, удивленно смотря на висевшую в углу громадную шляпу и плащ.
— Лекарь, — с трудом сказал Химиков, открывая глаза, — тебе не удастся проникнуть в тайну моего рождения. Ха-ха-ха!
Он схватился за грудь и прохрипел:
— Души загубленных мной толпятся перед моими глазами длинной вереницей… Но дам я за них ответ только перед престолом Всевыш… Засни, Красный Матвей!!! [1]
И затих.






План у меня был такой: зайти в близлежащий ресторан, наскоро позавтракать, после завтрака прогуляться с полчаса по улице, потом поехать домой и до обеда засесть за работу. Кроме того, за час до обеда принять ванну, вздремнуть немного, а вечером поехать к другу, который в этот день праздновал какой-то свой юбилей. От друга — постараться вернуться пораньше, чтобы выспаться как следует и на другое утро со свежими силами засесть за работу.
Так я и начал: забежал в маленький ресторан и, не снимая пальто, подошел к буфетной стойке.
Сзади меня послышался голос:
— Освежиться? На скорую руку?
Оглянувшись, я увидел моего юбилейного друга, сидевшего в углу за столиком в компании с театральным рецензентом Буйносовым.
Все мы обрадовались чрезвычайно.
— Я тоже зашел на минутку, — сообщил юбилейный друг. — И вот столкнулся с этим буйносным человеком. Садись с нами. Сейчас хорошо по рюмке хватить,
— Можно не снимая пальто?..
— Пожалуйста!
Юбиляр налил три рюмки водки, но Буйносов схватил его за руку и решительно заявил:
— Мне не наливай. Мне еще рецензию на завтра писать нужно.
— Да выпей! Какая там еще рецензия…
— Нет, братцы, не могу. Мне вообще пить запретили. С почками неладно.
— Глупости, — сказал я, закусывая первую рюмку икрой. — Какие там еще почки?
— Молодец, Сережа! — похвалил меня юбилейный друг. — За что я тебя люблю: за то, что никогда ты от рюмки не откажешься.
Именно я и хотел отказаться от второй рюмки. Но друг с таким категорическим видом налил нам по второй, что я безропотно чокнулся и влил в себя вторую рюмку.
И сейчас же мне чрезвычайно захотелось, чтобы и Буйносов тоже выпил.
— Да выпей! — умоляюще протянул я. — Ну, что тебе стоит? Ведь это свинство: мы пьем, а ты не пьешь!
— Почему же свинство? У меня почки…
— А у нас нет почек? А у юбиляра нет почек? У вся-, кого человека есть почки. Это уж, брат, свыше…
— Ну, я только одну…
— Не извиняйся! Можешь и две выпить. Буйносов выпил первую, а мы по третьей.
Я обернулся направо и увидел свое лицо в зеркале. Внимательно всмотрелся и радостно подумал: «Какой я красивый!»
Волна большой радости залила мое сердце. Я почувствовал себя молодым, сильным, любимым друзьями и женщинами — и безудержная удаль и нежность к людям проснулась в душе моей.
Я ласково взглянул на юбиляра и сказал:
— Я хочу выпить за тебя. Чтобы ты дождался еще одного юбилея и чтобы мы были и тогда молоды так же, как теперь.
— Браво! Спасибо, милый. Выпьем. Спасибо, Буйное! Пей — не хами.
— Я не хам… хамлю, — осторожно произнес странное слово Буйносов. — А только мне нельзя. Рецензию нужно писать со свежей головой.
— Вздор! После напишешь.
— Когда же после… Ведь ее в четверть часа не напишешь.
— Ты?! — с радостным изумлением воскликнул юбилейный друг. — Да ты в десять минут отхватаешь такую рецензию, что все охнут!
— Где там… — просиял сконфуженный Буйносов и, чтобы отплатить другу любезностью за любезность, выпил вторую рюмку.
— Аи да мы! Вот ты смотри: скромненький, скромненький, а ведь он потихонечку нас за пояс заткнет…
— А вы что же думали, — засмеялся Буйносов. — И заткну. Эх, пивали мы в прежнее время! Чертям тошно было! Э-э!.. Сережа, Сережа! А ты почему же свою не выпил?
— Я… сейчас, — смутился я, будто бы меня поймали на краже носового платка. — Дай ветчину прожевать.
— Не хами, Сережа, — сказал юбилейный друг. — Не задерживай чарки.
Я вспомнил о своей работе.
— Мне бы домой нужно… Дельце одно.
К моему удивлению, возмутился Буйносов:
— Какое там еще дельце? Вздор — дельце! А у меня дела нет?! А юбиляру на вечере хлопот мало? Посидим минутку. Черт с ним, с дельцем.
«А действительно, — подумал я, любуясь в зеркало на свои блестящие глаза. — Черт с ним, с дельцем!..»
Вслух сказал:
— Так я пальто сниму, что ли. А то жарко.
— Вот! Молодец! Хорошо, что не хамишь. Снимай пальто!
— …И пива я бы кружку выпил…
— Вот! Так. Освежиться нужно.
Мы выпили по кружке пива и разнеженно посмотрели друг на друга.
— Сережа… милый… — сказал Буйносов. — Я так вас двух люблю, что черт с ней, с рецензией. Сережа! Стой! Я хочу выпить с тобой на «ты».
— Да ведь мы и так на «ты»! — засмеялся я.
— Э, черт. Действительно. Ну, давай на «вы» выпьем. Затея показалась такой забавной, что мы решили привести ее в исполнение.
— Графинчик водки! — крикнул Буйносов.
— Водку? — удивился я. — После пива?
— Это освежает. Освежимся!
— Неужели водка освежить может? — удивился я.
— Еще как! Об этом даже где-то писали… Сгорание углерода и желтков… Не помню.
— Обедать будете? — спросил слуга.
— Как? Разве уже… обед?..
— Да-с. Семь часов.
Я вспомнил, что потерял уже свою работу, небольшой сон и ванну. Сердце мое сжалось, но сейчас же я успокоился, вспомнив, что и Буйносов пропустил срочную рецензию. Никогда я не чувствовал так остро справедливости пословицы: «На миру и смерть красна».
— Семь часов?! — всплеснул руками юбиляр. — Черт возьми! А мой юбилей?
Буйносов сказал:
— Ну куда тебе спешить? Времени еще вагон. Посидим! Черт с ней, с рецензией.
— Да, брат… — поддержал и я. — Ты посиди с нами. На юбилей еще успеешь.
— Мне распорядиться нужно…
— Распорядись! Скажи, чтобы дали нам сейчас обед и белого винца.
Юбиляр подмигнул:
— Вот! Идея… Освежает!
Лицо его неожиданно засияло ласковой улыбкой.
— Люблю молодцов. Люблю, когда не хамят. Когда нам подали кофе и ликер, я бросил косой взгляд на Буйносова и сказал юбиляру:
— Слушай! Плюнь ты на сегодняшний юбилей. Ведь это пошлятина: соберутся идиоты, будут говорить тривиальности. Не надо! Посиди с нами. Жена твоя и одна управится.
— Да как же: юбилей, а юбиляра нет.
Буйносов задергался, заерзал на своем месте, засуетился:
— Это хорошо! Это-то и оригинально! Жизнь однообразна! Юбилеи однообразны! А это свежо, это молодо: юбилей идет своим чередом, а юбиляра нет. Где юбиляр? Да он променял общество тупиц на двух друзей… которые его искренне любят.
— Поцелуемся! — вскричал воодушевленно юбиляр. — Верно! Вот. Будем освежаться бенедиктином.
— Вот это яркий человек! Вот это порыв, — воодушевился Буйносов. — В тебе есть что-то такое… большое, оригинальное. Правда, Сережа?
— Да… У него так мило выходит, когда он говорит: «Не хами!»
— Не хамите! — с готовностью сказал юбиляр. — Сейчас бы кюрассо был к месту.
— Почему?
— Освежает.
Я уже понимал всю беспочвенность и иллюзорность этого слова, но в нем было столько уюта, столько оправдания каждой новой рюмке, каждой перемене напитка, что кюрассо был признан единственным могущим освежить нас напитком……………….

— Извините, господа, сейчас гасим свет… Ресторан закрывается.
— Вздор! — сказал бывший юбиляр. — Не хами!
— Извините-с. Я сейчас счет подам.
— Ну, дай нам бутылку вина.
— Не могу-с. Буфет закрыт. Буйносов поднял голову и воскликнул:
— Ах, черт! А мне ведь сегодня вечером нужно было в театр на премьеру…
— Завтра пойдешь. Ну, господа… Куда же мы? Теперь бы нужно освежиться.
В мою затуманенную голову давно уже просачивалась мысль, что лучше всего — поехать домой и хоть отчасти выспаться.
Мы уже стояли на улице, осыпаемые липким снегом, и вопросительно поглядывали друг на друга.
Есть во всякой подвыпившей компании такой психологический момент, когда все смертельно надоедают друг, другу и каждый жаждет уйти, убежать от пьяных друзей, приехать домой, принять ванну, очиститься от ресторанной пьяной грязи, от табачной копоти, переодеться и лечь в чистую, свежую постель, под толстое уютное одеяло… Но обыкновенно такой момент всеми упускается. Каждый думает, что его уход смертельно оскорбит, обездолит других, и поэтому все топчутся на месте, не зная, что еще устроить, какой еще предпринять шаг в глухую темную полночь.
Мы выжидательно обернули друг к другу усталые, истомленные попойкой лица.
— Пойдем ко мне, — неожиданно для себя предложил я. — У меня еще есть дома ликер и вино. Слугу можно заставить сварить кофе.
— Освежиться? — спросил юбиляр.
«Как попугай заладил, — с отвращением подумал я. — Хоть бы вы все сейчас провалились — ни капельки бы не огорчился. Все вы виноваты… Не встреть я вас — все было бы хорошо, и я сейчас бы уже спал».
Единственное, что меня утешало, это — что Буйносов не написал рецензии, не попал на премьеру в театр, а юбиляр пропьянствовал свой юбилей.
— Ну, освежаться так освежаться, — со вздохом сказал юбиляр (ему, кажется, очень не хотелось идти ко мне), — к тебе так к тебе.
Мы повернули назад и побрели. Буйносов молча, безропотно шел за нами и тяжело сопел. Идти предстояло далеко, а извозчиков не было. Юбиляр шатался от усталости, но тем не менее в одном подходящем случае показал веселость своего нрава; именно: разбудил дремавшего ночного сторожа, погрозил ему пальцем, сказал знаменитое «Не хами!» — и с хохотом побежал за нами…
— Вот дурак, — шепнул я Буйносову. — Как так можно свой юбилей пропустить?
— Да уж… Не дал господь умишка человеку.
«А тебе, — подумал я, — влетит завтра от редактора… Покажет он, как рецензии не писать. Будет тебе здорово за то, что я пропустил сегодняшнюю работу и испортил завтрашнее утречко»……………………

Я долго возился в передней, пока зажег электричество и разбудил слугу. Буйносов опрокинул и разбил какую-то вазу, а юбиляр предупредил слугу, чтобы он вообще не хамил.
Было смертельно скучно и как-то особенно сонно-противно. Заварили кофе, но он пах мылом, а я, кроме того, залил пиджак ликером. Руки сделались липкими, но идти умыться было лень.
Юбиляр сейчас же заснул на новом плюшевом диване. Я надеялся, что Буйносов последует его примеру (это развязало бы, по крайней мере, мне руки), но Буйносов сидел запрокинув голову и молчаливо рассматривал потолок.
— Может, спать хочешь? — спросил я.
— Хочу, но удерживаюсь.
— Почему?
— Что же я за дурак: пил-пил, а теперь вдруг засну — хмель-то весь и выйдет. Лучше уж я посижу.
И он остался сидеть, неподвижный, как китайский идол, как сосуд, хранящий в себе драгоценную влагу, ни одна капля которой не должна быть потеряна.
— Ну, а я пойду спать, — сухо проворчал я. Проснулись поздно.
Все смотрели друг на друга с еле скрываемым презрением, ненавистью, отвращением.
— Здорово вчера дрызнули, — сказал Буйносов, из которого уже, вероятно, улетучилась вся драгоценная влага.
— Сейчас бы хорошо освежиться!
Я сделал мину любезного хозяина, послал за закуской и вином. Уселись трое с помятыми лицами…
Ели лениво, неохотно, устало.
«Как они не понимают, что нужно сейчас же встать, уйти и не встречаться! Не встречаться, по крайней мере, дня три!!!»
По их лицам я видел, что они думают то же самое, но ничего нельзя было поделать: вино спаяло всех трех самым непостижимым, самым отвратительным образом…







Однажды в витрине книжного магазина я увидел книгу… По наружному виду она походила на солидный, серьезный каталог технической конторы, что меня и соблазнило, так как я очень интересуюсь новинками в области техники.
А когда мне ее показали ближе, я увидел, что это не каталог, а литературный ежемесячный журнал.
— Как же он… называется? — растерянно спросил я.
— Да ведь заглавие-то на обложке!
Я внимательно всмотрелся в заглавие, перевернул книгу боком, потом вниз головой и, заинтересованный, сказал:
— Не знаю! Может быть, вы будете так любезны посвятить меня в заглавие, если, конечно, оно вам известно?.. Со своей стороны могу дать вам слово, что, если то, что вы мне сообщите, секрет, — я буду свято хранить его.
— Здесь нет секрета, — сказал приказчик. — Журнал называется «Аполлон», а если буквы греческие, то это ничего… Следующий номер вам дастся гораздо легче, третий еще легче, а дальше все пойдет как по маслу.
— Почему же журнал называется «Аполлон», а на рисунке изображена пронзенная стрелами ящерица?..
Приказчик призадумался.
— Аполлон — бог красоты и света, а ящерица — символ чего-то скользкого, противного… Вот она, очевидно, и пронзена богом света.
Мне понравилась эта замысловатость.
Когда я издам книгу своих рассказов под названием «Скрежет», то на обложке попрошу нарисовать барышню, входящую в здание зубоврачебных курсов…
Заинтересованный диковинным «Аполлоном», я купил журнал и ушел.

* * *

Первая статья, которую я начал читать, — Иннокентия Анненского — называлась «О современном лиризме».
Первая фраза была такая:
«Жасминовые тирсы наших первых мэнад примахались быстро…»
Мне отчасти до боли сделалось жаль наш бестолковый русский народ, а отчасти было досадно: ничего нельзя поручить русскому человеку… Дали ему в руки жасминовый тирс, а он обрадовался, и ну — махать им, пока примахал этот инструмент окончательно.
Фраза, случайно выхваченная мною из середины «лиризма», тоже не развеселила меня:
«В русской поэзии носятся частицы теософического кокса, этого буржуазнейшего из Антисмертинов…»
Это было до боли обидно.
Я так расстроился, что дальше даже не мог читать статьи «О современном лиризме»…

* * *

Неприятное чувство сгладила другая статья: «В ожидании гимна Аполлону».
Я человек очень жизнерадостный, и веселье бьет во мне ключом, так что мне совершенно по вкусу пришлось предложение автора:
«Так как танец есть прекраснейшее явление в жизни, то нужно сплетаться всем людям в хороводы и танцевать. Люди должны сделаться прекрасными непрестанно во всех своих действиях, и танец будет законом жизни».
Последующие слова автора относительно зажжения алтарей, учреждения обетных шествий и плясов привели меня в решительный восторг.
«Действительно! — думал я. — Как мы живем… Ни тебе удовольствия, ни тебе веселья. Все ползают на земле, как умирающие черви, уныние сковывает костенеющие члены… Нет, решительно, обетные шествия и плясы — вот то, что выведет нас на новую дорогу».
Дальше автор говорил:
«Не случайно происходит за последние годы повышение интереса к танцу…»
«Вот оно! — подумал я. — Начинается!..»
У меня захватило дыхание от предвкушения близкого веселья, и я должен был сделать усилие, чтобы заставить себя перейти к следующей статье:
«О театре».

* * *

Автор статьи о театре видел единственное спасение и возрождение театра в том, чтобы публика участвовала в действии наравне с актерами.
Идея мне понравилась, но многое показалось неясным: будет ли публика на жаловании у дирекции театра, или актеры будут уравнены с публикой в правах тем, что им придется приобретать в кассе билеты «на право игры»… И как отнесутся актеры к той ленивой, инертной части публики, которая предпочтет участию в игре — простое глазение на все происходящее…
Впрочем, я вполне согласен с автором, что важна идея, а детали можно разработать после.

* * *

Вечером я поехал к одним знакомым и застал у них гостей.
Все сидели в гостиной небольшими группами и вели разговор о бюрократическом засилье, указывая на примеры Англии и Америки.
— Господа! — предложил я. — Не лучше ли нам сплестись в радостный хоровод и понестись в обетном плясе к Дионису?!
Мое предложение вызвало недоумение.
— То есть?..
— В нашей повседневности есть плясовой ритм. Сплетенный хоровод должен нестись даже в будничной жизни, перейдя с подмостков в жизнь… Позвольте вашу руку, мадам!.. Вот так… Господа! Ну зачем быть такими унылыми?.. Возьмите вашу соседку за руку. Что вы смотрите на меня так недоумевающе? Готово? Ну, теперь можете нестись в радостном хороводе. Господа… Нельзя же так!..
Гости растерянно опустили сплетенные по моему указанию руки и робко уселись на


Последний раз редактировалось: Mr_X (Пт 17 Авг 2012 09:41), всего редактировалось 1 раз
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Пн 13 Авг 2012 07:13    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

НЕВОЗМОЖНОЕ



Учитель истории Максим Иванович Тачкин сидел, склонив голову к журналу и тихо зловеще перелистывал его.
— Вызовем мы… ну, хотя бы… Синюхина Николая!
Синюхин Николай побледнел, потупил голову, приблизился к кафедре и открыл судорожно искривленный рот.
— Ну-с? — поощрил его Тачкин.
— Я урока не знаю… — смотря в окно, испуганно заявил Синюхин.
— Да? — наружно удивился Тачкин. — Почему? Не можешь ли ты мне объяснить?..
Синюхину Николаю нужно бы было объяснить, что система «от сих до сих» и «повторить то, что было задано в прошлую среду» — настолько сухая система, что она никак не могла заинтересовать Синюхина. Мог бы Синюхин сказать и то, что он пытался несколько раз вчитаться в книгу, несколько раз начинал «от сих», но сухие, не будившие пылкого воображения факты, путались в голове, рассыпались и своей ненужной громоздкостью мешали Синюхину добраться «до сих», до этих милых, манящих каждого прилежного, зубрящего ученика своим уютом и грядущей свободой — «сих».
Синюхин не хотел откровенничать с учителем.
— У меня голова болела… мама захворала… в аптеку бегал…
— Ой-ой-ой, — засмеялся Тачкин. — Как много! А поставлю-ка я тебе, Синюхин Николай, единицу. А?
Он посмотрел внимательно в лицо ученику Синюхину и, заметив на нем довольно определенное лицо, лишенное двусмысленности выражение — отвернулся и задумался…
«Воображаю, как он сейчас ненавидит меня. Воображаю, что бы он сделал со мной, если бы я был на его месте, а он на моем».

………

Держа под мышкой журнал, в класс вошел ученик Николай Синюхин и, вспрыгнув на кафедру, обвел внимательным взором учителей, сидевших с бледными, испуганными лицами на ученических партах.
Ученик Николай Синюхин опустился на стул, развернул журнал и, помедлив одну зловещую минуту, оглядел ряд сидящих лиц, в вицмундирах с блестящими пуговицами…
— Ну-с, — сказал он. — Кого же мы вызовем?.. Разве Ихментьева Василия.
Учитель географии Василий Павлович Ихментьев съежился, обдернул вицмундир и робко приблизился к кафедре.
— Ихментьев Василий? — спросил ученик Синюхин, оглядывая учителя. — Гм… Должен сказать вам, Ихментьев Василий, что ваше поведение и успехи меня не радуют!
— Почему же? — оторопев, спросил учитель. — Почему же, Николай Степаныч? Кажется, я стараюсь…
— Да! — иронически улыбнулся Синюхин. — Стараетесь? Я бы этого не сказал… Видите ли, г. Ихментьев… Я человек не мелочный и не придерусь к вам из-за того, что у вас вон сейчас оторвана одна пуговица вицмундира и рукав измазан мелом.. Это пустяк, к науке не имеющий отношения, и мне до сих пор стыдно за то время, когда за подобные пустяки виновные наказывались уменьшением отметки в поведении. Нет! Не то я хочу сказать. Ихментьев Василий… А позвольте спросить вас… Как вы преподаете?! Как вам не стыдно? Ведь вы получаете деньги не за то, чтобы дуться по ночам в винт, пить водку и потом являться на уроки в таком настроении, при котором никакая география нам в голову нейдет…
— Я не буду… — тихо пролепетал учитель. — Это… не я… Я не виноват… Это Тачкин Максим приглашал меня к себе на винт… Я не хотел… а это он все.
Синюхин сердито хлопнул своей крохотной ладонью по кафедре.
— Имейте в виду, господин Ихментьев, что и шпионства, предательства и доносов па ваших товарищей не допущу! Я не буду этого поощрять, как поощряли это в свое время вы. Стыдно-с! Ступайте на свое место и поразмыслите-ка хорошенько о вашем поступке. Тачкин Максим!
— Здесь! — робко сказал Максим Иваныч.
— Я знаю, что здесь. Пойдите-ка ближе… Вот так. Сейчас один из ваших недостойных товарищей насплетничал на вас, будто бы вы подбивали его играть в карты. Может быть, это и было так, но оно, в сущности, меня не касается. Я не хочу мешаться в вашу частную жизнь и вводить для этого какой-то нелепый внешкольный надзор за учителями — я стою выше этого! Но должен вам заявить, что ваше отношение к делу — ниже всякой критики!
— Почему же, Николай Степанович, — опустил голову учитель Тачкин. — Кажется, уроки я посещал аккуратно.
— Да черт ли мне в этой вашей аккуратности! — нервно вскричал Синюхин Николай. — Я говорю об общем отношении к делу. Ваша сухость, ваш формализм убивают у учеников всякий интерес к науке. Стыдитесь! У вас такой интересный, увлекательный предмет — что вы из него сделали? История народов преподается вами, как какое-то расписание поездов. А почему? Потому, что вы не учитель, а сапожник! Ни дела вашего вы не любите, ни учеников. И, будьте уверены — они народ чуткий и платят вам тем же… Ну, скажите… что вы задали классу на завтра?
— От сих — до сих, — прошептал Тачкин.
— Да, я знаю, что от сих до сих! А что именно?
— Я не… помню…
Лицо Синюхина Николая сделалось суровым, нахмуренным. Он сердито вскочил, стал на цыпочки, дотянулся до уха учителя и, нагнув его голову, потащил за ухо в угол.
— Безобразие! — кричал он. — Люди в футлярах! Формалисты! Сухари! Себя засушили и других сушите! Вот станьте-ка здесь в углу на колени — может быть, это отрезвит немного вашу пустую голову… А завтра пришлите ваших родителей — я поговорю с ними!
Стоя на коленях и уткнув голову в угол, учитель истории Максим Иванович Тачкин горько плакал…
«Если единица, — думал он про себя, — застрелюсь!..»


…Тачкин улыбнулся себе в усы, поднял от журнала голову и сказал, обращаясь к угнетенному единицей, растерянному Синюхину Николаю:
— Так-то, брат Синюхин. Поставил я тебе единицу. А если мое поведение тебе почему-либо не нравится — можешь и ты мне поставить где-нибудь единицу.
Класс засмеялся удачной шутке.
Учитель поднял голову и устало сказал:
— Молчать! На следующий урок повторите то, что было задано в прошлую среду.
Где-то ликующе прозвонил звонок…






Гимназист 6-го класса харьковской гимназии Поползухин приехал в качестве репетитора в усадьбу помещика Плантова Кривые Углы.
Ехать пришлось восемьсот верст по железной дороге, семьдесят лошадьми и восемь пешком, так как кучер от совершенно неизвестных причин оказался до того пьяным, что свалился на лошадь и, погрозив Поползухину грязным кулаком, молниеносно заснул.
Поползухин потащил чемодан на руках и, усталый, расстроенный, к вечеру добрел до усадьбы Кривые Углы.
Неизвестная девка выглянула из окна флигеля, увидала его, выпала оттуда на землю и с криком ужаса понеслась в барский дом.
Поджарая старуха выскочила на крыльцо дома, всплеснула руками и, подскакивая на ходу, убежала в заросший, густой сад.
Маленький мальчик осторожно высунул голову из дверей голубятни, увидел гимназиста Поползухина с чемоданом в руках, показал язык и громко заплакал.
— Чтоб ты пропал, собачий учитель! Напрасно украл я для кучера Афанасия бутылку водки, чтобы он завез тебя в лес и бросил. Обожди, оболью я тебе костюм чернилом!
Поползухин погрозил ему пальцем, вошел в дом и, не найдя никого, сел на деревянный диван.
Парень лет семнадцати вышел с грязной тарелкой в руках, остановился при виде гимназиста и долго стоял так, обомлевший, с круглыми от страха глазами. Постояв немного, уронил тарелку на пол, стал на колени, подобрал осколки в карманы штанов и ушел.
Вошел толстый человек в халате и с трубкой. Пососав ее задумчиво, разогнал волосатой рукой дым и сказал громко:
— Наверно, это самый учитель и есть! Приехал с чемоданом. Да. Сидит на диване. Так-то, брат Плантов! Учитель к тебе приехал.
Сообщив самому себе эту новость, помещик Плантов обрадовался, заторопился, захлопал в ладоши, затанцевал на толстых ногах.
— Эй, кто есть? Копанчук! Павло! Возьмите его чемодан. А что, учитель, играете вы в кончины?
— Нет, — сказал Поползухин. — А ваш мальчик меня языком дразнил!
— Высеку! Да это нетрудно: сдаются карты вместе с кончинами… Пойдем… покажу!
Схватив Поползухина за рукав, он потащил его во внутренние комнаты; в столовой они наткнулись на нестарую женщину в темной кофте с бантом на груди.
— Чего ты его тащишь? Опять, верно, со своими проклятыми картами! Дай ты ему лучше отдохнуть, умыться с дороги.
52
— Здравствуйте, сударыня! Я — учитель Поползухин, из города.
— Ну, что, же делать? — вздохнула она. — Мало ли с кем как бывает. Иногда и среди учителей попадаются хорошие люди. Только ты, уж сделай милость, у нас мертвецов не режь!
— Зачем же мне их резать? — удивился Поползухин.
— То-то я и говорю — незачем. От Бога грех и от людей страм. Пойди к себе, хоть лицо оплесни! Опылило тебя.
Таков был первый день приезда гимназиста Поползухина к помещику Плантову.

Глава вторая

Триумф

На другой день, после обеда, Поползухин, сидя в своей комнате, чистил мылом пиджак, залитый чернилами. Мальчик Андрейка стоял тут же в углу и горько плакал, перемежая это занятие с попытками вытащить при помощи зубов маленький гвоздик, забитый в стену на высоте его носа.
Против Поползухина сидел с колодой карт помещик Плантов и ожидал, когда Поползухин окончит свою работу.
— Учение — очень трудная вещь, — говорил Поползухин. — Вы знаете, что такое тригонометрия?
— Нет!
— Десять лет изучать надо. Алгебру — семь с половиной лет. Латинский язык — десять лет. Да и то потом ни черта не знаешь. Трудно! Профессора двадцать тысяч в год получают.
Плантов подпер щеку рукой и сосредоточенно слушал Поползухина.
— Да, теперь народ другой, — сказал он. — Все знают. Вы на граммофоне умеете играть?
— Как играть?
— А так… Прислал мне тесть на именины из города граммофон… Труба есть такая, кружочки. А как на нем играть, бес его знает! Так и стоит без дела.
Поползухин внимательно посмотрел на Плантова, отложил в сторону пиджак и сказал:
— Да, я на граммофоне немного умею играть. Учился. Только это трудно, откровенно говоря!
— Ну? Играете? Вот так браво!..
Плантов оживился, вскочил и схватил гимназиста за руку.
— Пойдем! Вы нам поиграете. Ну его к бесу, ваш пиджак! После отчистите! Послушаем, как оно это… Жена, жена!.. Иди сюда, бери вязанье, учитель на граммофоне будет играть!
Граммофон лежал в зеленом сундуке под беличьим салопом, завернутый в какие-то газеты и коленкор.
Поползухин с мрачным, решительным лицом вынул граммофон, установил его, приставил рупор и махнул рукой.
— Потрудитесь, господа, отойти подальше! Андрейка, ты зачем с колен встал? Как пиджаки чернилами обливать, на это ты мастер, а как на коленях стоять, так не мастер! Господа, будьте любезны сесть подальше, вы меня нервируете!
— А вы его не испортите? — испуганно спросил Плантов. — Вещь дорогая.
Поползухин презрительно усмехнулся:
— Не беспокойтесь, не с такими аппаратами дело имели!
Он всунул в отверстие иглу, положил пластинку и завел пружину.
Все ахнули. Из трубы донесся визгливый человеческий голос, кричавший: «Выйду ль я на реченьку».
Бледный от гордости и упоенный собственным могуществом, стоял Поползухин около граммофона и изредка, с хладнокровием опытного, видавшего виды мастера подкручивал винтик, регулирующий высоту звука.
Помещик Плантов хлопал себя по бедрам, вскакивал и, подбегая ко всем, говорил:
— Ты понимаешь, что это такое? Человеческий голос из трубы! Андрейка, видишь, болван, какого мы тебе хорошего учителя нашли? А ты все по крышам лазишь!.. А ну еще что-нибудь изобразите, господин Поползухин!
В дверях столпилась дворня с исковерканными изумлением и тайным страхом лицами: девка, выпавшая вчера из окна, мальчишка, разбивший тарелку, и даже продажный кучер Афанасий, сговорившийся с Андрейкой погубить учителя.
Потом крадучись пришла вчерашняя старуха. Она заглянула в комнату, увидела учителя, блестящий рупор, всплеснула руками и снова умчалась, подпрыгивая, в сад.
В Кривых Углах она считалась самым пугливым, диким и глупым существом.

Глава третья

Светлые дни

Для гимназиста Поползухина наступили светлые, безоблачные дни. Андрейка боялся его до обморока и большей частью сидел на крыше, спускаясь только тогда, когда играл граммофон. Помещик Плантов забыл уже о кончинах и целый день ходил по пятам за Поползухиным, монотонно повторяя молящим голосом:
— Ну, сыграйте что-нибудь!.. Очень вас прошу! Чего, в самом деле?
— Да ничего сейчас не могу! — манерничал Поползухин.
— Почему не можете?
— А для этого нужно подходящее настроение! А ваш Андрейка меня разнервничал.
— А бес с ним! Плюньте вы на это учение! Будем лучше играть на граммофоне… Ну, сыграйте сейчас!
— Эх! — качал мохнатой головой Поползухин. — Что уж с вами делать! Пойдемте!
Госпожа Плантова за обедом подкладывала Поползухину лучшие куски, поила его наливкой и всем своим видом показывала, что она не прочь нарушить свой супружеский долг ради такого искусного музыканта и галантного человека.
Вся дворня при встрече с Поползухиным снимала шапки и кланялась. Выпавшая в свое время из окна девка каждый день ставила в комнату учителя громадный свежий букет цветов, а парень, разбивший тарелку, чистил сапоги учителя так яростно, что во время этой операции к нему опасно было подходить на близкое расстояние: амплитуда колебаний щетки достигала чуть не целой сажени.
И только одна поджарая старуха не могла превозмочь непобедимую робость перед странным могуществом учителя — при виде его с криком убегала в сад и долго сидела в крыжовнике, что отражалось на ее хозяйственных работах.
Сам Поползухин, кроме граммофонных занятий, ничего не делал: Андрейку не видал по целым дням, помыкал всем домом, ел пять раз в сутки и иногда, просыпаясь ночью, звал приставленного к нему парня:
— Принеси-ка мне чего-нибудь поесть! Студня, что ли, или мяса! Да наливки дай!
Услышав шум, помещик Плантов поднимался с кровати, надевал халат и заходил к учителю.
— Кушаете? А что, в самом деле, выпью-ка и я наливки! А ежели вам спать не особенно хочется, пойдем-ка, вы мне поиграете что-нибудь. А?
Поползухин съедал принесенное, выпроваживал огорченного Плантова и заваливался спать.

Глава четвертая

Крах

С утра Поползухин уходил гулять в поле, к реке. Дворня, по поручению Плантова, бегала за ним, искала, аукала и, найдя, говорила:
— Идите, барчук, в дом! Барин просят вас на той машине играть.
— А ну его к черту! — морщился Поползухин. — Не пойду! Скажите, нет настроения для игры!
— Идите, барчук!.. Барыня тоже очень просила. И Андрейка плачут, слухать хочут.
— Скажите, вечером поиграю!
Однажды ничего не подозревавший Поползухин возвращался с прогулки к обеду. В двадцати шагах от дома он вдруг остановился и, вздрогнув, стал прислушиваться.
«Выйду ль я на реченьку», — заливался граммофон.
С криком бешенства и ужаса схватился гимназист Поползухин за голову и бросился в дом. Сомнения не было: граммофон играл, а в трех шагах от него стоял неизвестный Поползухину студент и добродушно-насмешливо поглядывал на окружающих.
— Да что ж тут мудреного? — говорил он. — Механизм самый простой. Даже Андрейка великолепно с ним управится.
— Зачем вы без меня трогали граммофон? — сердито крикнул Поползухин.
— Смотри, какая цаца! — сказал ядовито помещик Плантов. — Будто это его граммофон. Что же ты нам кружил голову, что на нем играть нужно учиться? А вот Митя Колонтарев приехал и сразу заиграл. Эх, ты… карандаш! А позвольте, Митя, я теперь заведу! То-то здорово! Теперь целый день буду играть. Позвольте вас поцеловать, уважаемый Митя, что вздумали, свизитировать нас, стариков.
За обедом на Поползухина не обращали никакого внимания. Говядину ему положили жилистую, с костью, вместо наливки он пил квас, а после обеда Плантов, уронив рассеянный взгляд на Андрейку, схватил его за ухо и крикнул:
— Ну, брат, довольно тебе шалберничать… нагулялся!.. Учитель, займитесь!
Поползухин схватил Андрейку за руку и бешено дернул его:
— Пойдем!
И они пошли, не смотря друг на друга… По дороге гимназист дал Андрейке два тумака, а тот улучил минуту и плюнул учителю на сапог.





Тэффи

Когда рак свистнул

Рождественский ужас


Елка горела, гости разъехались.
Маленький Петя Жаботыкин старательно выдирал мочальный хвост у новой лошадки и прислушивался к разговору родителей, убиравших бусы и звезды, чтобы припрятать их до будущего года. А разговор был интересный.
-- Последний раз делаю елку, -- говорил папа Жаботыкин.-- Один расход, и удовольствия никакого.
-- Я думала, твой отец пришлет нам что-нибудь к празднику,-- вставила maman Жаботыкина.
-- Да, черта с два! Пришлет, когда рак свистнет.
-- А я думал, что он мне живую лошадку подарит,-- поднял голову Петя.
-- Да, черта с два! Когда рак свистнет.
Папа сидел, широко расставив ноги и опустив голову. Усы у него повисли, словно мокрые, бараньи глаза уныло уставились в одну точку.
Петя взглянул на отца и решил, что сейчас можно безопасно с ним побеседовать.
-- Папа, отчего рак?
-- Гм?
-- Когда рак свистнет, тогда, значит, все будет?
-- Гм!..
-- А когда он свистит?
Отец уже собрался было ответить откровенно на вопрос сына, но, вспомнив, что долг отца быть строгим, дал Пете легонький подзатыльник и сказал:
-- Пошел спать, поросенок!
Петя спать пошел, но думать про рака не перестал. Напротив, мысль эта так засела у него в голове, что вся остальная жизнь утратила всякий интерес. Лошадки стояли с невыдранными хвостами, из заводного солдата пружина осталась невыломанной, в паяце пищалка сидела на своем место -- под ложечкой,-- словом, всюду мерзость запустения. Потому что хозяину было не до этой ерунды. Он ходил к раздумывал, как бы так сделать, чтобы рак поскорее свистнул.
Пошел на кухню, посоветовался с кухаркой Секлетиньей. Она сказала:
-- Не свистит, потому что у него губов нетути. Как губу наростит, так и свистнет.
Больше ни она, ни кто-либо другой ничего объяснить не могли.
Стал Петя расти, стал больше задумываться.
-- Почему-нибудь да говорят же, что коли свистнет, так все и исполнится, чего хочешь.
Если бы рачий свист был только символ невозможности, то почему же не говорят: "когда слон полетит" или "когда корова зачирикает". Нет! Здесь чувствуется глубокая народная мудрость. Этого дела так оставить нельзя. Рак свистнуть не может, потому что у него и легких-то нету. Пусть так! Но неужели же не может наука воздействовать на рачий организм и путем подбора и различных влияний заставить его обзавестись легкими.
Всю свою жизнь посвятил он этому вопросу. Занимался оккультизмом, чтобы уяснить себе мистическую связь между рачьим свистом и человеческим счастьем. Изучал строение рака, его жизнь, нравы, происхождение и возможности.
Женился, но счастлив не был. Он ненавидел жену за то, что та дышала легкими, которых у рака не было. Развелся с женой и всю остальную жизнь служил идее.
Умирая, сказал сыну:
-- Сын мой! Слушайся моего завета. Работай для счастья ближних твоих. Изучай рачье телосложение, следи за раком, заставь его, мерзавца, изменить свою натуру. Оккультные науки открыли мне, что с каждым рачьим свистом будет исполняться одно из самых горячих и искренних человеческих желаний. Можешь ли ты теперь думать о чем-либо, кроме этого свиста, если ты не подлец? Близорукие людишки строят больницы и думают, что облагодетельствовали ближних. Конечно, это легче, чем изменить натуру рака. Но мы, мы -- Жаботыкины, из поколения в поколение будем работать и добьемся своего!
Когда он умер, сын взял на себя продолжение отцовского дела. Над этим же работал и правнук его, а праправнук, находя, что в России трудно заниматься серьезной научной работой, переехал в Америку. Американцы не любят длинных имен и скоро перекрестили Жаботыкина в мистера Джеба, и, таким образом, эта славная линия совсем затерялась и скрылась от внимания русских родственников.
Прошло много, очень много лет. Многое на свете изменилось, но степень счастья человеческого осталась ровно в том же положении, в каком была в тот день, когда Петя Жаботыкин, выдирая у лошадки мочальный хвост, спрашивал:
-- Папа, отчего рак?
По-прежнему люди желали больше, чем получали, и по-прежнему сгорали в своих несбыточных желаниях и мучились.
Но вот стало появляться в газетах странное воззвание:
"Люди! Готовьтесь! Труды многих поколений движутся к концу! Акционерное общество "Мистер Джеб энд компани" объявляет, что 25 декабря сего года в первый раз свистнет рак, и исполнится самое горячее желание каждого из ста человек (1%). Готовьтесь!"
Сначала люди не придавали большого значения этому объявлению. "Вот,-- думали,-- верно, какое-нибудь мошенничество. Какая-то американская фирма чудеса обещает, а все сведется к тому, чтобы прорекламировать новую ваксу. Знаем мы их!"
Но чем ближе подступал обещанный срок, тем чаще стали призадумываться над американской затеей, покачивали головой и высказывались надвое.
А когда новость подхватили газеты и поместили портрет великого изобретателя и снимок с его лаборатории во всех разрезах, никто уже не боялся признаться, что верит в грядущее чудо.
Вскоре появилось и изображение рака, который обещал свистнуть. Он был скорее похож на станового пристава из Юго-Западного края, чем на животное хладнокровное. Выпученные глаза, лихие усы, выражение лица бравое. Одет он был в какую-то вязаную куртку со шнурками, а хвост не то был спрятан в какую-то вату, не то его и вовсе не было.
Изображение это пользовалось большой популярностью. Его отпечатывали и на почтовых открытках, раскрашенное в самые фантастические цвета,-- зеленый с голубыми глазами, лиловый в золотых блестках и т. д. Новая рябиновая водка носила ярлык с его портретом. Новый русский дирижабль имел его форму и пятился назад. Ни одна уважающая себя дама не позволяла себе надеть шляпу без рачьих клешней на гарнировке.
Осенью компания "Мистер Джеб знд компани" выпустила первые акции, которые так быстро пошли в гору, что самые солидные биржевые "зайцы" стали говорить о них почтительным шепотом.
Время шло, бежало, летело. В начале октября сорок две граммофонные фирмы выслали в Америку своих представителей, чтобы записать и обнародовать по всему миру первый рачий свист.
25 декабря утром никто не заспался. Многие даже не ложились, высчитывая и споря, через сколько секунд может на нашем меридиане воздействовать свист, раздавшийся в Америке. Одни говорили, что для этого пойдет времени не больше, чем для электрической передачи. Другие кричали, что астральный ток быстрее электрического, а так как здесь дело идет, конечно, об астральном токе, а не о каком-нибудь другом, то и так далее.
С восьми часов утра улицы кишели народом. Конные городовые благодушно наседали на публику лошадиными задами, а публика радостно гудела и ждала.
Объявлено было, что тотчас по получении первой телеграммы дан будет пушечный выстрел.
Ждали, волновались. Восторженная молодежь громко ликовала, строя лучезарные планы. Скептики кряхтели и советовали лучше идти домой и позавтракать, потому что, само собой разумеется, ровно ничего не будет, и дураков валять довольно глупо.
Ровно в два часа дня раздался ясный и гулкий пушечный выстрел, и в ответ ему ахнули тысячи радостных вздохов.
Но тут произошло что-то странное, непредвиденное, необычное, что-то такое, в чем никто не смог и не захотел увидеть звена сковывавшей всех цепи: какой-то высокий толстый полковник вдруг стал как-то странно надуваться, точно нарочно; он весь разбух, слился в продолговатый шар; вот затрещало пальто, треснул шов на спине, и, словно радуясь, что преодолел неприятное препятствие, полковник звонко лопнул и разлетелся брызгами во все стороны.
Толпа шарахнулась. Многие, взвизгнув, бросились бежать.
-- Что такое? Что же это?
Бледный солдатик, криво улыбаясь трясущимися губами, почесал за ухом и махнул рукой:
-- Вяжи, ребята! Мой грех! Я ему пожелал: "Чтоб те лопнуть!"
Но никто не слушал и не трогал его, потому что все в ужасе смотрели на дико визжавшую длинную старуху в лисьей ротонде; она вдруг закружилась и на глазах у всех словно юркнула в землю.
-- Провалилась, подлая! -- напутственно прошамкали чьи-то губы.
Безумная паника охватила толпу. Бежали, сами не зная куда, опрокидывая и топча друг друга. Слышался предсмертный храп двух баб, подавившихся собственными языками, а над ними громкий вой старика:
-- Бейте меня, православные! Моя волюшка в энтих бабах дохнет!
Жуткая ночь сменила кошмарный вечер. Никто не спал. Вспоминали собственные черные желания и ждали исполнения над собою чужих желаний.
Люди гибли как мухи. В целом свете только одна какая-то девчонка в Северной Гвинее выиграла от рачьего свиста: у нее прошел насморк по желанию тетки, которой она надоела беспрерывным чиханьем. Все остальные добрые желания (если только они были) оказались слишком вялыми и холодными, чтобы рак мог насвистывать их исполнение.
Человечество быстрыми шагами шло к гибели и погибло бы окончательно, если бы не жадность "Мистера Джеба энд компани", которые, желая еще более вздуть свои акции, переутомили рака, понуждая его к непосильному свисту электрическим раздражением и специальными пилюлями.
Рак сдох.
На могильном памятнике его (работы знаменитого скульптора по премированной модели) напечатана надпись:
"Здесь покоится свистнувший экземпляр рака -- собственность "Мистера Джеба энд компани", утоливший души человеческие и насытивший пламеннейшие их желания.
-- Не просыпайся!"




Собралось как-то небольшое общество вполне светских и интеллигентных людей. Все мы были прекрасно одеты, вели приятную беседу и чувствовали себя наилучшим образом — все, кроме двух юных студентов, недавно вернувшихся из Германии, совершенно заурядных молодых людей. Им было как-то не по себе — казалось, что они томятся, — а на самом деле мы были просто слишком умны для них. Наша блестящая, но чересчур изысканная беседа, наши утонченные вкусы были выше их понимания. В этом обществе они были не на месте; им вовсе не следовало быть среди нас. Впоследствии все это признали.

Мы играли фрагменты из произведений старинных немецких композиторов. Мы обсуждали философские и этические проблемы. Мы изящно ухаживали за дамами. И острили — необычайно тонко.

После ужина кто-то прочитал французское стихотворение, и оно привело нас в восторг; потом одна дама спела чувствительную балладу на испанском языке, и кое-кто из нас даже прослезился, — до того это было, трогательно.

И вдруг вышеупомянутые молодые люди осмелели и спросили, не приходилось ли нам слышать, как герр Слоссен-Бошен (который только что приехал и сидел внизу в столовой) поет одну восхитительную немецкую комическую песенку.

Насколько мы могли припомнить, нам этого слышать не приходилось. Молодые люди утверждали, что это была самая смешная песенка на свете и что, если мы хотим, то они попросят герра Слоссен-Бошена (с которым они хорошо знакомы) спеть нам ее. Это такая смешная песня, говорили они, что когда герр Слоссен-Бошен спел ее однажды в присутствии германского императора, его (германского императора) пришлось отнести в постель.

Они говорили, что никто не поет ее так, как герр Слоссен-Бошен. Во время исполнения он сохраняет такую торжественную серьезность, что можно подумать, будто он читает трагический монолог, и от этого все, конечно, становится еще более уморительным. Они говорили, что вы никогда не могли бы заподозрить ни по его голосу, ни по его поведению, что он поет нечто смешное, — этим он бы все испортил. Именно эта серьезность и даже некоторая торжественность и составляют всю прелесть его исполнения.

Мы сказали, что жаждем его услышать, что нам хочется всласть посмеяться, и они сбегали вниз и привели герра Слоссен-Бошена.

По-видимому, он ничего не имел против того, чтобы спеть, потому что немедленно пришел к нам наверх и, ни слова не говоря, сел за фортепиано.

«Ну, он вас сейчас распотешит! Уж вы посмеетесь», — шепнули нам молодые люди, проходя через комнату, чтобы занять скромную позицию за спиной профессора.

Герр Слоссен-Бошен аккомпанировал себе сам. Нельзя сказать, что вступление было очень подходящим для комических куплетов. Мелодия была какая-то мрачная и заунывная, от нее пробегали мурашки по коже. Но мы шепнули друг другу, что вот она — немецкая манера смешить, и приготовились ею наслаждаться.

По-немецки я не понимаю ни слова. Меня учили этому языку в школе, но, окончив ее, я уже через два года начисто все забыл и с тех пор чувствую себя гораздо лучше. Однако мне очень не хотелось обнаружить мое невежество перед присутствующими. Поэтому я придумал план, показавшийся мне очень остроумным. Я не спускал глаз со студентов и делал то же, что они. Они фыркали — и я фыркал, они смеялись — и я смеялся. Кроме того, время от времени я позволял себе хохотнуть, как если бы только я один заметил какие-то пикантные детали, ускользнувшие от других. Мне казалось это очень ловким приемом.

Я заметил, что во время пения многие из присутствующих, так же как и я, не спускали глаз с юных студентов. Когда студенты фыркали, они тоже фыркали, когда студенты хохотали, они тоже хохотали. А так как во время пения эти молодые люди непрерывно фыркали, хохотали и покатывались со смеху, то все шло наилучшим образом.

И несмотря на это, немецкий профессор, казалось, был чем-то недоволен. Вначале, когда мы стали смеяться, на его лице отразилось крайнее удивление, как будто он ожидал всего чего угодно, но только не смеха. Нам это показалось очень забавным: мы решили, что в этой его невозмутимой серьезности и заключается самое смешное. Если он чем-нибудь выдаст, что понимает, как это смешно, — пропадет весь эффект. Мы продолжали смеяться, и его удивление сменилось выражением досады и негодования. Он свирепо посмотрел на всех нас (кроме тех двух молодых людей, которых он не мог видеть, потому что они сидели за его спиной). Тут мы чуть не лопнули от смеха. Мы говорили, что эта штука нас уморит. Одних только слов, говорили мы, было бы довольно, чтобы довести нас до судорог, а тут еще эта шутовская серьезность, — нет, это уже слишком.

Во время исполнения последнего куплета он превзошел самого себя. Он сверкнул на нас таким лютым взглядом, что, не знай мы заранее немецкой манеры петь комические куплеты, мы бы испугались. Между тем он придал своей странной мелодии столько надрывней тоски, что если бы мы не знали, какая это веселая песенка, мы бы зарыдали.

Он кончил под взрывы страшного хохота. Мы говорили, что в жизни не слышали ничего смешнее. И как только некоторые могут считать, удивлялись мы, что у немцев нет чувства юмора, когда существуют такие песенки. И мы спросили профессора, почему бы ему не перевести эту песенку на английский язык, чтобы все могли ее понимать и узнали бы наконец, что такое настоящие комические куплеты.

И тут Слоссен-Бошен взорвался. Он ругался по-немецки (язык этот, по-моему, как нельзя более пригоден для подобной цели), он приплясывал, он размахивал кулаками, он поносил нас всеми ему известными английскими бранными словами. Он кричал, что никогда в жизни его еще так не оскорбляли.

Выяснилось, что его песня — вовсе не комические куплеты. В ней, видите ли, пелось о юной деве, которая обитала в горах Гарца и которая отдала жизнь ради спасения души своего возлюбленного. Он умер, и их души встретились в заоблачных сферах, а потом, в последней строфе, он обманул ее душу и улизнул с другой душой. Я не ручаюсь за подробности, но это наверняка было что-то очень грустное. Герр Бошен сказал, что он пел эту песню однажды в присутствии германского императора, и он (германский император) рыдал, как малое дитя. Он (герр Бошен) сказал, что эта песня считается одной из самых трагических и трогательных немецких песен.

Мы оказались в ужасном, совершенно ужасном положении. Что тут можно сказать? Мы оглядывались, ища молодых людей, которые сыграли с нами эту штуку, но они незаметно ускользнули, как только пение прекратилось.

Вот как закончился этот вечер. Первый раз в жизни я видел, чтобы гости расходились так тихо и поспешно. Мы даже не простились друг с другом. Мы спускались поодиночке, ступали неслышно и старались держаться неосвещенной стороны лестницы. Мы шепотом просили лакея подать пальто и шляпу, сами открывали дверь, выскальзывали на улицу и быстро сворачивали за угол, по возможности избегая друг друга.

С тех пор я никогда не проявлял большого интереса к немецким песням.






РЫЦАРЬ ИНДУСТРИИ



Мое первое с ним знакомство произошло после того, как он, вылетев из окна второго этажа, пролетел мимо окна первого этажа, где я в то время жил, и - упал на мостовую.


Я выглянул из своего окна и участливо спросил неизвестного, потиравшего ушибленную спину:


- Не могу ли я быть вам чем-нибудь полезным?


- Почему не можете? - добродушно кивнул он головой, в то же время укоризненно погрозив пальцем по направлению окна второго этажа.- Конечно же, можете.


- Зайдите ко мне в таком случае,- сказал я, отходя от окна.


Он вошел, веселый, улыбающийся. Протянул мне руку и сказал:


- Цацкин.


- Очень рад. Не ушиблись ли вы?


- Чтобы сказать вам да, так - нет! Чистейшей воды пустяки.


- Наверное, из-за какой-нибудь хорошенькой женщины? - подмигивая, спросил я.- Хе-хе.


- Хе-хе! А вы, вероятно, любитель этих сюжетцев, хе-хе?! Не желаете ли - могу предложить серию любопытных открыточек? Немецкий жанр! Понимающие люди считают его выше французского.


- Нет, зачем же,- удивленно возразил я, всматриваясь в него.- Послушайте... ваше лицо кажется мне знакомо. Это не вас ли вчера какой-то господин столкнул с трамвая?..


- Ничего подобного! Это было третьего дня. А вчера меня спустили с черной лестницы по вашей же улице. Но, правду сказать, какая это лестница? Какие-то семь паршивых ступенек.


Заметив мой недоумевающий взгляд, господин Цацкин потупился и укоризненно сказал:


- Все это за то, что я хочу застраховать им жизнь. Хороший народ: я хлопочу об их жизни, а они суетятся о моей смерти.


- Так вы - агент по страхованию жизни? - сухо сказал я.- Чем же я могу быть вам полезен?


- Вы мне можете быть полезны одним малюсеньким ответиком на вопрос: как вы хотите у нас застраховаться - на дожитие или с уплатой премии вашим близким после - дай вам бог здоровья - вашей смерти?


- Никак я не хочу страховаться,- замотал я головой.- Ни на дожитие, ни на что другое. А близких у меня нет... Я одинок.


- А супруга?


- Я холост.


- Так вам нужно жениться - очень просто! Могу вам предложить девушку - пальчики оближете! Двенадцать тысяч приданого, отец две лавки имеет! Хотя брат шарлатан, но она такая брюнетка, что даже удивительно. Вы завтра свободны? Можно завтра же и поехать посмотреть. Сюртук, белый жилет. Если нет - можно купить готовые. Адрес - магазин "Оборот"... Наша фирма...


- Господин Цацкин,- возразил я.- Ей-богу же, я не хочу и не могу жениться! Я вовсе не создан для семейной жизни...


- Ой! Не созданы? Почему? Может, вы до этого очень шумно жили? Так вы не бойтесь... Это сущий, поправимый пустяк. Могу предложить вам средство, которое несет собою радость каждому меланхоличному мужчине. Шесть тысяч книг бесплатно! Имеем массу благодарностей! Пробный флакончик...


- Оставьте ваши пробные флакончики при себе,- раздражительно сказал я.- Мне их не надо. Не такая у меня наружность, чтобы внушить к себе любовь. На голове порядочная лысина, уши оттопырены, морщины, маленький рост...


- Что такое - лысина? Если вы помажете ее средством нашей фирмы, которой я состою представителем, так обрастете волосами, как, извините, кокосовый орех! А морщины, а уши? Возьмите наш усовершенствованный аппарат, который можно надевать ночью... Всякие уши как рукой снимет! Рост? Наш гимнастический прибор через каждые шесть месяцев увеличивает рост на два вершка. Через два года вам уже можно будет жениться, а через пять лет вас уже можно будет показывать! А вы мне говорите - рост...


- Ничего мне не нужно! - сказал я, сжимая виски.- Простите, но вы мне действуете на нервы...


- На нервы? Так он молчит!.. Патентованные холодные души, могущие складываться и раскладываться! Есть с краном, есть с разбрызгивателем. Вы человек интеллигентный и очень мне симпатичный... Поэтому могу посоветовать взять лучше разбрызгиватель. Он дороже, но...


Я схватился за голову.


- Чего вы хватаетесь? Голова болит? Вы только скажите, сколько вам надо тюбиков нашей пасты "Мигренин",- фирма уж сама доставит вам на дом...


- Извините,- сказал я, закусывая губу,- но прошу оставить меня. Мне некогда. Я очень устал, а мне предстоит утомительная работа - писать статью...


- Утомительная? - сочувственно спросил господин Цацкин.- Я вам скажу - она утомительна потому, что вы до сих пор не приобрели нашего раздвижног


Последний раз редактировалось: Mr_X (Вс 19 Авг 2012 11:55), всего редактировалось 5 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Пн 13 Авг 2012 07:19    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

История болезни Иванова


Однажды беспартийный житель Петербурга Иванов вбежал, бледный, растерянный, в комнату жены и, выронив газету, схватился руками за голову.
- Что с тобой? - спросила жена.
- Плохо! - сказал Иванов. - Я левею.
- Не может быть! - ахнула жена. - Это было бы ужасно... тебе нужно лечь в постель, укрыться теплым и натереться скипидаром.
- Нет... что уж скипидар! - покачал головой Иванов и посмотрел на жену блуждающими, испуганными глазами. - Я левею!
- С чего же это у тебя, горе ты мое?! - простонала жена.
- С газеты. Встал я утром - ничего себе, чувствовал все время беспартийность, а взял случайно газету...
- Ну?
- Смотрю, а в ней написано, что в Ченстохове губернатор запретил читать лекцию о добывании азота из воздуха... И вдруг - чувствую я, что мне его не хватает...
- Кого это?
- Да воздуху же!.. Подкатило под сердце, оборвалось, дернуло из стороны в сторону... Ой, думаю, что бы это? Да тут же и понял: левею!
- Ты б молочка выпил... - сказала жена, заливаясь слезами.
- Какое уж там молочко... Может, скоро баланду хлебать буду!
Жена со страхом посмотрела на Иванова.
- Левеешь?
- Левею...
- Может, доктора позвать?
- При чем тут доктор?!
- Тогда, может, пристава пригласить?
Как все почти больные, которые не любят, когда посторонние подчеркивают опасность их положения, Иванов тоже нахмурился, засопел и недовольно сказал:
- Я уж не так плох, чтобы пристава звать. Может быть, отойду.
- Дай-то Бог, - всхлипнула жена.
Иванов лег в кровать, повернулся лицом к стене и замолчал. Жена изредка подходила к дверям спальни и прислушивалась. Было слышно, как Иванов, лежа на кровати, левел.


Утро застало Иванова осунувшимся, похудевшим... Он тихонько пробрался в гостиную, схватил газету и, убежав в спальню, развернул свежий газетный лист.
Через пять минут он вбежал в комнату жены и дрожащими губами прошептал:
- Еще полевел! Что оно будет - не знаю!
- Опять небось газету читал, - вскочила жена. - Говори! Читал?
- Читал... В Риге губернатор оштрафовал газету за указание очагов холеры...
Жена заплакала и побежала к тестю.
- Мой-то... - сказала она, ломая руки. - Левеет.
- Быть не может?! - воскликнул тесть.
- Верное слово. Вчерась с утра был здоров, беспартийность чувствовал, а потом оборвалась печенка и полевел!
- Надо принять меры, - сказал тесть, надевая шапку. - Ты у него отними и спрячь газеты, а я забегу в полицию, заявку господину приставу сделаю.


Иванов сидел в кресле, мрачный, небритый, и на глазах у всех левел. Тесть с женой Иванова стояли в углу, молча смотрели на Иванова, и в глазах их сквозили ужас и отчаяние.
Вошел пристав. Он потер руки, вежливо раскланялся с женой Иванова и спросил мягким баритоном:
- Ну, как наш дорогой больной?
- Левеет!
- А-а! - сказал Иванов, поднимая на пристава мутные, больные глаза. - Представитель отживающего полицейско-бюрократического режима! Нам нужна закономерность...
Пристав взял его руку, пощупал пульс и спросил:
- Как вы себя сейчас чувствуете?
- Мирнообновленцем!
Пристав потыкал пальцем в голову Иванова:
- Не готово еще... Не созрел! А вчера как вы себя чувствовали?
- Октябристом, - вздохнул Иванов. - До обеда - правым крылом, а после обеда левым...
- Гм... плохо! Болезнь прогрессирует сильными скачками...
Жена упала тестю на грудь и заплакала.
- Я, собственно, - сказал Иванов, - стою за принудительное отчуждение частновладельч...
- Позвольте! - удивился пристав. - Да это кадетская программа...
Иванов с протяжным стоном схватился за голову.
- Значит... я уже кадет!
- Все левеете?
- Левею. Уходите! Уйдите лучше... А то я на вас все смотрю и левею.
Пристав развел руками... Потом на цыпочках вышел из комнаты. Жена позвала горничную, швейцара и строго за-претила им приносить газеты. Взяла у сына томик "Робинзона Крузо" с раскрашенными картинками и понесла мужу.
- Вот... почитай. Может, отойдет.


Когда она через час заглянула в комнату мужа, то всплеснула руками и, громко закричав, бросилась к нему.
Иванов, держась за ручки зимней оконной рамы, жадно прильнул глазами к этой раме и что-то шептал...
- Господи! - воскликнула несчастная женщина. - Я и забыла, что у нас рамы газетами оклеены... Ну, успокойся, голубчик, успокойся! Не смотри на меня такими глазами... Ну, скажи, что ты там прочел? Что там такое?
- Об исключении Колюбакина... Ха-ха-ха! - проревел Иванов, шатаясь, как пьяный. - Отречемся от старого ми-и-и...
В комнату вошел тесть.
- Кончено! - прошептал он, благоговейно снимая шапку. - Беги за приставом...


Через полчаса Иванов, бледный, странно вытянувшийся, лежал в кровати со сложенными на груди руками. Около него сидел тесть и тихо читал под нос эрфуртскую программу. В углу плакала жена, окруженная перепуганными, недоумевающими детьми.
В комнату вошел пристав. Стараясь не стучать сапогами, он подошел к постели Иванова, пощупал ему голову, вынул из его кармана пачку прокламаций, какой-то металлический предмет и, сокрушенно качнув головой, сказал:
- Готово! Доспел.
Посмотрел с сожалением на детей, развел руками и сел писать проходное свидетельство до Вологодской губернии.






Когда корабль тонул, спаслись только двое!
Павел Нарымский — интеллигент.
Пров Иванов Акациев — бывший шпик.
Раздевшись догола, оба спрыгнули с тонувшего корабля и быстро заработали руками по направлению к далекому берегу.
Пров доплыл первым. Он вылез на скалистый берег, подождал Нарымского и, когда тот, задыхаясь, стал вскарабкиваться по мокрым камням, строго спросил его:
— Ваш паспорт!
Голый Нарымский развел мокрыми руками:
— Нету паспорта. Потонул.
Акациев нахмурился:
— В таком случае я буду принужден…
Нарымский ехидно улыбнулся:
— Ага… Некуда!..
Пров зачесал затылок, застонал от тоски и бессилия и потом, молча, голый и грустный, побрел в глубь острова.

* * *

Понемногу Нарымский стал устраиваться. Собрал на берегу выброшенные бурей обломки и некоторые вещи с корабля и стал устраивать из обломков дом.
Пров сумрачно следил за ним, прячась за соседним утесом и потирая голые худые руки.
Увидев, что Нарымский уже возводит деревянные стены, Акациев, крадучись, приблизился к нему и громко закричал:
— Ага! Попался! Вы это что делаете? Нарымский улыбнулся:
— Предварилку строю.
— Нет, нет… Это вы дом строите! Хорошо-с!.. А вы строительный устав знаете?
— Ничего я не знаю.
— А разрешение строительной комиссии в рассуждении пожара у вас имеется?
— Отстанете вы от меня?..
— Нет-с, не отстану. Я вам запрещаю возводить эту постройку без разрешения.
Нарымский, уже не обращая на Прова внимания, усмехнулся и стал прилаживать дверь.
Акациев тяжко вздохнул, постоял и потом тихо поплелся в глубь острова.
Выстроив дом, Нарымский стал устраиваться в нем как можно удобнее. На берегу он нашел ящик с книгами, ружье и бочонок солонины.
Однажды, когда Нарымскому надоела вечная солонина, он взял ружье и углубился в девственный лес с целью настрелять дичи.
Все время сзади себя он чувствовал молчаливую, бесшумно перебегавшую от дерева к дереву фигуру, прячущуюся за толстыми стволами, но не обращал на это никакого внимания. Увидев пробегавшую козу, приложился и выстрелил.
Из-за дерева выскочил Пров, схватил Нарымского за руку и закричал:
— Ага! Попался… Вы имеете разрешение на право ношения оружия?
Обдирая убитую козу, Нарымский досадливо пожал плечами:
— Чего вы пристаете? Занимались бы лучше своими делами.
— Да я и занимаюсь своими делами, — обиженно возразил Акациев. — Потрудитесь сдать мне оружие под расписку на хранение впредь до разбора дела.
— Так я вам и отдал! Ружье-то я нашел, а не вы!
— За находку вы имеете право лишь на одну треть… — начал было Пров, но, почувствовав всю нелепость этих слов, оборвал и сердито закончил: — Вы еще не имеете права охотиться!
— Почему это?
— Еще Петрова дня не было! Закону не знаете, что ли?
— А у вас календарь есть? — ехидно спросил Нарымский.
Пров подумал, переступил с ноги на ногу и сурово сказал:
— В таком случае я арестую вас за нарушение выстрелами тишины и спокойствия.
— Арестуйте! Вам придется дать мне помещение, кормить, ухаживать за мной и водить на прогулки!
Акациев заморгал глазами, передернул плечами и скрылся между деревьями.

* * *

Возвращался Нарымский другой дорогой.
Переходя по сваленному бурей стволу дерева маленькую речку, он увидел на другом берегу столбик с какой-то надписью.
Приблизившись, прочел:
«Езда по мосту шагом».
Пожав плечами, наклонился, чтобы утолить чистой, прозрачной водой жажду, и на прибрежном камне прочел надпись:
«Не пейте сырой воды! За нарушение сего постановления виновные подвергаются…»
Заснув после сытного ужина на своей теплой постели из сухих листьев, Нарымский среди ночи услышал вдруг какой-то стук и, отворив дверь, увидел перед собою мрачного и решительного Прова Акациева.
— Что вам угодно?
— Потрудитесь впустить меня для производства обыска. На основании агентурных сведений…
— А предписание вы имеете? — лукаво спросил Нарымский.
Акациев тяжко застонал, схватился за голову и с криком тоски и печали бросился вон из комнаты.
Часа через два, перед рассветом, стучался в окно и кричал:

— Имейте в виду, что я видел у вас книги. Если они предосудительного содержания и вы не заявили о хранении их начальству — виновные подвергаются…
Нарымский сладко спал.

* * *

Однажды, купаясь в теплом, дремавшем от зноя мо« ре, Нарымский отплыл так далеко, что ослабел и стал тонуть.
Чувствуя в ногах предательские судороги, он собрал последние силы и инстинктивно закричал. В ту же минуту он увидел, как вечно торчавшая за утесом и следившая за Нарымским фигура поспешно выскочила и, бросившись в море, быстро поплыла к утопающему.
Нарымский очнулся на песчаном берегу. Голова его лежала на коленях Прова Акациева, который заботливой рукой растирал грудь и руки утопленника.
— Вы… живы? — с тревогой спросил Пров, наклоняясь к нему.
— Жив. — Теплое чувство благодарности и жалости шевельнулось в душе Нарымского. — Скажите… Вот вы рисковали из-за меня жизнью… Спасли меня… Вероятно, я все-таки дорог вам, а?
Пров Акациев вздохнул, обвел ввалившимися глазами беспредельный морской горизонт, охваченный пламенем красного заката, и просто, без рисовки ответил:
— Конечно, дороги. По возвращении в Россию вам придется заплатить около ста десяти тысяч штрафов или сидеть около полутораста лет.
И, помолчав, добавил искренним тоном:
— Дай вам Бог здоровья, долголетия и богатства.







Вольнонаемный шпик [1] Терентий Макаронов с раннего утра начал готовиться к выходу из дому. Он напялил на голову рыжий, плохо, по-домашнему сработанный парик, нарумянил щеки и потом долго возился с наклеиванием окладистой бороды.
— Вот, — сказал он, тонко ухмыльнувшись сам себе в кривое зеркало. — Так будет восхитительно. Родная мать не узнает. Любопытная штука наша работа! Приходится тратить столько хитростей, сообразительности и увертливости, что на десять Холмсов хватит. Теперь будем рассуждать так: я иду к адвокату Маныкину, которого уже достаточно изучил и выследил. Иду предложить себя на место его письмоводителя. (Ему такой, я слышал, нужен!) А если я вотрусь к нему, — остальное сделано. Итак, письмоводитель. Спрашивается: как одеваются письмоводители? Мы, конечно, не Шерлоки Холмсы, а кое-что соображаем: мягкая цветная сорочка, потертый пиджак и брюки, хотя и крепкие, но с бахромой. Во так! Теперь всякий за версту скажет — письмоводитель!
Макаронов натянул пальто с барашковым воротником и, выйдя из дому крадучись, зашагал по направлению к квартире адвоката Маныкина.
— Так-то, — бормотал он сам себе под нос. — Без индейской хитрости с этими людьми ничего не сделаешь. Умный, шельма… Да Терентий Макаронов поумней вас будет. Хе-хе!
У подъезда Маныкина он смело нажал кнопку звонка. Горничная впустила его в переднюю и спросила:
— Как о вас сказать?
— Скажите: Петр Сидоров, ищет место письмоводителя.
— Подождите тут, в передней.
Горничная ушла, и через несколько секунд из кабинета донесся ее голос:
— Там к вам шпик пришел, что под воротами допреж все торчал. Я, говорит, Петр Сидоров, и хочу наниматься в письмоводители. Бородищу наклеил, подмазался, прямо умора!
— Сейчас к нему выйду, — сказал Маныкин. — Ты его где оставила, в передней?
— В передней.
— После посмотришь под диваном или за вешалкой, не сунул ли чего. Если найдешь — выброси!
— Как давеча?
— Ну, да! Учить тебя, что ли? Как обыкновенно!
Адвокат вышел из кабинета и, осмотрев понурившегося Макаронова, спросил:
— Ко мне?
— Так точно.
— А, знаешь, братец, тебе борода не идет. Такое чучело получилось…
— Да разве вы меня знаете? — с наружным удивлением спросил Макаронов.
— Тебя-то? Да мои дети по тебе, брат, в гимназию ходят. Как утро, они глядят в окно: «Вот, говорят, папин шпик пришел. Девять часов, значит. Пора в гимназию собираться».
— Что вы, господин! — всплеснул руками Макаронов. — Какой же я шпик? Это даже очень обидно. Я вовсе письмоводитель — Петр Сидоров.
— Елизавета! — крикнул адвокат. — Дай мне пальто! Ну, что у вас в охранке? Все по-старому?
— Мне бы местечко письмоводителя, — сказал Макаронов, хитрыми глазами поглядывая на адвоката, — по письменной части.
Адвокат засмеялся.
— А простой вы, хороший народ, в сущности! Славные людишки. Ты что же сейчас за мной, конечно?
— Местечко бы, — упрямо сказал Макаронов.
— Елизавета, выпусти нас!
Вышли вместе.
— Ну, я в эту сторону! — сказал адвокат. — А ты куда?
— Мне сюда. В обратную сторону.
Макаронов подождал немного и потом, опустив голову, опечаленный, поплелся за Маныкиным. Он потихоньку, как тень, крался за адвокатом, и, единственное, что тешило его, это, что адвокат его не замечает.
Адвокат остановился и спросил, обернувшись вполуоборот к Макаронову:
— Как ты думаешь, этим переулком пройти на Московскую ближе?
— Ах, как это странно, что мы встретились! — с искусно разыгранным изумлением воскликнул Макаронов. — Я было решил идти в ту сторону, а потом вспомнил, что мне сюда нужно. К тетке зайти.
«Ловко это я про тетку ввернул», — подумал, усмехнувшись внутренно, Макаронов.
— Ладно уж. Пойдем рядом. А то, смотри, еще потеряешь меня…
— Нет ли у вас места письмоводителя? — спросит Макаронов.
— Ну, и надоел же ты мне, ваше благородие! — нервно вскричал адвокат. — Впрочем, знаешь что? Я как будто устал. Поеду-ка я на извозчике.
— Поезжайте! — пожал плечами Макаронов («Ага, следы хочет замести. Понимаем-с!»). — А я тут к одному приятелю заверну.
Маныкин нанял извозчика, сел в пролетку и, оглянувшись, увидел, что Макаронов нанимает другого извозчика.
— Эй! — закричал он, высовываясь. — Как вас?.. Письмоводитель. Пойди-ка сюда! Хочешь, братец, мы экономию сделаем?
— Я вас не понимаю, — солидно возразил Макаронов.
— Чем нам на двух извозчиков тратиться, поедем на одном. Все равно ты ведь от меня не отвяжешься! Расходы пополам. Идет?
Макаронов некоторое время колебался, потом пожал плечами и уселся рядом, решив про себя: «Так даже, пожалуй, лучше! Можно что-нибудь от него выведать».
— Ужасно тяжело, знаете, быть без места, — сказал он с напускным равнодушием, садясь в пролетке. — Чуть не голодал я. Вдруг вижу ваше объявление в газетах насчет письмоводителя: дай, думаю, зайду.
Адвокат вынул папиросу.
— Есть спичка?
— Пожалуйста! Вы что же, адвокатурой только занимаетесь или еще чем?
— Бомбы делаю еще, — подмигнул ему адвокат.
Сердце Макаронова радостно забилось.
— Для чего? — спросил он, притворно зевая.
— Мало ли… Знакомым раздаю. Послушайте!.. У вас борода слева отклеилась. Поправьте. Да не так!.. Ну, пот, еще хуже сделали! Давайте, я вам ее поправлю! Ну, теперь хорошо. Давно в охранном служите?
— Не понимаю, о чем вы говорите, — обиженно сказал Макаронов. — Жил я все время у дяди — дядя у меня мельник, а теперь место приехал искать. Может, дадите бумаги какие-нибудь переписывать, или еще что?
— Отвяжись, братец, надоел! Макаронов помолчал.
— А из чего бомбы делаете?
— Из манной крупы.
«Хитрит, — подумал Макаронов, — скрывает. Проговорился, а теперь сам и жалеет».
— Нет, серьезно, из чего?
— Заходи, рецептик дам.

II

Подъехали к большому дому.
— Мне сюда. Зайдешь со мной?
Понурившись, мрачно зашагал за адвокатом Макаронов.
Зашли к портному.
Маныкин стал примерять новый жакет, а Макаронов сел около брошенного на прилавок адвокатом старого пиджака и сделал незаметную попытку вынуть из адвокатова кармана лежавшие там письма и бумаги.
— Брось, — сказал ему адвокат, глядя в зеркало. — Ничего интересного. Как находишь, хорошо сидит жакет?
— Ничего, — сказал шпик, пряча руки в карманы брюк. — Тут только как будто морщит.
— Да, в самом деле морщит. А жакет как?
— В груди широковат, — внимательно оглядывая адвоката, сказал Макаронов.
— Спасибо, братец! Ну, значит, вы тут что-нибудь переделаете, а мы поедем.
После портного адвокат и Макаронов поехали на Михайловскую улицу.
— Налево, к подъезду! — крикнул адвокат. — Ну, милый мой, сюда тебе не совсем удобно за мной идти. Семейный дом. Ты уж подожди на извозчике.
— Вы скоро?
— А тебе-то что? Ведь ты все равно около меня до вечера.
Адвокат скрылся в подъезде. Через пять минут в окне третьего этажа открылась форточка и показалась адвокатская голова.
— Эй, ты!.. Письмоводитель! Как тебя? Поднимись сюда, в номер 10, на минутку!
«Клюет», — подумал радостно Макаронов и, соскочив с извозчика, вбежал наверх.
В переднюю высыпала встречать его целая компания: двое мужчин, три дамы и гимназист.
Адвокат тоже вышел и сказал:
— Ты, братец, извини, что я тебя побеспокоил! Дамы, видишь ли, никогда не встречали живых шпиков. Просили показать. Вот он, медам! Хорош?
— А борода у него, что это, привязанная?
— Да, наклеенная. И парик тоже. Поправь, братец, парик! Он на тебя широковат.
— Что, страшно быть шпиком? — спросила одна дама участливо.
— Нет ли места какого? — спросил, делая простодушное лицо, Макаронов. — Который месяц я без места.
— Насмотрелись, господа? — спросил адвокат. — Ну, можешь идти, братец! Спасибо! Подожди меня на извозчике. Постой, постой! Ты какие-то бумажки обронил. Забери их, забери!.. А теперь иди!
Когда адвокат вышел на улицу, Макаронова не было.
— А где этот фрукт, что со мной ездит? — спросил он извозчика.
— А тут за каким-то бородастым побег.
— Этого еще недоставало. Не ждать же мне его тут, на морозе.
Из-за угла показалась растрепанная фигура Макаронова.
— Ты где же это шатаешься, братец? — строго прикрикнул Маныкин. — Раз тебе поручили за мной следить, ты не должен за другими бегать. Жди тебя тут! Поправь бороду! Другая сторона отклеилась. Эх, ты!.. На что ты годишься, если даже бороды наклеить не умеешь. Отдери ее лучше да спрячь, чтобы не потерялась. Вот так! Пригодится. Засунь ее дальше, из кармана торчит. Черт знает что! Извозчик, в ресторан «Слон»!
Подъехали к ресторану.
— Ну, ты, сокровище, — спросил адвокат, — ты, вероятно, тоже проголодался? Пойдем, что ли?
— У меня денег маловато, — сказал сконфуженный шпик.
— Ничего, пустое. Я угощу. После сочтемся. Ведь не последний же день мы вместе? А?
«Пойду-ка я с ним! — подумал Макаронов. — Подпою его, да и выведаю, что мне нужно. Пьяный всегда проболтается».

Было девять часов вечера. К дому, в котором помещалось охранное отделение, подъехали на извозчике двое: один мирно спал, свесив набок голову, другой заботливо поддерживал его за талию.
Тот, который поддерживал дремавшего, соскочил с пролетки, подошел к дверям, позвонил и вызвал служителя.
— Вот, — сказал он ворчливо. — Привез вам сокровище. Получайте!.. Ваш.
— Будто наш.
— Ну то-то! Тащите его, мне нужно дальше ехать. И как это он успел так быстро и основательно нарезаться?.. Постойте, осторожней, осторожней! Вы ему голову расквасите. Берите под мышки. Постойте!.. У него из кармана что-то выпало. Записки какие-то литографированные. Гм… Возьмите. Ах, чуть не забыл!.. У меня его борода в кармане. Забирайте и бороду. Ну, прощайте! Когда проспится, скажите, что я завтра пораньше из дома выйду, чтоб не опоздал. Извозчик, трогай!


Последний раз редактировалось: Mr_X (Ср 15 Авг 2012 04:59), всего редактировалось 1 раз
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вт 14 Авг 2012 08:22    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

РЕСТОРАН " ВЕНЕЦИАНСКИЙ КАРНАВАЛ "


Недавно, плывя по ленивому венецианскому каналу на ленивой гондоле, управляемой ленивым грязноватым парнем, я подумал от нечего делать:

— Что, если бы судьба занесла моего отца в Венецию? Какую бы торговлю открыл этот неугомонный купец, этот удивительный беспокойный коммерсант?

И тут же мгновенно ответил сам себе:

— Торговлю лошадиной упряжью открыл бы мой отец. И если бы через месяц он ликвидировал предприятие за отсутствием покупателей, то его коммерческая жизнь потянула бы его на другое предприятие: торговлю велосипедами.

О, Боже мой! Есть такой сорт неудачников, который всю жизнь торгует на венецианских каналах велосипедами.

История ресторана «Венецианский карнавал», этого странного чудовищного предприятия, до сих пор стоит передо мною во всех подробностях, хотя прошло уже двадцать четыре года с тех пор — как быстро несёмся мы к могиле...

Я был тогда настолько мал, что все люди казались мне значительными, громадными, достойными всяческого уважеиия и преклонения, и значительнее и умнее всех казался мне отец, несмотря на то что к тому времени три бакалейных магазина его сгорели или прогорели — я в те годы не мог уяснить себе разницы между этими двумя почти одинаковыми словами.

Глухие разговоры об открытии ресторана начались среди взрослых давно, и чем дальше, тем больше росла и укреплялась эта идея. Мне трудно проследить полное её развитие и начало осуществления, потому что в воспоминаниях детства часто, на каждом шагу, встречаются черные, зияющие провалы, которые ослабевшая память не может ничем засыпать... Лучше уж обходить эти бездны, не пытаясь исследовать их туманную глубину, а то ещё завязнешь и не выберешься на свежий воздух.

Основание ресторана «Венецианский карнавал» я считаю с того момента, когда стекольщик подарил мне кусок оконной замазки, которая целиком пошла на заделывание замочных скважин в дверях. Как член нашей деятельной семьи, я хотел этой работой внести свою скромную лепту в общее строительство, но меня поколотили, и я до вечера просидел в углу за печкой, следя за остатком замазки, прилипшей к башмаку моего отца и весело носившейся с ним из угла в угол...

Вот — замазка на башмаке отца, запах краски и растерянное лицо матери — это и было начало «Венецианского карнавала».

Открывая «Карнавал», отец, очевидно, искал новые пути. Несколько уже существовавших ресторанов группировались в центре на главных улицах нашего городка, и влачили они прежалкое существование, а отец выбрал для своего предприятия окраину — одну из бесчисленных «продольных», кольцом опоясавших центр маленького черноморского городка.

Мать возражала:

— Вот глупости! Ну кто пойдет сюда? Что за чушь! Ведь это форменная слободка.

Отец дружески хлопал её по руке:

— Ничего... Будущее покажет.

Мне очень понравилась большая прохладная комната, сплошь уставленная белоснежными столами, солидный буфет и прилавок, украшенный бутылками и вкусными закусками.

[править] Глава 2. Персонал «Венецианского карнавала»Штат прислуги был невелик (отец предполагал значительно увеличить его на будущее время) — слуга Алексей, повар и поварёнок.

Алексей обворожил меня своей особой: от него так вкусно пахло потом здорового, сильного парня, он был так благожелательно ленив, так безумно храбр, так ловко воровал у отца папиросы, что мечтой моей жизни сделалось — быть во всём на него похожим, а впоследствии постараться заполучить себе такое же местечко, которое он занимал теперь с присущим ему одному презрительным шиком. Я любовался его длинными кривыми ногами и мечтал: «Ах, когда-то ещё у меня будут такие длинные кривые ноги», тёрся об его выгоревший засаленный пиджак и думал: «Сколько ещё лет нужно ждать, чтобы моя курточка приняла такой приятный уютный вид». Да! Это был настоящий человек.

— Алексей! — спрашивал я, положив голову на его живот (обыкновенно, мы забирались куда-нибудь в чулан с съестным или на диван в пустынной бильярдной и, лежа в удобных позах, с наслаждением вели длинные разговоры). — Алексей! Мог бы ты поколотить трёх матросов?

— Я? Трёх?

Презрительная, красиво-наглая мина искажала его лицо.

— Я пятерых колотил по мордасам.

— А что же они?

— Да что ж... убежали.

— А разбойники страшнее?

— Разбойники? Да чем же страшнее? Только что людей режут, а то такие же люди, как и мы с тобой,

— Ты бы мог их поубивать?

Он усмехался прекрасными толстыми губами (никогда у меня не будет таких прекрасных губ — печально думал я):

— Да уж получили бы они от меня гостинец...

— А ты кого-нибудь убивал?

— Да... бывало...— Зевота и плевок прерывали его речь (прекрасная зевота! чудесный неподражаемый плевок!).— В Перекопе четырёх зарезал.

Это чудовищное преступление леденило мой мозг. Что за страшная личность! Что ему, в сущности, стоит зарезать сейчас и меня, беспомощного человечка.

— А знаешь, Алексей, — говорю я, гладя заискивающе его угловатое плечо, — я у папы для тебя выпрошу сегодня двадцать папиросок.

— Просить не надо, — рассудительно качает головой этот худощавый головорез. — Лучше украдь потихоньку.

— Ну, украду.

— А что, Алексей, если бы тебя кто-нибудь обидел... Что бы ты...

— Да уж разговор короткий был бы...

— Убил бы? Задушил?

— Как щенёнка. Одной рукой.

Он цинично смеётся. У меня по спине ползёт холодок:

— А папа... Ну, если бы, скажем, папа отказал тебе от места?

— А что ж твой папа? Бриллиантовый, что ли? Туда ему и дорога.

После такого разговора я целый день бродил, как потерянный, нося в сердце безмерную жалость к обреченному отцу. О, Боже! Этот большой высокий человек всё время ходил по краю пропасти и даже не замечал всего ужаса своего положения. О, если бы суровый Алексей смягчился...

Повар Никодимов, изгрызанный жизнью старичок, был человек другого склада: он был скептик и пессемист.

— К чему всё это? — говаривал он, сидя на скамеечке у ворот.

— Что такое? — спрашивал собеседник.

— Да это... всё. — Что всё?

— Вот это: деревья, дома, собаки, пароходы? Собеседник бывал озадачен.

— А... как же?

— Да никак. Очень просто.

— Однако же...

— Чего там однако «однако же»! Глупо. Я, например, Никодимов. Да, может быть, я желаю быть Альфредом?! Что вы на это скажете?

— Не имеете права.

— Да? Мерси вас за вашу глупость. А они, значит, имеют право своё это ресторанное заведение назвать «Венецианский карнавал»? Почему? Что такое? Где карнавал? Почему венецианский? Бессмысленно. А почему, например, я в желе не могу соли насыпать? Что? Невкусно? А почему в суп — вкусно? Всё это не то, не то и не то.

В глазах его читалась скорбь.

Однажды мать подарила ему почти новые отцовские башмаки. Он взял их с благодарностью. Но, придя в свою комнату, поставил на стол подарок и застонал:

— Всё это не то, не то и не то!

Пахло от него жареным луком. Если Алексея я любил и гордился им, если к Никодиму был равнодушен, то поварёнка Мотьку ненавидел всем сердцем. Этот мальчишка оказывался всегда впереди меня, всегда на первом месте.

— А что, Мотька, — самодовольно сказал я однажды, — мне мама дала сегодня рюмку водки на зуб подержать — у меня зуб болел. Прямо огонь!

— Подумаешь — счастье! Я иногда так нарежусь водкой, как свинья. Пьёшь, пьёшь, чуть не лопнешь. Да и вообще, я веду нетрезвый образ жизни.

— Да? — равнодушно сказал я, скрывая бешеную зависть (где он подцепил такую красивую фразу?) — А я нынче пробовал со ступенек прыгать — уже с четвертой могу.

— Удивил! — дерзко захохотал он.— Да меня анадысь кухарка так сверху толкнула, что я все ступеньки пересчитал. Морду начисто стёр. Что кровищи вышло — страсть!

Положительно, этот ребенок был неуязвим.

— Мой отец, — говорил я, напряжённо шаркая ногой по полу, — поднимает одной рукой три пуда.

— Эге! Удивил! А у меня отца и вовсе нет.

— Как нет? А где же он?

— Нет, и не было. Одна мать есть. Что, взял?

— А чем же лучше, если отца нет? По-моему, хуже...

— Ах ты, кочерыжка! Тебя-то иногда отец за ухо дёрнет, а меня нако-ся! Никакой отец не дёрнет.

Этот поварёнок умел устраиваться в жизни. Никогда мне не случалось видеть человека, который бы жил с таким комфортом и так независимо, как этот поварёнок.

Однажды я признался ему, что не люблю его.

— Удивил! — захохотал он. — А я не только тебя не люблю, но плевать хотел и растереть.

Я молча ушёл и про себя решил: лет через тридцать, когда я вырасту, этот мальчишка вылетит из нашего дома.

[править] Глава 3. ТорговляВ первый день на открытии ресторана было много народа: священник, дьякон, наши друзья и знакомые. Все ели, пили и, чокаясь, говорили:

— Ну... дай Бог. Как говорится.

— Спасибо, — повторял, кланяясь всем, растроганный отец. — Ей-Богу, спасибо.

Я сидел возле него, и знакомые спрашивали:

— Ну, как ты поживаешь? Прехорошенький мальчишка! Славный ребенок.

Они целовали меня и трепали по щеке.

«Ага, — рассуждал я, — раз я такой хороший — можно от них кое-что и подцепить».

Когда отец ушёл распорядиться насчет вина, я обратился к толстому купцу, который называл меня «славным мужчиной и наследником».

— Дайте мне сардинку, которую вы кушаете.

— Я тебе дам такую сардинку, — прошептал купец, — что ты со стула слетишь.

Худая благожелательная дама, назвавшая меня достойным ребёнком, ела икру.

— Можно мне кусочек?.. — обратил я на неё молящий взор.

— Пошёл вон, дурак. Проси у матери.

«Ловкая, — подумал я. — А если я уже получил у матери?»

Пришёл отец.

— Ну, — сказал толстый купец. — Теперь за здоровье вашего наследника. Дай Бог, как говорится.

Я почувствовал себя героем.

— А что, — сказал я поварёнку после обеда, — а они за моё здоровье пили.

— Удивил, — пожал плечами этот неуязвимый мальчишка, — да мне вчера мать чуть голову не разбила водочной бутылкой — и то ничего.

На другой день ресторан открыли в 12 часов дня. Было жаркое лето, и пустынная улица с рядом мелких домишек дремала в горячей пыли. Отец сидел на крыльце и читал газету. В половине третьего встал, полюбовался на вывеску «Венецианский карнавал» и пошёл распорядиться насчет обеда.

В этот день в «Венецианском карнавале» не было ни одного гостя.

— Ничего, — сказал отец вечером, — ещё не привыкли.

— Да кому же привыкать, — возразила мать. — Тут ведь и народу нет.

— Зато и конкуренции нет! А в центре эти рестораны, как сельди в бочке. И жалко их и смешно.

На второй день в три часа пополудни в ресторан зашёл неизвестный человек в форменном картузе. Всё пришло в движение: Алексей схватил салфетку и стал бегать по ресторану, размахивая ею, как побеждённые белым флагом. Отец, скрывая прилив радости, зашёл солидно за прилавок, а сестрёнка помчалась на кухню предупредить повара, что «каша заваривается».

— Чем могу служить? — спросил отец.

— Не найдётся ли разменять десять рублей? — спросил незнакомец.

Ему разменяли, и он ушёл.

— Уже заходят, — сказал отец. — Хороший знак. Начинают привыкать.

И его взгляд задумчиво и выжидательно, бродил по пыльной улице, по которой шатались пыльные куры, ребёнок с деревянной ложкой в зубах и голыми ногами да тащился, держась за стены, подвыпивший человек, очевидно, ещё не привыкший к нашему «Карнавалу» и накачавший себя где-либо в центре или на базаре...

Улица дремала, и только порывистый Мотька, мчавшийся из мелочной, оживлял пейзаж.

— Мотька, — остановил я его, — меня скоро учить начнут. Что, съел?

— Удивил! — захихикал он. — А меня не будут совсем учить. Это, брат, получше.

Этот поварёнок даже пугал меня своей увёртливостью и уменьем извлечь выгоду из всего...

Только на третий день бог Меркурий и бог Вакх сжалились над моим отцом и спустились на землю в виде двух чрезвычайно застенчивых юношей, собравшихся вести разгульную, порочную жизнь.

Эти юноши зашли в «Венецианский карнавал» уже вечером и, забившись в уголок, потребовали себе графинчик водки и закуски «позабористее».

Отец держался бодро, но втайне был потрясён, а Алексей так замахал белой салфеткой, что самый жестокий победитель был бы тронут и отдал бы приказ прекратить бомбардировку крепости.

Когда показалась в дверях не верившая своим глазам мать; отец подмигнул ей и засмеялся счастливым смехом:

— А что?! Вот тебе и трущоба!

Всё население «Веницианского карнавала» высыпало в зал, чтобы полюбоваться на диковинных юношей. Сестрёнки прятались в складках плятья матери, повар Никодим высовывал из дверей свою худую физиономию, забыв о заказанных битках, а Мотька, за его спиной, таращил глаза так, будто бы в ресторан забрели попировать двое разукрашенных перьями индейцев.

Юноши, заметив ту сенсацию, которую они вызвали, отнесли её на счёт своих личных качеств и приободрились.

Один откашлялся, передернул молодцевато плечами и сказал другому не совсем натуральным басом:

— А что, не шарахнуть ли нам по лампадочке?

Другой согласился с тем, что шарахнуть самое подходящее время, и оба выпили водки с видом людей, окончательно махнувших рукой на спасение грешной души в будущей жизни.

Вторую рюмку, по предложению младшего юноши, «саданули», третью «вдолбили», и так они развлекались этой невинной игрой до тех пор, пока графинчик не опустел, а юноши — не наполнились до краёв.

Отец приблизился к ним, дружелюбно хлопнул старшего по плечу и сказал:

— Ах, господа! Я так вам благодарен... Вы, так сказать, кладете основание... Почин, как говорится, дороже денег. Разрешите мне по этому случаю угостить вас бутылочкой вина за мой счёт.

Старший юноша не прекословил. Кивнул головой и сказал:

— Царапнем. Как ты думаешь?

Младший согласился с тем, что «рассосать» бутылочку вина «недурственно».

Он показался мне тогда образцом благодушия, веселья н изящного балагурства.

Юноши выпили вино, и, когда спросили счёт за съеденное и выпитое раньше, отец категорически воспротивился этому.

— Ни за что я этого не позволю, — твёрдо сказал он. — Будем считать, что вы мои гости. — Да как же так, — простонал младший, хватаясь за воспалённую голову.— Это как будто не того...

— Мм... да-с,— поддержал старший. — Оно не совсем «фельтикультяпно».

Отец, наоборот, нашёл в своем поступке все признаки этого джентльменского понятия, и юноши, одарив Алексея двугривенным, ушли, причем походка их поразила меня своей сложностью и излишеством движений. Два ряда столов показывали им прямой фарватер, выводивший на широкое открытое море — на улицу, но юноши, как два утлых судёнышка, потерявших руль, долго носились и кружились по комнате, пока один не сел на мель, полетев с размаха на стол, а другой, пытаясь взять его на буксир, рухнул рядом.

Мощный Алексей сиял их с мели, вывел на улицу, и они поплыли куда-то вдаль, покачиваясь и стукаясь боками о стены...

[править] Глава 4. Печальные дниЛето прошло, и осень раскинула над городом своё серое, мокрое крыло. Пыль на нашей улице замесилась в белую липкую грязь, дождь постукивал в оконные стекла, в комнатах было темно, неуютно, и казалось, что мир уже кончается и жить не стоит, что над всем пронёсся упадок и смерть.

Память моя сохранила лица и наружность всех посетителей, перебывавших в «Карнавале»... С начала его основания их было человек семь: два старых казначейских чиновника, хромой провизор, околоточный, управский служащий, помещик Терещенко, у которого сломалась бричка как раз против нашего ресторана, и неизвестный рыжеусый человек, плотно пообедавший и заявивший, что он забыл деньги дома в кармане другого пиджака. Этот человек так и не принёс денег: я решил, что или у него сгорел дом, или воры украли пиджак, или попросту его укокошили разбойники. И мне было искренне жаль рыжеусого неудачника.

...Был особенно грустный день. Ветер рвал последние листья мокрых облезлых уксусных деревьев, уныло высовывавшихся из-за грязных дощатых заборов. Улица была пустынна, мертва, и двери «Карнавала», которые так гостеприимно распахивались летом, теперь были плотно закрыты, поднимая адский визг, когда кто-либо из нас беспокоил их.

Я сидел с Алексеем в пустой бильярдной и, куря папироску, изготовленную из спички, обёрнутой бумагой, слушал.

— И вот, братец мой, приходит ко мне генерал и говорит:

«Вы будете Алексей Дмитрич Моргунов?» — «Так точно, я. Садитесь, пожалуйста».— «Ничего, говорит, я и постою. А только, говорит, такое дело, что моя дочка вас видела и влюбилась, а я вас прошу отступиться».— «Чего-с? Не желаю!» — «Я вам, говорит, дом подарю, пару лошадей и десять тысяч!» — «Не нужно, говорю, мне ни золота вашего, ни палат, потому что это у вас наворовано, а дочка ваша должна нынче же ко мне приттить!» Видал? Вот он и говорит: «А я полицеймейстеру заявлю о таком вашем деле». — «Да сделай милость. Хучь самому околоточному».

Взял его за грудки да и вывел, несмотря, что генерал. Ну, хорошо. Приезжает полицеймейстер.

«Вы Алексей Моргунов?» — «А тебе какое дело?» — «Такое, говорит, что на вас жалоба», — «Один дурак, говорю, жалуется, другой слушает». — «Отступитесь, говорит, Алексей Дмитрич. А то, говорит, добром не кончится». — «Чего-с? Ах ты, селёдка полицейская». — «Прошу, говорит, не выражаться, а то взвод городовых пришлю и дело всё закончу». — «Присылай», — говорю. Схватил его за грудки да в дверь. Ну, хорошо. Приезжает взвод, ружья наголо — прямо ко мне!.. Сердце моё замерло...

Я знал храбрость этого молодца, был уверен в его диком неукротимом мужестве и свирепости, но страшные слова «ружья наголо» и «взвод» потрясли меня. Я посмотрел на него с тайным ужасом, замер от предчувствия самого страшного и захватывающего в его героической борьбе с генералом, но в это время скрипнула дверь... вошёл отец. Он был суров и чем-то расстроен...

— Вот ты где, каналья, — проворчал он. — Мне это надоело. Целые дни валяешься по диванам, воруешь папиросы, а на столах в ресторане на целый палец пыли. Получай расчёт и уходи подобру, поздорову.

Сердце моё оборвалось и покатилось куда-то. Я вскрикнул и закрыл лицо руками... Вот оно! Только бы не видеть, как этот страшный безжалостный забияка будет резать отца, так неосторожно разбудившего в нем зверя. Только бы не слышать стонов моего несчастного родителя!

Алексей спыгнул с дивана, выпрямился, потом наклонился и, упав на колени, завопил плачущим голосом:

— Вот чтоб я лопнул, если брал папиросы. Чтоб меня разорвало, если я не стирал пыли нынче утром! Только две папиросочки и взял! Что ж его стирать пыль, если всё равно уже неделя, как никто в ресторан не идет! Простите меня — я никогда этого не сделаю! Извините меня!

О, чудо! Этот сокрушитель генералов и полицеймейстеров хныкал, как младенец.

— Я исправлюсь! — кричал он, бегая за отцом на коленях, с проворством и искусством, поразившими меня. — Я и не курю вовсе! Да и пыли-то вовсе нет! — Э, всё один черт, — устало сказал отец. — Я закрываю ресторан. Наторговались.

[править] Глава 5. Ликвидация...Ряд столов, с которых были содраны скатерти, напоминал аллею надгробных плит... Драпировки висели пыльными клочьями — впрочем, скоро и их содрал бойкий, чрезвычайно разговорчивый еврей. Уже не пахло так весело и обещающе замазкой и масляной краской — в комнатах стоял запах пыли, пустоты и смерти.

В тёмной столовой наша семья доедала запасы консервов и паштетов, какие-то мрачные, зловещие, выползшие из неведомых трущоб родственники с карканьем пили из стаканов вино — остатки погреба «Венецианского карнавала», — а в кухне повар Никодимов сидел на табуретке с грязным узелком в руках и шептал саркастически:

— Всё это не то, не то и не то!..

Посуда была свалена в кучу в темном углу, а Мотька сидел верхом на ведре и чистил картофель — больше для собственной практики и самоуслаждения, чем по необходимости.

Я бродил среди этого разгрома, закаляя свое нежное детское сердце, и мне было жалко всего — Никодимова, скатертей, кастрюль, драпировок, Алексея и вывески, потускневшей и осунувшейся.

Отец позвал меня.

— Сходи, купи бумаги и больших конвертов. Мне нужно кое-кому написать.

Я оделся и побежал. Вернулся только через полчаса,

— Почему так долго? — спросил отец.

— Да тут нигде нет! Все улицы обегал... Пришлось идти на Большую Морскую. Прямо ужас.

— Ага... — задумчиво прошептал отец. — Такой большой район, и ни одного писчебумажного магазина. А... гм... Не идея ли это? Попробую-ка я открыть тут писчебумажный магазин!..

— А что, — говорил я Мотьке вечером того же дня.— А отец открывает конверточный магазин.

— Большая штука! — вздёрнул плечами этот анафемский поваренок. — А моя матка отдаёт меня к сапожнику. Сапожник, брат, как треснет колодкой по головёшке — так и растянешься. Какой человек слабый-то и сдохнет. Это тебе не конверты!

И в сотый раз увидел я, что ни мне, ни отцу не угнаться за этим практическим ребёнком, который так умело и ловко устраивал свои делишки...





Мои родители жили в Севастополе, чего я никак не мог понять в то время: как можно было жить в Севастополе, когда существуют Филиппинские острова, южный берег Африки, пограничные города Мексики, громадные прерии Северной Америки, мыс Доброй Надежды, реки Оранжевая, Амазонка, Миссисипи и Замбези?..
Меня, десятилетнего пионера в душе, местожительство отца не удовлетворяло.
А занятие? Отец торговал чаем, мукой, свечами, овсом и сахаром.
Конечно, я ничего не имел против торговли… но вопрос: чем торговать? Я допускал торговлю кошенилью, слоновой костью, вымененной у туземцев на безделушки, золотым песком, хинной коркой, драгоценным розовым деревом, сахарным тростником… Я признавал даже такое опасное занятие, как торговля черным деревом (негроторговцы так называют негров).
Но мыло! Но свечи! Но пиленый сахар!
Проза жизни тяготила меня. Я уходил на несколько верст от города и, пролеживая целыми днями на пустынном берегу моря, у подножия одинокой скалы, мечтал…
Пиратское судно решило пристать к этому месту, чтобы закопать награбленное сокровище: скованный железом сундук, полный старинных испанских дублонов, гиней, золотых бразильских и мексиканских монет и разной золотой, осыпанной драгоценными камнями утвари…
Грубые голоса, загорелые лица, хриплый смех и ром, ром без конца…
Я, спрятавшись в одному мне известном углублении на верхушке скалы, молча слежу за всем происходящим: мускулистые руки энергично роют песок, опускают в яму тяжелый сундук, засыпают его и, сделав на скале таинственную отметку, уезжают на новые грабежи и приключения. Одну минуту я колеблюсь: не примазаться ли к ним? Хорошо поездить вместе, погреться под жарким экваториальным солнцем, пограбить мимо идущих «купцов», сцепиться на абордаж с английским бригом, дорого продавая свою жизнь, потому что встреча с англичанами — верный галстук на шею.



С другой стороны, можно к пиратам и не примазываться. Другая комбинация не менее заманчива: вырыть сундук с дублонами, притащить к отцу, а потом купить на «вырученные деньги» фургон, в которых ездят южно-африканские боэры, оружия, припасов, нанять нескольких охотников для компании да и двинуться на африканские алмазные поля.
Положим, отец и мать забракуют Африку! Но Боже ты мой! Остается прекрасная Северная Америка с бизонами, бесконечными прериями, мексиканскими вакеро и раскрашенными индейцами. Ради такой благодати стоило бы рискнуть скальпами — ха-ха!
Солнце накаливает морской песок у моих ног, тени постепенно удлиняются, а я, вытянувшись в холодке под облюбованной мною скалой, книга за книгой поглощаю двух своих любимцев: Луи Буссенара и капитана Майн Рида.
«…Расположившись под тенью гигантского баобаба, путешественники с удовольствием вдыхали вкусный аромат жарившейся над костром передней ноги слона. Негр Геркулес сорвал несколько плодов хлебного дерева и присоединил их к вкусному жаркому. Основательно позавтракав и запив жаркое несколькими глотками кристальной воды из ручья, разбавленной ромом, наши путешественники, и т. д.».
Я глотаю слюну и шепчу, обуреваемый завистью:
— Умеют же жить люди! Ну-с… позавтракаем и мы.
Из тайного хранилища в расселине скалы я вынимаю пару холодных котлет, тарань, кусок пирога с мясом, бутылку бузы и — начинаю насыщаться, изредка поглядывая на чистый морской горизонт: не приближается ли пиратское судно?
А тени все длиннее и длиннее…
Пора и в свой блокгауз на Ремесленной улице.
Я думаю, — скала эта на пустынном берегу стоит и до сих пор, и расселина сохранилась, и на дне ее, вероятно, еще лежит сломанный ножик и баночка с порохом — там все по-прежнему, а мне уже тридцать два года, и все чаще кто-нибудь из добрых друзей восклицает с радостным смехом:
— Гляди-ка! А ведь у тебя тоже появился седой волос.

II
Первое разочарование

Не знаю, кто из нас был большим ребенком, — я или мой отец.
Во всяком случае, я, как истый краснокожий, не был бы способен на такое бурное проявление восторга, как отец в тот момент, когда он сообщил мне, что к нам едет настоящий зверинец, который пробудет всю Святую неделю и, может быть (в этом месте отец подмигнул с видом дипломата, разоблачающего важную государственную тайну), останется и до мая.
Внутри у меня все замерло от восторга, но наружно я не подал виду.
Подумаешь, зверинец! Какие там звери? Небось, и агути нет, и гну, и анаконды — матери вод, не говоря уж о жирафах, пеккари и муравьедах.
— Понимаешь — львы есть! Тигры! Крокодил! Удав! Укротители и хозяин у меня кое-что в лавке покупают, так говорили. Вот это, брат, штука! Индеец там есть — стрелок, и негр.
— А что негр делает? — спросил я с побледневшим от восторга лицом.
— Да уж что-нибудь делает, — неопределенно промямлил отец. — Даром держать не будут.
— Какого племени?
— Да племени, брат, хорошего, сразу видно. Весь черный, как ни поверни На первый день пасхи пойдем — увидишь.
Кто поймет мое чувство, с которым я нырнул под красную кумачовую с желтыми украшениями отделку балагана? Кто оценит симфонию звуков хриплого аристона, хлопанья бича и потрясающего рева льва?
Где слова для передачи сложного дивного сочетания трех запахов: львиной клетки, конского навоза и пороха?..
Эх, очерствели мы!..
Однако когда я опомнился, многое в зверинце перестало мне нравиться.
Во-первых — негр.
Негр должен быть голым, кроме бедер, покрытых яркой бумажной материей. А тут я увидел профанацию: негра в красном фраке, с нелепым зеленым цилиндром на голове. Во-вторых, негр должен быть грозен. А этот показывал какие-то фокусы, бегал по рядам публики, вынимая из всех карманов замасленные карты, и вообще относился ко всем очень заискивающе.
В-третьих — тяжелое впечатление произвел на меня Ва-пити, — индеец, стрелок из лука. Правда, он был в индейском национальном костюме, украшен какой-то шкурой и утыкан перьями, как петух, но… где же скальпы? Где ожерелье из зубов серого медведя-гризли?
Нет, все это не то.
И потом: человек стреляет из лука — во что? — в черный кружок, нарисованный на деревянной доске.
И это в то время, когда в двух шагах от него сидят его злейшие враги, бледнолицые!
— Стыдись, Ва-пити, краснокожая собака! — хотел сказать я ему. — Твое сердце трусливо, и ты уже забыл, как бледнолицые отняли у тебя пастбище, сожгли вигвам и угнали твоего мустанга. Другой порядочный индеец не стал бы раздумывать, а влепил бы сразу парочку стрел в физиономию вон тому акцизному чиновнику, сытый вид которого доказывает, что гибель вигвама и угон мустанга не обошлись без его содействия.
Увы! Ва-пити забыл заветы своих предков. Ни одного скальпа не содрал он сегодня, а просто раскланялся на аплодисменты и ушел. Прощай, трусливая собака!
Чем дальше, тем больше падало мое настроение: худосочная девица надевала себе на шею удава, будто это был вязаный шерстяной платок.
Живой удав — и он стерпел это, не обвил негодницу своими смертоносными кольцами? Не сжал ее так, чтобы кровь из нее брызнула во все стороны?! Червяк ты несчастный, а не удав!
Лев! Царь зверей, величественный, грозный, одним прыжком выносящийся из густых зарослей и, как гром небесный, обрушивающийся на спину антилопы… Лев, гроза чернокожих, бич стад и зазевавшихся охотников, прыгал через обруч! Становился всеми четырьмя лапами на раскрашенный шар! Гиена становилась передними ногами ему на круп!..
Да будь я на месте этого льва, я так тяпнул бы этого укротителя за ногу, что он другой раз и к клетке близко бы не подошел.
К гиена тоже обнаглела, как самая последняя дрянь…
Прошу не осуждать меня за кровожадность… Я рассуждал, так сказать, академически.
Всякий должен делать свое дело: индеец снимать скальп, негр — есть попавших к нему в лапы путешественников, а лев — терзать без разбору того, другого и третьего, потому что читатель должен понять: пить-есть всякому надо.
Теперь я и сам недоумеваю: что я надеялся увидеть, явившись в зверинец? Пару львов, вырвавшихся из клетки и доедающих в углу галерки не успевшего удрать матроса? Индейца, старательно снимающего скальпы со всего первого ряда обезумевших от ужаса зрителей? Негра, разложившего костер из выломанных досок слоновой загородки и поджаривающего на этом костре мучного торговца Слуцкина?
Вероятно, это зрелище было бы единственное, которое меня бы удовлетворило…
А когда мы выходили из балагана, отец сообщил мне ликующим тоном:
— Представь себе, я пригласил сегодня вечером к нам в гости хозяина, индейца и негра. Повеселимся.
Это была та же отцовская черта, которая приводила его к покупке на базаре каракатиц, которых мы потом вдвоем с отцом и съедали. Я — из любви к приключениям, он — из желания доказать всем домашним, что покупка его не носит определенного характера бессмысленности.
— Да-с Пригласил. Интересные люди.
С таким видом, вероятно, Ротшильд теперь приглашает к себе Шаляпина.
Дух меценатства свил себе в отце прочное гнездо.

III
Второе разочарование. Смерть

Удар за ударом!
Индеец Ва-пити и негр Башелико явились к нам в серых пиджаках, которые сидели на них, как перчатка на карандаше.
Они по примеру хозяина зверинца христосовались с отцом и мамой.
Негр — каннибал — христосовался!
Краснокожая собака — Ва-пити, которого засмеяли бы индейские скво (бабы), — христосовался!
Боже, Боже! Они ели кулич. После жареного миссионера — кулич! А грозный индеец Ва-пити мирно съел три крашеных яйца, измазав себе всю кирпичную физиономию синим и зеленым цветом. Это — вместо раскраски в цвета войны.
Кончилось тем, что отец, хватив киевской наливки свыше меры, затянул «Виют витры, виют буйны», а индеец ему подтягивал!!
А негр танцевал с теткой польку-мазурку… Правда, при этом ел ее, но только глазами…
И в это время играл не тамтам, а торбан под умелой рукой отца.
А грозный немец, хозяин зверинца, просто спал, забыв своих львов и слонов.

* * *
Утром, когда еще все спали, я встал и, надев фуражку, тихо побрел по берегу бухты.
Долго брел, грустно брел.
Вот и моя скала, вот и расселина — мое пище- и книгохранилище.
Я вынул Буссенара, Майн Рида и уселся у подножия скалы. Перелистал книги… в последний раз.
И со страниц на меня глядели индейцы, поющие: «Виют витры, виют буйны», глядели негры, танцующие польку-мазурку под звуки хохлацкого торбана, львы прыгали через обруч и слоны стреляли хоботом из пистолета…
Я вздохнул.
Прощай, мое детство, мое сладкое, изумительно интересное детство…
Я вырыл в песке под скалой яму, положил в нее все томики француза Буссенара и англичанина капитана Майн Рида, засыпал эту могилу, встал и выпрямился, обведя горизонт совсем другим взглядом… Пиратов не было и не могло быть; не должно быть. Мальчик умер. Вместо него — родился юноша.

* * *
В слонов лучше всего стрелять разрывными пулями.



ОТЕЦ


Стоит мне только вспомнить об отце, как он представляется мне взбирающимся по лестнице, с оживлённым озабоченным лицом и размашистыми движениями, сопровождаемый несколькими дюжими носильщиками, обременёнными тяжёлой ношей.

Это странное представление рождается в мозгу, вероятно, потому, что чаще всего мне приходилось видеть отца взбирающимся по лестнице, в сопровождении кряхтящих и ругающихся носильщиков.

Мой отец был удивительным человеком. Всё в нем было какое-то оригинальное, не такое, как у других... Он знал несколько языков, но это были странные, не нужные никому другому языки: румынский, турецкий, болгарский, татарский. Ни французского, ни немецкого он не знал. Имел он голос, но когда пел, ничего нельзя было разобрать — такой это был густой, низкий голос. Слышалось какое-то удивительное громыхание и рокот, до того низкий, что казался он выходящим из-под его ног. Любил отец столярные работы, но тоже они были как-то ни к чему — делал он только деревянные пароходики. Возился над каждым пароходиком около года, делал его со всеми деталями, а когда кончал, то, удовлетворённый, говорил:

— Такую штуку можно продать не меньше чем за пятнадцать рублей!

— А матерьял стоил тридцать! — подхватывала мать.

— Молчи, Варя, — говорил отец. — Ты ничего не понимаешь...

— Конечно, — горько усмехаясь, возражала мать. — Ты много понимаешь...

Главным занятием отца была торговля. Но здесь он превосходил себя по странности и ненужности — с коммерческой точки зрения — тех операций, которые в магазине происходили.

Для отца не было лучшего удовольствия, как отпустить кому-нибудь товар в долг. Покупатель, задолжавший отцу, делался его лучшим другом... Отец зазывал его в лавку, поил чаем, играл с ним в шашки и бывал обижен на мать до глубины души, если она, узнав об этом, говорила:

— Лучше бы он деньги отдал, чем в шашки играть.

— Ты ничего не понимаешь, Варя, — деликатно возражал отец. — Он очень хороший человек. Две дочери в гимназии учатся. Сам на войне был. Ты бы послушала, как он о военных порядках рассказывает.

— Да нам-то что от этого! Мало ли кто был на войне — так всем и давать в долг?

— Ты ничего не понимаешь, Варя, — печально говорил отец и шёл в сарай делать пароход.

Со мной у него были хорошие отношения, но характеры мы имели различные. Я не мог понять его увлечёний, скептически относился к пароходам, и, когда он подарил мне один пароход, думая привести этим в восторг, я хладнокровно, со скучающим видом потрогал какую-то деревянную штучку на носу крошечного судна и отошёл.

— Ты ничего не понимаешь, Васька, — сказал, сконфузившись, отец.

Я любил книжки, а он купил мне полдюжины каких-то голубей-трубачей. Почему я должен был восхищаться тем, что у них хвосты не плоские, а трубой, до сих пор считаю невыясненным. Мне приходилось вставать рано утром, давая этим голубям корм и воду, что вовсе не увлекало меня. Через три-четыре дня я привел в исполнение адский план — открыл дверцу голубиной будки, думая, что голуби сейчас же улетят. Но проклятые птицы вертели хвостами и мирно сидели на своем месте. Впрочем, открытая дверца принесла свою пользу: в ту же ночь кошка передушила всех трубачей, принеся мне облегчение, а отцу горе и тихие слёзы.

Как все в отце было оригинально, так же была оригинальна и необычная его страсть — покупать редкие вещи. Требования, которые предъявлял он к этого рода операциям, были следующие: чтобы вещь приводила своим видом всех окружающих в удивление, чтобы она была монументальна и чтобы все думали, что вещь куплена за пятьсот рублей, когда за неё заплачено только тридцать.

* * *
Однажды на лестнице дома, где мы жили, послышалось топанье многочисленных ног, крики и кряхтенье. Мы выбежали на площадку лестницы и увидели отца, которых вёл за собою несколько носильщиков, обременённых большой, странного вида вещью.

— Что это такое? — с беспокойством спросила мать.

Лучезарное лицо отца сияло годостью и скрытой радостью человека, замыслившего прехорошенький сюрприз.

— Увидите, — дрожа от нетерпения, говорил он. — Сейчас поставим его.

Когда «его» поставили и носильщики, облагодетельствованные отцом, удалились, «он» оказался колоссальной величины умывальником с мраморной лопнувшей пополам доской и красным потрескавшимся деревом.

— Ну? — торжествующе обратился отец к окружающим. — Во сколько вы оцените эту штуку?

— Да для чего она? — спросила мать.

— Ты ничего не понимаешь, Варя. Алёша, скажи-ка ты — сколько, по-твоему, стоит сей умывальник?

Алёша — льстец, гиперболист и фальшивая низкопоклонная душонка — всплеснув измазанными чернилами руками и ненатурально воскликнул:

— Какая прелесть! Сколько стоит! Четыреста двадцать пять рублей!

— Ха-ха-ха! — торжествующе захохотал отец. — А ты, Варя, сколько скажешь?

Мать скептически покачала головой.

— Да что ж... рублей пятнадцать за него ещё можно дать.

— Много ты понимаешь! Можете представить — весь этот мрамор, красное дерево и всё — стоит по случаю всего двадцать пять рублей. Во


Последний раз редактировалось: Mr_X (Ср 06 Мар 2013 12:18), всего редактировалось 2 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вс 19 Авг 2012 12:13    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

для полного комплекта не хватает только
смешных стихотворений в том же роде




Сон мне снится - вот те на: гроб среди квартиры,
На мои похорона съехались вампиры,
Стали речи говорить - все про долголетие в
Кровь сосать решили погодить: вкусное - на третие

В гроб вогнали кое-как,
А самый сильный вурдалак
Все втискивал и всовывал,
И плотно утрамбовывал,-
Сопел с натуги, сплевывал
И желтый клык высовывал.

Очень бойкий упырек стукнул по колену,
Подогнал - и под шумок надкусил мне вену.
А умудренный кровосос встал у изголовия
И очень вдохновенно произнес речь про полнокровие.

И почетный караул
Для приличия всплакнул,-
Но я чую взглядов серию
На сонную мою артерию:
А если кто пронзит артерию -
Мне это сна грозит потерею.

Погодите, спрячьте крюк! Да куда же, черт, вы!
Я же слышу, что вокруг,-значит, я не мертвый.
Яду капнули в вино, ну а мы набросились,-
Опоить меня хотели, но опростоволосились.

Тот, кто в зелье губы клал,-
В самом деле дуба дал,-
Ну, а мне как рвотное
То зелье приворотное:
Здоровье у меня добротное,
И закусил отраву плотно я.

Так почему же я лежу, дурака валяю?!
Ну почему, к примеру, не заржу -их не напугаю?!
Я б их мог прогнать давно выходкою смелою -
Мне бы взять пошевелиться, но...глупостей не делаю.

Безопасный как червяк,
Я лежу, а вурдалак
Со стаканом носится -
Сейчас наверняка набросится,-
Еще один на шею косится.
Ну, гад, он у меня допросится!

Кровожадно вопия, высунули жалы -
И кровиночка моя полилась в бокалы.
Погодите - сам налью,- знаю, знаю - вкусная!
Нате, пейте кровь мою, кровососы гнусные!

А сам - и мышцы не напряг
И не попытался сжать кулак,-
Потому что кто не напрягается -
Тот никогда не просыпается,
Тот много меньше подвергается
И много дольше сохраняется.

Вот мурашки по спине смертные крадутся,
А всего делов-то мне было что - проснуться!
Что, сказать, чего боюсь? А сновиденья - тянутся!
Да того, что я проснусь -а они останутся!




Пародия на плохой детектив


Опасаясь контрразведки, избегая жизни светской,
Под английским псевдонимом "мистер Джон Ланкастер Пек",
Вечно в кожаных перчатках - чтоб не делать отпечатков, -
Жил в гостинице "Советской" несоветский человек.

Джон Ланкастер в одиночку, преимущественно ночью,
Щелкал носом - в ем был спрятан инфракрасный объектив, -
А потом в нормальном свете представало в черном цвете
То, что ценим мы и любим, чем гордится коллектив:

Клуб на улице Нагорной - стал общественной уборной,
Наш родной Центральный рынок - стал похож на грязный склад,
Искаженный микропленкой, ГУМ - стал маленькой избенкой,
И уж вспомнить неприлично, чем предстал театр МХАТ.

Но работать без подручных - может, грустно, а может скучно, -
Враг подумал - враг был дока, - написал фиктивный чек,
Где-то в дебрях ресторана гражданина Епифана
Сбил с пути и с панталыку несоветский человек.

Епифан казался жадным, хитрым, умным, плотоядным,
Меры в женщинах и в пиве он не знал и не хотел.
В общем так: подручный Джона был находкой для шпиона, -
Так случиться может с каждым - если пьян и мягкотел!

"Вот и первое заданье: в три пятнадцать возле бани -
Может, раньше, а может, позже - остановится такси, -
Надо сесть, связать шофера, разыграть простого вора, -
А потом про этот случай раструбят по "Би-би-си".

И еще. Побрейтесь свеже, и на выставке в Манеже
К вам приблизится мужчина с чемоданом - скажет он:
"Не хотите ли черешни?" Вы ответите: "Конечно", -
Он вам даст батон с взрывчаткой - принесете мне батон.

А за это, друг мой пьяный, - говорил он Епифану, -
Будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин!"
...Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он,
Был - чекист, майор разведки и прекрасный семьянин.

Да, до этих штучек мастер этот самый Джон Ланкастер!..
Но жестоко просчитался пресловутый мистер Пек -
Обезврежен он, и даже он пострижен и посажен, -
А в гостинице "Советской" поселился мирный грек.




У вина достоинства, говорят, целебные,
Я решил попробовать — бутылку взял, открыл...
Вдруг оттуда вылезло чтой-то непотребное:
Может быть, зелёный змий, а может — крокодил!

Если я чего решил — выпью обязательно,
Но к этим шуткам отношусь очень отрицательно!

А оно — зелёное, пахучее, противное —
Прыгало по комнате, ходило ходуном,
А потом послышалось пенье заунывное —
И виденье оказалось грубым мужиком!

Если б было у меня времени хотя бы час —
Я бы дворников позвал бы с мётлами, а тут
Вспомнил детский детектив — "Старика Хоттабыча" —
И спросил: "Товарищ ибн, как тебя зовут?"

"Так что хитрость, — говорю, — брось свою иудину,
Прямо значит отвечай: кто тебя послал
Кто загнал тебя сюда, в винную посудину,
От кого скрывался ты и чего скрывал?"

Тут мужик поклоны бьёт, отвечает вежливо:
"Я не вор и не шпион, я, вообще-то, дух,
За свободу за мою — захотите ежли вы —
Изобью для вас любого, можно даже двух!"

Тут я понял: это — джинн, он ведь может многое,
Он же должен мне сказать: "Враз озолочу!"
"Ваше предложение, — говорю, — убогое.
Морды будем после бить — я вина хочу!

Ну а после — чудеса мне по такому случаю:
До небес дворец хочу — ты на то и бес!.."
А он мне: "Мы таким делам вовсе не обучены,
Кроме мордобитиев — никаких чудес!" —

"Врёшь!" — кричу. "Шалишь!" — кричу. Но и дух — в амбицию,
Стукнул раз — специалист, видно по нему!
Я конечно побежал позвонил в милицию.
"Убивают, — говорю, — прямо на дому!"

Вот они подъехали — показали аспиду!
Супротив милиции он ничего не смог:
Вывели болезного, руки ему — за спину,
И с размаху бросили в "чёрный воронок".

...Что с ним стало? Может быть, он в тюряге мается.
Но чем в бутылке, лучше уж в Бутырке посидеть!
Ну а может, он теперь боксом занимается?
Если будет выступать, я пойду смотреть!




Как на Тихом океане
Тонет баржа с чуваками.
Чуваки не унывают,
Под гармошку рок кидают

Поплавский буги,
Крючковский рок.
Зиганшин ест
Второй сапог...





Пособие для начинающих и законченных халтурщиков

СОРОК ДЕВЯТЬ

Поэма-песня в сорока девяти днях (сокращенное издание)


Все началось случайно. Люди
оказались один на один с
бушующим океаном…



I

Волна на волну находила,
И вал за валом набегал.
Зиганшин стоял у кормила
И глаз ни на миг не смыкал.


II

Стихия реветь продолжала
И Тихий шумел океан.
Асхана сменил у штурвала
Спокойный Федотов Иван.


III

Суров же ты, климат охотский, —
Уже третий день ураган.
Встает у руля сам Крючковский,
На отдых уходит Иван.


IV

Но вот ослабели пассаты,
И стала спокойней волна,
Вздохнули глубоко солдаты,
А с ними вздохнул старшина.


V

Горючее кончилось раньше,
Так мало – что есть и что пить, —
И юный, но мудрый Зиганшин
Запасы решил разделить.


Дальше следуют много дней
умеренного, затем скудного
и наконец совсем скудного
питания. Но люди бодры,
добры и друг на друга не
обижаются…

ХVIII

Доедена банка консервов
И суп из картошки одной, —
Все меньше здоровья и нервов,
Все больше желанье домой.


ХIХ

Страшнее, ужасней лишенья,
Ни лодки не видно, ни зги, —
И принято было решенье —
И начали есть сапоги.


ХХ

Последнюю съели картошку,
Взглянули друг другу в глаза…
Когда ел Поплавский гармошку,
Крутая скатилась слеза.


…Голод становится невыносимым.
Культмассовая работа не ведется по причине
отсутствия муз. инструментов. Люди ослабли,
но смотрят прямо и друг друга не едят.

ХХХVII

Сердца продолжали работу,
Но реже становится стук.
Спокойный и слабый Федотов
Глодал предпоследний каблук.


ХХХVIII

Вот снова муссон разыгрался,
Вот снова ревет океан.
К штурвалу едва подобрался
Все тот же Зиганшин Асхан.


ХХХIХ

На суше он воин заправский,
И штурман заправский он тут.
Зиганшин, Федотов, Поплавский
Под палубой песни поют.


ХL

Лежали все четверо в лежку,
Ни лодки, ни крошки вокруг.
Зиганшин скрутил козью ножку
Слабевшими пальцами рук.


Есть нечего, пить нечего, курить нечего,
но люди снова бодры. У них второе
дыхание, потом третье, потом
четвертое… Мысли о еде приходят все
чаще, мысли не о еде – все реже. Но все
время – мысль о доме, о родном
подразделении, о хлебе.

ХLVI

Зиганшин крепился, держался,
Бодрил, сам был бледный, как тень,
И то, что сказать собирался,
Сказал лишь на следующий день.


ХLVII

«Друзья!..» Через час: «Дорогие!..»
«Ребята! – еще через час. —
Ведь нас не сломила стихия,
Так голод ли сломит ли нас!


ХLVIII

Забудем про пищу – чего там! —
А вспомним про суперфосфат…»
«Узнать бы, – стал бредить Федотов, —
А что у нас в части едят?»


ХLIХ

И вдруг: не мираж ли, не миф ли —
Какое-то судно идет.
К биноклю все сразу приникли,
А с судна летел вертолет ...


Далее все известно из газет: люди здоровы,
едят, пьют, отдыхают
и фотографируются вместе.

Заключение

Окончены все переплеты —
Вновь служат, – что, взял океан? —
Поплавский, Крючковский, Федотов,
А с ними Зиганшин Асхан!


Все отступления в прозе можно рифмовать
по принципам:



океан – Асхан – Иван;

картошку – гармошку – крошку – ножку;

чаще употреблять фамилии героев;

герои должны петь и помнить о доме;

Зиганшин – старший, – его употреблять чаще.



Таким же образом могут быть написаны поэмы
о покорителях Арктики, об экспедиции
в Антарктиде, о жилищном строительстве
и о борьбе против колониализма. Надо только
знать фамилии и иногда читать газеты






[ПАСТУХИ]



П а с т у х и

-Возникновение этих фигурок
В чистом пространстве небосклона
Для меня более чем странно.
— Струи фонтана
Менее прозрачны, чем их крылья.
— Обратите внимание на изобилие
Пальмовых веток, которые они держат в своих ручках.
-Некоторые из них в туфельках, другие в онучках.
— Смотрите, как сверкают у них перышки.
-Некоторые — толстячки, другие — заморышки.
— Горлышки
Этих созданий трепещут от пения.
— Терпение!
Через минуту мы узнаем кой-какие новости.
-В нашей волости
Была икона с подобными изображениями.
— А я видал у бати книгу,
Где мужичок такой пернатый
Из пальцев сделанную фигу
Казал рукой продолговатой.
— Дурашка! Он благословлял народы.
-И эти тоже ангелочки
Благословляют, сняв порточки,
Земли возвышенные точки.
— Послушайте, они дудят в серебряные дудочки.
— Только что они были там, а теперь туточки.

П е н и е

Из глубин, где полдень ярок,
Где прозрачный воздух жарок,
Мы, подобье малых деток,
Принесли земле подарок.
Мы — подобье малых деток,
Смотрит месяц между веток,
Звезды робкие проснулись,
В небесах пошевельнулись.

Б ы к

Смутно в очах,
Мир на плечах.
В землю гляжу,
Тяжко хожу.

П е н и е

Бык ты, бык, ночной мыслитель,
Отвори глаза слепые,
Дай в твое проникнуть сердце,
Прочитать страданий книгу!
Дай в твое проникнуть сердце,
Дай твою подумать думу,
Дай твою земную силу
Силой неба опоясать!

П а с т у х и

Кажется, эти летающие дурни разговаривают с коровами?
— Уже небеса делаются багровыми.
— Скоро вечер. Не будем на них обращать внимания.
— Эй, создания!






из дореволюционной поэзии


МОТИВЫ РУССКИХ ПОЭТОВ


1

МОТИВ МРАЧНО-ОБЛИЧИТЕЛЬНЫЙ

Мир - это шайка мародеров,
Где что ни шаг, то лжец иль тать:
Мне одному такой дан норов,
Чтоб эту сволочь усмирять.

Не буду петь я: mia cara! {*}
"Ночной зефир струит эфир",
Но, как гроза, как божья кара,
Заставлю дрогнуть целый мир.
{* Моя дорогая! (Итал.) - Ред.}

Во все трактиры, рестораны,
Как зоркий страж, начну ходить,
Для вас, общественные раны,
Я буду пластырем служить.

Во всех приказных, бравших взятки
(Подогревая в сердце злость),
Во всех, кто грубы, грязны, гадки,
Мой стих вопьется, словно гвоздь.

Рысак ли бешеный промчится,
Спадет ли с здания кирпич,
Хожалый вздумает напиться -
Я буду всех разить, как бич,
И стану сам себе дивиться.

Людей сдержу я, как уздой,
И буду в жизненном потоке
Для них живой сковородой,
Где станут жариться пороки.

2

МОТИВ СЛЕЗНО-ГРАЖДАНСКИЙ

Мне жаль тебя, несчастный брат!..
Тяжел твой крест - всей жизни ноша.
Не предложу тебе я гроша,
Но плакать, плакать буду рад.

Пусть возбуждают жалость в мире
Твои лохмотья, чахлый вид -
Тебе угла не дам в квартире,
Но плакать буду хоть навзрыд.

Ходи босой в мороз и слякоть,
Я корки хлеба не подам,
Но о тебе в альбомах дам
Я стану плакать, плакать, плакать!..

3

МОТИВ ЯСНО-ЛИРИЧЕСКИЙ

Тихий вечер навевает
Грезы наяву,
Соловей не умолкает...
Вот я чем живу.
Месяц льет потоки света...
Сел я на траву, -
Огоньки сверкают где-то...
Вот я чем живу.
В летний день, в затишьи сада,
Милую зову,
Поджидаю в поле стадо...
Вот я чем живу.
Лаской девы ненаглядной,
Rendez-vous {*} во рву,
Видом бабочки нарядной -
Вот я чем живу.
Я срываю шишки с ели,
Незабудки рву
И пою, пою без цели...
Вот я чем живу.
{* Свиданием (франц.). - Ред.}

4

ЮБИЛЕЙНЫЙ МОТИВ
(Кому угодно)

Когда сном крепким спал народ,
И спячка длилась год за годом...
(Тут нужно древний эпизод
Сравнить с новейшим эпизодом.)

Когда на всех, в ком сила есть,
Смотрела Русь в немом испуге...
(Поэт обязан перечесть
Здесь юбилятора заслуги.)

Тогда (обеденный певец
Встает в порыве вдохновенья)
Ты появился наконец!
(Сбегают слезы умиленья.)

Как луч из мрачных облаков,
Ты вдруг сверкнул, нам дал отвагу!..
(Чтоб не забыть своих стихов,
Поэт косится на бумагу.)

И вот теперь весь этот зал
Тебя помянет в общем тосте!..
(Певец хватает свой бокал,
А лоб певца целуют гости.)

5

МОТИВ БЕШЕНО-МОСКОВСКИЙ

Русь героями богата,
Словно вылита она
Из гранита и булата,
И прихода супостата
Не боится вся страна,
Не обдаст врагов картечью,
Не покажет им штыка,
Но отбросит перед сечью
Молодецкой, русской речью,
Просолив ее слегка,
Этой речью сочной, рьяной,
Крепкой, цепкой так и сяк,
Забубённой, грозной, пряной,
Удальством славянским пьяной,
Едкой, меткой, как кулак.
Кто ж противиться нам может?
Славянин перед врагом
Руку за ухо заложит,
Гаркнет, свистнет и положит
Супостатов всех кругом.




СКАЗКА ПРО ДИКОГО ВЕПРЯ


В королевстве, где все тихо и складно,
Где ни войн, ни катаклизмов, ни бурь,
Появился дикий вепрь огромадный,
То ли буйвол, то ли бык, то ли тур...
Сам король страдал желудком и астмой,
Только кашлем сильный страх наводил,
А тем временем зверюга ужасный
Коих ел, а коих в лес волочил
И король тотчас издал три декрета:
Зверя надо говорит одолеть, наконец,
Вот кто отчается на это, на это,
тот принцессу поведет под венец...
А в отчаявшемся том государстве
Как войдешь, так прямо наискосок
В бесшабашной жил тоске и гусарстве
Бывший лучший королевский стрелок.
На полу лежали люди и шкуры,
Пели песни, пили меды, и тут
Протрубили во дворе трубадуры,
Хвать стрелка, и во дворец волокут...
И король ему прокашлял: "Не буду
Я читать тебе морали, юнец,
Если завтра победишь Чуду-юду,
То принцессу поведешь под венец".
А стрелок: "Да это что за награда?!
Мне бы выкатить портвейна бадью...
А принцессы мне и даром не надо -
Чуду-юду я и так победю ! "
А король: "Возьмешь принцессу, и точка!!!
А не то тебя раз-два - и в тюрьму,
Это все же королевская дочка!"...
А стрелок: "Ну, хоть убей, не возьму".
И пока король с ним так препирался,
Съев уже почти всех женщин и кур
Возле самого дворца ошивался
Этот самый то ли бык, то ли тур...
Делать нечего - портвейн он отспорил,
Чуду-юду уложил и убег...
Вот так принцессу с королем опозорил
Бывший лучший, но опальный стрелок





Жил-был добрый дурачина-простофиля.
Куда только его черти не носили!
И однажды, как назло,
повезло —
И совсем в чужое царство занесло.

Слёзы градом — так и надо
простофиле:
Не усаживайся задом
на кобыле.
Ду-ра-чи-на!

Посреди большого поля — глядь — три стула,
Дурачину в область печени кольнуло.
Сверху — надпись: "Для гостей",
"Для князей",
А на третьем — "Стул для царских кровей".

Вот на первый стул уселся
простофиля,
Потому что он от горя
обессилел,
Ду-ра-чи-на!

Только к стулу примостился дурачина —
Сразу слуги принесли хмельные вина,
Дурачина ощутил
много сил —
Элегантно ел, кутил и шутил.

Ощутив себя в такой
бурной силе,
Взлез на стул для князей
простофиля.
Ду-ра-чи-на!

И сейчас же бывший добрый дурачина
Ощутил, что он ответственный мужчина,
Стал советы отдавать,
крикнул рать
И почти уже решил воевать.

Ощутив себя в такой
буйной силе,
Взлез на стул для королей
простофиля.
Ду-ра-чи-на!

Сразу руки потянулися к печати,
Сразу топать стал ногами и кричати:
"Будь ты князь, будь ты хоть
сам Господь —
Вот возьму и прикажу запороть!"

Если б люди в сей момент
рядом были —
Не сказали б комплимент
простофиле,
Ду-ра-чи-не!

Но был добрый этот самый простофиля —
Захотел издать Указ про изобилье...
Только стул подобных дел
не терпел:
Как тряхнёт — и, ясно, тот не усидел...

И очнулся добрый малый
простофиля
У себя на сеновале,
в чём родили.
Ду-ра-чи-на!




СОН ПОПОВА


1
Приснился раз, бог весть с какой причины,
Советнику Попову странный сон:
Поздравить он министра в именины .
В приемный зал вошел без панталон;
Но, впрочем, не забыто ни единой
Регалии. Отлично выбрит он;
Темляк на шпаге; всё по циркуляру -
Лишь панталон забыл надеть он пару.

2

И надо же случиться на беду,
Что он тогда лишь свой заметил иромах,
Как уж вошел. «Ну, - думает, - уйду!»
Не тут-то было! Уж давно в хоромах.
Народу тьма; стоит он на виду,
В почетном месте; множество знакомых
Его увидеть могут на пути -
«Нет, - он решил, - нет, мне нельзя уйти!

3

А вот я лучше что-нибудь придвину
И скрою тем досадный мой изъян;
Пусть верхнюю лишь видят половину,
За нижнюю ж ответит мне Иван!»
И вот бочком прокрался он к камину
И спрятался по пояс за экран.
«.Эх, - думает, - недурно ведь, канальство!
Теперь пусть входит высшее начальство!»

4

Меж тем тесней все становился круг
Особ чиновных, чающих карьеры;
Невнятный в аале раздавался звук,
И все принять свои старались меры,
Чтоб сразу быть замеченными.
Вдруг В себя втянули животы курьеры,
И экзекутор рысью через зал,
Придерживая шпагу, пробежал.

5

Вошел министр. Он видный был мужчина,
Изящных форм, с приветливым лицом,
Одет в визитку: своего, мол, чина
Не ставлю я пред публикой ребром.
Внушается гражданством дисциплина,
А не мундиром, шитым серебром,
Все зло у нас от глупых форм избытка,
Я ж века сын - так вот на мне визитка!

6

Не ускользнул сей либеральный взгляд
И в самом сне от зоркости Попова.
Хватается, кто тонет, говорят,
За паутинку и за куст терновый.
«А что, - подумал он, - коль мой наряд
Понравится? Ведь есть же, право слово,
Свободное, простое что-то в нем!
Кто знает! Что ж! Быть может! Подождем!»

7

Министр меж тем стан изгибал приятно:
«Всех, господа, всех вас благодарю!
Прошу и впредь служить так аккуратно
Отечеству, престолу, алтарю!
Ведь мысль моя, надеюсь, вам понятна?
Я в переносном смысле говорю:
Мой идеал полнейшая свобода -
Мне цель народ - и я слуга народа!

8

Прошло у нас то время, господа, -
Могу сказать; печальное то время, -
Когда наградой пота и труда
Был произвол. Его мы свергли бремя.
Народ воскрес - но не вполне - да, да!
Ему вступить должны помочь мы в стремя,
В известном смысле сгладить все следы
И, так сказать, вручить ему бразды.

9

Искать себе не будем идеала,
Ни основных общественных начал
В Америке. Америка отстала:
В ней собственность царит и капитал.
Британия строй жизни запятнала
Законностью. А я уж доказал:
Законность есть народное стесненье,
Гнуснейшее меж всеми преступленье!

10

Нет, господа! России предстоит,
Соединив прошедшее с грядущим,
Создать, коль смею выразиться, вид,
Который называется присущим
Всем временам; и, став на свой гранит,
Имущим, так сказать, и неимущим
Открыть родник взаимного труда.
Надеюсь, вам понятно, господа?»


11
Раадался в зале шепот одобренья,
Министр поклоном легким отвечал,
И тут же, с видом, полным снисхожденья,
Он обходить обширный начал зал:
«Как вам? Что вы? Здорова ли Евгенья
Семеновна? Давно не заезжал
Я к вам, любезный Сидор Тимофеич!
Ахд здравствуйте, Ельпидифор Сергеич!»

12

Стоял в углу, плюгав и одинок,
Какой-то там коллежский регистратор.
Он и к тому, и тем не пренебрег:
Взял под руку его: «Ах, Антипатор
Васильевич! Что, как ваш кобелек?
Здоров ли он? Вы ездите в театор?
Что вы сказали? Все болит живот?
Aх, как мне жаль! Но ничего пройдет!»

13

Переходя налево и направо,
Свои министр так перлы расточал;
Иному он подмигивал лукаво,
На консоме другого приглашал
И ласково смотрел и величаво.
Вдруг на Попова взор его упал,
Который, скрыт экраном лишь по пояс,
Исхода ждал, немного беспокоясь.

14

«Ба! Что я вижу! Тит Евсеич здесь!
Так, так и есть! Его мы точность знаем!
Но отчего ж он виден мне не весь?
И заслонен каким-то попугаем?
Престранная выходит это смесь!
Я любопытством очень подстрекаем
Увидеть ваши ноги. Да, да, да!
Я вас прошу; пожалуйте сюда!»

15

Колеблясь меж надежды и сомненья:
Как на его посмотрят туалет,
Попов наружу вылез. В изумленье
Министр приставил к глазу свой дорнет.
«Что это? Правда или наважденье?
Никак, на вас штанов, любезный, нет?»
И на чертах изящно-благородных
Гнев выразил ревнитель прав народных,

16

«Что это значит? Где вы рождены?
В Шотландии? Как вам пришла охота
Там, за экраном снять с себя штаны?-
Вы начитались, верно, Вальтер Скотта?
Иль классицизмом вы заражены?
И римского хотите патриота
Изобразить? Иль, боже упаси,
Собой бюджет представить на Руси?»

17

И был министр еще во гневе краше,
Чем в милости. Чреватый от громов
Взор заблестел. Он продолжал: «Вы наше
Доверье обманули. Много слов
Я тратить не люблю». - «Ва-ва-ва-ваше
Превосходительство! - шептал Попов. -
Я не сымал... Свидетели курьеры,
Я прямо так приехал из квартеры!»

18

«Вы, милостивый, смели, государь,
Приехать так? Ко мне? На поздравленье?
В день ангела? Безнравственная тварь!
Теперь твое я вижу направленье!
Вон с глаз моих! Иль нету - секретарь!
Пишите к прокурору отношенье:
Советник Тит Евсеев сын Попов
Все ниспровергнуть власти был готов.

19

Но, строгому благодаря надзору
Такого-то министра - имярек -
Отечество спаслось от заговору
И нравственность не сгинула навек.
Под стражей ныне шлется к прокурору
Для следствия сей вредный человек,
Дерзнувший снять публично панталоны,
Да поразят преступника законы!

20

Иль нет, постойте! Коль отдать под суд,
По делу выйти может послабленье.
Присяжные-бесштанники спасут
И оправдают корень возмущенья!
Здесь слишком громко нравы вопиют -
Пишите прямо в Третье отделенье:
Советник Тит Евсеев сын Попов
Все ниспровергнуть власти был готов:


21
Он поступил законам так противно,
На общество так явно поднял меч.
Что пользу можно б административно
Из неглиже из самого извлечь.
Я жертвую агентам по две гривны,
Чтобы его - но скрашиваю речь -
Чтоб мысли там внушить ему иные.
Затем ура! Да здравствует Россия!»

22

Министр кивнул мизинцем. Сторожа
Внезапно взяли под руки Попова.
Стыдливостью его не дорожа,
Они его от Невского, Садовой,
Средь смеха, крика, чуть не мятежа,
К Цепному мосту привели, где новый
Стоит, на вид весьма красивый, дом,
Своим известный праведным судом.

23

Чиновник по особым порученьям,
Который их до места проводил,
С заботливым Попова попеченьем
Сдал на руки дежурному. То был
Во фраке муж, с лицом, пылавшим рвеньем,
Со львиной физьономией, носил
Мальтийский крест и множество медалей,
И в душу взор его влезал всё далей!,

24

В каком полку он некогда служил,
В каких боях отличен был как воин,
За что свой крест мальтийский получил
И где своих медалей удостоен -
Неведомо. Ехидно попросил
Попова он, чтобы тот был спокоен,
С улыбкой указал ему на стул
И в комнату соседнюю скользнул.

25

Один оставшись в небольшой гостиной,
Попов стал думать о своей судьбе:
«А казус вышел, кажется, причинный!
Кто б это мог вообразить себе?
Попался я в огонь, как сноп овинный!
Ведь искони того еще не бе,
Чтобы меня кто в этом виде встретил,
И как швейцар проклятый не заметил!»

26

Но дверь отверзлась, и явился в ней
С лицом почтенным, грустию покрытым,
Лазоревый полковник. Из очей
Катились слезы по его ланитам.
Обильно их струящийся ручей
Он утирал платком, узором шитым,
И про себя шептал: «Так! Это он!
Таким он был едва лишь из пелён!

27

О юноша! - он продолжал, вздыха
(Попову было с лишком сорок лет) -
Моя душа для вашей не чужая!
Я в те года, когда мы ездим в свет,
Знал вашу мать. Она была святая!
Таких, увы! теперь уж боле нет!
Когда б она досель была к вам близко,
Вы б не упали нравственно так низко!

28

Но, юный друг, для набожных сердец
К отверженным не может быть презренья,
И я хочу вам быть второй отец,
Хочу вам дать для жизни наставленье.
Заблудших так приводим мы овец
Со дна трущоб на чистый путь спасенья.
Откройтесь мне, равно как на духу:
Что привело вас к этому греху?

29

Конечно, вы пришли к нему не сами,
Характер ваш невинен, чист и прям!
Я помню, как дитёй за мотыльками
Порхали вы средь кашки по лугам!
Нет, юный друг, вы ложными друзьями
Завлечены! Откройте же их нам!
Кто вольнодумцы? Всех их назовите
И собственную участь облегчите!

30

Что слышу я? Ни слова? Иль пустить
Уже успело корни в вас упорство?
Тогда должны мы будем приступить
Ко строгости, увы! и непокорство,
Сколь нам ни больно, в вас искоренить!
О юноша! Как сердце ваше черство!
В последний раз: хотите ли всю рать
Завлекших вас сообщников назвать?»


31
К нему Попов достойно и наивно:
«Я, господин полковник, я бы вам
Их рад назвать, но мне, ей-богу, дивно...
Возможно ли сообщничество там,
Где преступленье чисто негативно?
Ведь панталон-то не надел я сам!
И чем бы там меня вы ни пугали -
Другие мне, клянусь, не помогали!»

32

«Не мудрствуйте, надменный санкюлот!
Свою вину не умножайте ложью!
Сообщников и гнусный ваш комплот
Повергните к отечества подножью!
Когда б вы знали, что теперь вас ждет,
Вас проняло бы ужасом и дрожью!
Но дружбу вы чтоб ведали мою,
Одуматься я время вам даю!

33

Здесь, на столе, смотрите, вам готово
Достаточно бумаги и чернил:
Пишите же - не то, даю вам слово:
Чрез полчаса вас изо всех мы сил...»
Тут ужас вдруг такой объял Попова,
Что страшную он подлость совершил:
Пошел строчить (как люди в страхе гадки!)
Имен невинных многие десятки!

34

Явились тут на нескольких листах:
Какой-то Шмидт, два брата Шулаковы,
Зерцалов, Палкин, Савич, Розенбах,
Потанчиков, Гудим-Бодай-Корова,
Делаверганж, Шульгин, Страженко, Драх,
Грай-Жеребец, Бабиов, Ильин, Багровый,
Мадам Гриневич, Глазов, Рыбин, Штих,
Бурдюк-Лишай - и множество других.

35

Попов строчил сплеча и без оглядки,
Попались в список лучшие друзья;
Я повторю: как люди в страхе гадки -
Начнут как бог, а кончат как свинья!
Строчил Попов, строчил во все лопатки,
Такая вышла вскоре ектенья,
Что, прочитав, и сам он ужаснулся,
Вскричал: фуй! фуй! задрыгал - и проснулся.

36

Небесный свод сиял так юн я нов,
Весенний день глядел в окно так весел,
Висела пара форменных штанов
С мундиром купно через спинку кресел;
И в радости уверился Попов,
Что их Иван там с вечера повесил -
Одним скачком покинул он кровать
И начал их в восторге надевать.

37

«То был лишь сон! О, счастие! о, радость!
Моя душа, как этот день, ясна!
Не сделал я Бодай-Корове гадость!
Не выдал я агентам Ильина!
Не наклепал на Савича! О, сладость!
Мадам Гриневич мной не предана!
Страженко цел, и братья Шулаковы
Постыдно мной не ввержены в оковы!»

38

Но ты, никак, читатель, восстаешь
На мой рассказ? Твое я слышу мненье:
Сей анекдот, пожалуй, и хорош,
Но в нем сквозит дурное направленье.
Всё выдумки, нет правды ни на грош!
Слыхал ли кто такое обвиненье,
Что, мол, такой-то - встречен без штанов,
Так уж и власти свергнуть он, готов?

39

И где такие виданы министры?
Кто так из них толпе кадить бы мог? -
Я допущу: успехи наши быстры,
Но где ж у нас министер-демагог?
Пусть проберут все списки и регистры,
Я пять рублей бумажных дам в залог;
Быть может, их во Франции немало,
Но на Руси их нет и не бывало!

40

И что это, помилуйте, за дом,
Куда Попов отправлен в наказанье?
Что за допрос? Каким его судом
Стращают там? Где есть такое зданье?
Что за полковник выскочил? Во всем,
Во всем заметно полное незнанье
Своей страны обычаев и лиц,
Встречаемое только у девиц.

41

А наконец, и самое .вступленье:
Ну есть ли смысл, я спрашиваю, в том,
Чтоб в день такой, когда на поздравленье
К министру все съезжаются гуртом,
С Поповым вдруг случилось помраченье
И он таким оделся бы шутом?
Забыться может галстук, орден, пряжка
Но пара брюк - нет, это уж натяжка!

42

И мог ли он так ехать? Мог ли в зал
Войти, одет как древние герои?
И где резон, чтоб за экран он стал,
Никем не зрим? Возможно ли такое?
Ах, батюшка читатель, что пристал?
Я не Попов! Оставь меня в покое!
Резон ли в этом или не резон -
Я за чужой не отвечаю сон!

Лето 1873 г.




На краю края земли, где небо ясное
Как бы вроде даже сходит за кордон,
На горе стояло здание ужасное,
Издаля напоминавшее ООН.

Все сверкает, как зарница,-
Красота! Но только вот -
В этом здании царица
В заточении живет.

И Кащей Бессмертный грубое животное
Это здание поставил охранять,
Но по-своему несчастное и кроткое,
Может, было то животное, как знать!

От большой тоски по маме
Вечно чудище в слезах -
Ведь оно с семью главами,
О пятнадцати глазах.

Сам Кащей (он мог бы раньше врукопашную!)
От любви к царице высох и увял,
Стал по-своему несчастным старикашкою,
Ну, а зверь его к царице не пускал.

- Ты пусти меня, чего там,
Я ж от страсти трепещу!
- Хучь снимай меня с работы,
Ни за что не пропущу!

Добрый молодец Иван решил попасть туда, -
Мол, видали мы Кащеев, так-растак!
Он все время, где чего - так сразу шасть туда!
Он по-своему несчастный был дурак.

То ли выпь захохотала,
То ли филин заикал,-
На душе тоскливо стало
У Ивана-дурака.

И началися его подвиги напрасные,
С Баб-Ягами никчемушная борьба -
Тоже ведь она по-своему несчастная
Эта самая лесная голытьба.

Сколько ведьмочек пришиб ! ну ...
Двух молоденьких, в соку
Как увидел утром - всхлипнул,
Жалко стало дураку.

Но, однако же, приблизился, дремотное
Состоянье превозмог свое Иван.
В уголке лежало бедное животное,
Все главы свои склонившее в фонтан.

Тут Иван к нему сигает,
Рубит головы, спеша,
И к Кащею подступает,
Кладенцом своим маша.

И грозит он старику двухтыщелетнему -
- Щас мол бороду то мигом обстригу!
- Так умри ты, сгинь, Кащей! - А тот в ответ ему:
-Я бы рад, но я бессмертный, - не могу!

Но Иван себя не помнит:
- Ах ты, гнусный фабрикант!
Вон настроил сколько комнат,
Девку спрятал, интригант!

Я докончу дело, взявши обязательство!.. -
И от этих-то неслыханных речей
Умер сам Кащей без всякого вмешательства,-
Он неграмотный, отсталый был, Кащей.

А Иван, от гнева красный,
Пнул Кащея, плюнул в пол
И к по-своему несчастной
Бедной узнице взошел.




В заповедных и дремучих,
страшных Муромских лесах
Всяка нечисть бродит тучей
и в проезжих сеет страх:
Воет воем, что твои упокойники,
Если и есть там соловьи - то разбойники.

Страшно, аж жуть!

В заколдованных болотах
там кикиморы живут, -
Защекочут до икоты
и на дно уволокут.
Будь ты пеший, будь ты конный -
заграбастают,
А уж лешие - так по лесу и шастают.

Страшно, аж жуть!

А мужик, купец и воин -
попадал в дремучий лес, -
Кто зачем: кто с перепою,
а кто сдуру в чащу лез.
По причине пропадали, без причины ли, -
Только всех их и видали - словно сгинули.

Страшно, аж жуть!

Из заморского из лесу
где и вовсе сущий ад,
Где такие злые бесы -
чуть друг друга не едят, -
Чтоб творить им совместное зло потом,
Поделиться приехали опытом.

Страшно, аж жуть!

Соловей-разбойник главный
им устроил буйный пир,
А от их был Змей трехглавый
и слуга его - Вампир, -
Пили зелье в черепах, ели бульники,
Танцевали на гробах, богохульники!

Страшно, аж жуть!

Змей Горыныч взмыл на дерево,
ну - раскачивать его:
"Выводи, Разбойник, девок, -
пусть покажут кой-чего!
Пусть нам лешие попляшут, попоют!
А не то я, матерь вашу, всех сгною!"

Страшно, аж жуть!

Все взревели, как медведи:
"Натерпелись - сколько лет!
Ведьмы мы али не ведьмы,
Патриоты али нет?!
Налил бельма, ишь ты, клещ, - отоварился!
А еще на наших женщин позарился!.."

Страшно, аж жуть!

Соловей-разбойник тоже
был не только лыком шит, -
Гикнул, свистнул, крикнул: "Рожа,
ты, заморский, паразит!
Убирайся без боя, уматывай
И Вампира с собою прихватывай!"

Страшно, аж жуть!

...А теперь седые люди
помнят прежние дела:
Билась нечисть грудью в груди
и друг друга извела, -
Прекратилось навек безобразие -
Ходит в лес человек безбоязненно,

И не страшно ничуть!




От скучных шабашей
Смертельно уставши,
Две ведьмы идут и беседу ведут:
"Ну что ты, брат-ведьма,
Пойтить посмотреть бы,
Как в городе наши живут!

Как все изменилось!
Уже развалилось
Подножие Лысой горы.
И молодцы вроде
Давно не заходят -
Остались одни упыри..."

Спросил у них леший:
"Вы камо грядеши?"
"Намылились в город - у нас ведь тоска!.
"Ах, глупые бабы!
Да взяли хотя бы
С собою меня, старика".

Ругая друг дружку,
Взошли на опушку.
Навстречу попался им враг-вурдалак.
Он скверно ругался,
Он к ним увязался,
Кричал, будто знает, что как.

Те к лешему: как он?
"Возьмем вурдалака!
Но кровь не сосать и прилично вести!"
Тот малость покрякал,
Клыки свои спрятал -
Красавчиком стал, - хоть крести.

Освоились быстро, -
Под видом туристов
Поели-попили в кафе "Гранд-отель".
Но леший поганил
Своими ногами -
И их попросили оттель.

Пока леший брился,
Упырь испарился, -
И леший доверчивость проклял свою.
А ведьмы пошлялись -
И тоже смотались,
Освоившись в этом раю.

И наверняка ведь
Прельстили бега ведьм:
Там много орут, и азарт на бегах, -
И там проиграли
Ни много ни мало -
Три тысячи в новых деньгах.

Намокший, поблекший,
Насупился леший,
Но вспомнил, что здесь его друг, домовой, -
Он начал стучаться:
"Где друг, домочадцы?!"
Ему отвечают: "Запой".

Пока ведьмы выли
И все просадили,
Пока леший пил-надирался в кафе, -
Найдя себе вдовушку,
Выпив ей кровушку,
Спал вурдалак на софе




В далёком созвездии Тау Кита
Всё стало для нас непонятно.
Сигнал посылаем: "Вы что это там?"
А нас посылают обратно.

На Тау Ките
Живут в красоте,
Живут, между прочим, по-разному
Товарищи наши по разуму.

Вот, двигаясь по световому лучу
Без помощи, но при посредстве,
Я к Тау Кита этой самой лечу,
Чтоб с ей разобраться на месте.

На Тау Кита
Чегой-то не так:
Там таукитайская братия
Свихнулась, по нашим понятиям.

Покамест я в анабиозе лежу,
Те таукитяне буянят.
Все реже я с ними на связь выхожу —
Уж очень они хулиганят.

У таукитов
В алфавите слов
Не много, и строй — буржуазный,
И юмор у них — безобразный.

Корабль посадил я, как собственный зад,
Слегка покривив отражатель.
Я крикнул по-таукитянски: "Виват!" —
Что значит по-нашему "Здрасьте!".

У таукитян
Вся внешность — обман,
Тут с ними нельзя состязаться:
То явятся, то растворятся...

Мне таукитянин — как вам папуас,
Мне вкратце об них намекнули.
Я крикнул: "Галактике стыдно за вас!"
В ответ они чем-то мигнули.

На Тау Ките
Условья не те:
Тут нет атмосферы, тут душно,
Но таукитяне радушны.

В запале я крикнул им: мать вашу, мол!..
Но кибернетический гид мой
Настолько буквально меня перевёл,
Что мне за себя стало стыдно.

Но таукиты,
Такие скоты,
Наверно успели набраться:
То явятся, то растворятся...

"Мы братья по полу, — кричу, — мужики!
Ну что..." Тут мой голос сорвался,
Я таукитянку схватил за грудки:
"А ну, — говорю, — признавайся!.."

Она мне: "Уйди!" — говорит,
Мол, мы впереди —
Не хочем с мужчинами знаться,
А будем теперь почковаться!

Не помню, как поднял я свой звездолёт,
Лечу в настроенье питейном:
Земля ведь ушла лет на триста вперёд,
По гнусной теорье Эйнштейна!

Что если и там,
Как на Тау Кита,
Ужасно повысилось знанье,
Что если и там — почкованье?!





Я кричал: "Вы что там, обалдели? -
Уронили шахматный престиж!"
Мне сказали в нашем спортотделе:
"Ага, прекрасно - ты и защитишь!


Но учти, что Фишер очень ярок, -
Даже спит с доскою - сила в ем,
Он играет чисто, без помарок..."
Ничего, я тоже не подарок, -
У меня в запасе - ход конем.

Ох вы мускулы стальные,
Пальцы цепкие мои!
Эх, резные, расписные
Деревянные ладьи!

Друг мой, футболист, учил: "Не бойся, -
Он к таким партнерам не привык.
За тылы и центр не беспокойся,
А играй по краю - напрямик!.."

Я налег на бег, на стометровки,
В бане вес согнал, отлично сплю,
Были по хоккею тренировки...
В общем, после этой подготовки -
Я его без мата задавлю!

Ох, вы сильные ладони,
Мышцы крепкие спины!
Эх вы кони мои, кони,
Ох вы милые слоны!

"Не спеши и, главное, не горбись, -
Так боксер беседовал со мной, -
В ближний бой не лезь, работай в корпус,
Помни, что коронный твой - прямой".

Честь короны шахматной - на карте, -
Он от пораженья не уйдет:
Мы сыграли с Талем десять партий -
В преферанс, в очко и на биллиарде, -
Таль сказал: "Такой не подведет!"

Ох, рельеф мускулатуры!
Дельтовидные - сильны!
Что мне его легкие фигуры,
Эти кони да слоны!

И в буфете, для других закрытом,
Повар успокоил: "Не робей!
Ты с таким прекрасным аппетитом -
Враз проглотишь всех его коней!

Ты присядь перед дорогой дальней -
И бери с питанием рюкзак.
На двоих готовь пирог пасхальный:
Этот Ши
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Начать новую тему   Ответить на тему    Форумы -> Литературный уголок Часовой пояс: GMT +3:00
 

 
Перейти:  
Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете голосовать в опросах