фантастика и страшные рассказы



 
Начать новую тему   Ответить на тему    Форумы -> Литературный уголок
Автор Сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Сб 05 Янв 2013 18:19    Заголовок сообщения: фантастика и страшные рассказы Ответить с цитатой

давно хотел поместить здесь фрагменты
книги Льюиса у него был талант придумывать
фантастические другие миры
я так думаю кому то будет интересно прочесть



Выспавшись, Рэнсом продолжил свое подземное странствие, хотя голова у него кружилась от усталости и голода. Правда, сперва он еще долго лежал и даже лениво препирался с самим собой, стоит ли идти дальше. Как он решился идти, он не помнил. От всего пути в памяти остались лишь обрывки. Вдоль огня вела длинная галерея, там было страшное место, где прорывался пар: какой-то из многих водопадов здесь сливался с огнем. Дальше были огромные, слабо освещенные залы, полные неведомых камней -- они отражали свет, сверкали, дразнили, обманывали, словно он кружился с карманным фонариком в зеркальном зале. Ему показалось (или примерещилось), что он миновал зал, созданный скорее искусством, чем природой. Там стояло два трона и два стула, слишком большие для людей. Если он и видел этот зал, то так и не понял, зачем он создан. Он прошел темный туннель, в котором гудел ветер, осыпавший его песком. Снова была тьма, и своды, и сквозняки и наконец гладкий пол, освещенный холодным зеленым спетом. Там ему показалось, что он видит вдалеке четырех огромных жуков. Издали они были маленькие, как комары. Двигались они парами и везли повозку, а в ней стояла закутанная фигура, неподвижная, высокая, стройная. С невыносимой величавой медлительностью карета миновала его и скрылась. Да, подземелье этого мира -- не для человека; но для чего-то оно создано? И Рэнсом подумал: если люди проникнут сюда, может возродиться старый обычай ублаготворять местные божества, неведомых обитателей, не оскорбляя Бога, а мудро и вежливо прося прощения за то, что ты вторгся в их владения. Существо в повозке было тварно, как и сам Рэнсом, но здесь, под землей, у него куда больше прав. Во тьме Рэнсом слышал и грохот барабанов -- тра-та-та, тра-та-та-та -- сперва далеко, потом вокруг себя, потом опять подальше, пока эхо не замерло в черном лабиринте. Встретился ему фонтан холодного света -- колонна, сияющая так, словно она из воды, и странно пульсирующая, и не приближавшаяся к нему, сколько он ни шел, и внезапно исчезнувшая. Он так и не понял, что же это такое. Когда он увидел столько странного и поразительного, и неприятного, что я и описать не берусь, он поскользнулся во мраке и так же внезапно оказался в воде -- волна подхватила его. Он тщетно боролся, его увлекало все дальше и дальше, пока он не решил, что если его и не разобьет о стены, то унесет прямо в огненную бездну. Но туннель оказался ровным, прямым, течение -- не столь уж бурным. Он даже ни разу не ударился, просто лежал на воде, и его несло вперед в гулком мраке. Длилось это долго.
Вы понимаете, конечно, что ожидание смерти, усталость, неумолчный шум совсем сбили его с толку. Он вспоминал потом, что из тьмы его вынесло в какое-то серое пространство, потом -- в мешанину голубого, зеленого и белого. Над ним появлялись арки и слабо светящиеся колонны -- но расплывались, словно призраки, и он о них забывал. Все это было похоже на ледяную пещеру, только здесь было слишком тепло. Сам потолок как будто струился -- должно быть, в нем отражалась река. Через мгновение она вынесла Рэнсома на свет, под открытое небо, и перекувырнула, и -- ошеломленного, задохнувшегося -- оставила в теплой мелкой воде какой-то большой заводи.


Он очень устал и не мог пошевелиться. Воздух, тишина, одинокие крики птиц почему-то подсказали ему, что он -- на вершине горы. Наконец он скорее выкатился, чем выполз из заводи на мягкий голубой мох. Оглянувшись, он увидел реку, струящуюся из устья пещеры, которая и впрямь казалась ледяной. У самого выхода вода была пронзительно синей, но тут, рядом с ним, обретала теплый янтарный цвет. Было свежо и влажно. Склон по левую руку порос яркими кустами, а в просветах сверкал, как стекло, но все это его не заинтересовало. Из-под маленьких острых листьев свисали какие-то гроздья, до них можно было дотянуться, не вставая, и он поел, потом заснул, сам того не заметив.
Чем дальше, тем труднее рассказать, что с ним было. Он не знает, сколько дней провел вот так, ел и спал. Вроде бы два дня или три, но зажили все раны, и я думаю, скорее прошло не меньше двух недель. От этого времени, как от младенчества, остались только сны -- собственно, он и был младенец, и вскармливала его сама Венера до той поры, когда он смог подняться. От столь долгого отдыха сохранилось только три впечатления -- веселый шум воды; животворящий сок, который он сосал из ягод, просто ложившихся ему в руки; и наконец, песня! То в воздухе, то в долинах, далеко под ним, звенела она, проникая в сны и встречая по пробуждении. Она была беззаконной как птичье пение, но пела не птица. Звук походил не на флейту, а на виолончель -- низкий, глубокий, сочный, нежный, густо-золотистый, страстный даже, но не человеческой страстью.
Он просыпался медленно, и я не могу рассказать с его слов, как стал он замечать то место, в котором лежал. Но когда он наконец отдохнул и исцелился, вот что он увидел. Скала, с которой падала вода, была не ледяная, а из какого-то прозрачного камня. Любой ее осколок был как стекло, но сама она -- подальше -- казалась матовой. Если бы вы вошли в пещеру и обернулись, края арки оказались бы прозрачными, а внутри все было синим. Рэнсом так и не понял, что это за минерал.
Лежал он на синей лужайке, края ее мягко уходили вниз, а по склону, как по ступенькам, уходила вниз река. Холм был усыпан цветами, их раскачивал ветерок. Далеко внизу была лесистая равнина, но склон, огибая ее, уходил еще дальше, а уж там, в неправдоподобной дали, виднелись вершины новых гор и новые равнины, пока все не исчезало в золотистой дымке. По другую сторону долины были огромные горы, просто Гималаи, с алыми вершинами -- не красными, как девонширские скалы, а именно алыми, словно их покрасили. И этот цвет, и острота вершин изумляли Рэнсома, пока он не сообразил, что в этом новом мире и горы еще молоды. Кроме того, они могли быть дальше, чем ему казалось.
Слева и сзади все закрывали стеклянные утесы. Справа их было немного, и за ними начинался еще один склон, а шел он вверх. Резкость и четкость очертаний убеждали Рэнсома, что эти горы и впрямь очень молоды.
Если не считать песни, было очень тихо. Он видел птиц, но они летали далеко внизу. На склоне горы справа, и глуше -- спереди, что-то все время журчало. Поблизости он воды не заметил, если же она текла подальше, поток, должно быть, мили в две-три шириной, а такого не бывает.
Пытаясь описать все, я опустил то, что Рэнсом собрал с трудом и долго. Так, здесь часто бывали туманы, скрывавшие все сочно-желтой или бледно-золотой завесой, словно золотой небосвод опускался совсем близко и проливал на этот мир свои сокровища.



На следующий день он немного погулял около пещеры. На второй день он чувствовал себя еще лучше. На третий день он был совсем здоров и готов к новым приключениям.
Рано утром он отправился в путь вдоль реки, вниз по склону. Склон здесь был обрывистый, но непрерывный, покрытый мягким мхом, и даже ноги не уставали. Через полчаса, когда вершина соседней горы оказалась так высоко, что уже исчезла из виду, а стеклянные скалы едва светились позади, он набрел на какое-то новое растение. Он увидел целый лес низеньких, в полметра, деревьев, и с их вершин свисали длинные стебли, которые стлались по ветру параллельно земле. Постепенно он забрел по колено в живое море этих стеблей -- голубое, гораздо светлее мха. Точнее так: посредине стебель был едва ли не густо-голубым, а ближе к перистым краям -- сероватым, до самого нежного оттенка, словно тончайший дымок или облако на Земле. Мягкие, едва ощутимые прикосновения длинных тонких листьев, их тихий певучий шорох, их легкое движенье вернули тот торжественный восторг, который он прежде ощущал на Переландре. Теперь он понял, откуда странный звук, похожий на журчание воды, и окрестил деревья струйчатыми.
Наконец он устал, и сел, и мир изменился. Теперь стебли и листья струились над головой. Он попал в лес для карликов, под голубую крышу, непрестанно пляшущую, даруя мшистой земле то тень, то свет. Чуть позже он увидел и карликов. Во мху (он был удивительно красив) шныряли существа, которые он сперва принял за насекомых, но приглядевшись, понял, что это крошечные животные. Да, тут были мышки, прелестные крошечные копии тех, которых он видел на Запретном Острове, размером с пчелу. Были и совсем уж дивные создания, похожие на пони или, скорее, на земного предка лошади, тоже совсем маленькие.
"Как бы мне их не раздавить", -- встревожился Рэнсом, но они не так уж кишели, и убегали куда-то влево. Когда он встал, их осталось совсем немного. Он пошел дальше сквозь карликовый лес (это было немного похоже, будто он катится на водных лыжах, только по древесным верхушкам). Потом начался настоящий, высокий лес, пересекла путь река, он достиг долины и понял, что дальше придется идти по склону, вверх. Там была глубокая янтарная тень, торжественные деревья, утесы, водопады, и снова -- та, дивная песня. Теперь она звучала так громко и так полнозвучно, что Рэнсом свернул в сторону посмотреть, откуда же она доносится -- и оказался в другой части леса, где пришлось пробираться сквозь густые, цветущие, безобидные заросли. Голову усыпали лепестки, тело блестело от пыльцы, все поддавалось под пальцами, каждый шаг пробуждал новые благоухания, на диво, почти до муки прекрасные. Песня звучала очень громко, но кусты росли так плотно, что он ничего перед собой не видел. И вдруг песня оборвалась. Он кинулся на шорох и треск сломанных сучьев, но ничего не нашел. Он решил было отказаться от поисков, и тут песня опять зазвучала чуть подальше. Он снова пошел на голос, и снова неведомый певец успел от него убежать. Наверное, они играли в прятки не меньше часа, пока эти поиски были вознаграждены.
Когда песня зазвучала особенно громко, он потихоньку подобрался и, отведя рукой цветущую ветвь, увидел в глубине кустов что-то черное. Теперь он двигался вперед, пока существо пело, и замирал на месте, как только оно смолкнет. Минут через десять ему удалось подойти совсем близко, а оно пело, уже не замечая его. Оно сидело по-собачьи, оно было черное, стройное, лоснящееся, очень крупное, гораздо выше Рэнсома. Прямые передние ноги казались деревцами, огромные подошвы были не меньше верблюжьих. Большое округлое брюхо сверкало белизной, шея уходила круто вверх, как у лошади. Голову Рэнсом увидел сбоку -- из широко открытой пасти вырывались ликующие звуки, музыка просто струилась по лоснящемуся горлу. С удивлением смотрел он на большие влажные глаза, на нервные ноздри -- и тут существо замолкло, заметило его, отбежало и остановилось, уже на четвереньках, в нескольких шагах. Теперь было видно, что оно не меньше слоненка, а хвост у него длинный и пушистый. Рэнсом подумал, что оно боится его, но оно охотно подошло, когда он его окликнул, ткнулось мягким носом ему в ладонь и терпело, пока Рэнсом его гладил. Едва он убрал руку, оно опять отскочило и даже, склонив длинную шею, спрятало голову в передних лапах. В общем, ничего не вышло, оно исчезло, а Рэнсом не пошел за ним вслед -- он уважал его лесную застенчивость, его кротость и дикость, и ясно видел, что оно хочет остаться для всех только песней в самой сердцевине заповедного леса. Он пошел дальше; и за его спиной -- еще громче, еще радостней -- раздались ликующие звуки, словно странное существо благодарило гимном за вновь обретенное одиночество.
Теперь он прилежно шел вверх и вскоре выбрался из лесу к подножью небольшой горы. Он и тут пошел круто вверх, опираясь порой на руки, но почему-то не уставал. Снова повстречал он карликовые деревья, но теперь, на ветру, стебли струились по склону горы синим водопадом, что течет по ошибке в гору. Когда ветер стихал хотя бы на мгновенье, концы стеблей под собственной тяжестью отгибались против течения, словно гребешки волн в бурю. Рэнсом долго шел через этот лес, не чувствуя потребности в отдыхе, но иногда все же отдыхая. Он был уже так высоко, что хрустальные горы вновь оказались в поле зрения, теперь уже под ним. За ними он разглядел множество таких же гор, кончавшихся гладким зеркальным плоскогорьем. Под обнаженным Солнцем нашего мира они были бы до рези яркими, но здесь их мягкое мерцание все время менялось, вбирая в себя те оттенки, которые небо Переландры заимствует у океана. Слева горы были зеленоватые. Рэнсом пошел дальше и, постепенно оседая, исчезли и горы, и равнина, а за ними поднялось тонкое сияние, как будто аметисты, изумруды и золото обратились в пар и растворились в воздухе. Наконец, сияние стало кромкой далекого моря, высоко над горами. Море росло, горы уменьшались, и уже казалось, что горы позади просто лежат в огромной чаше, но впереди был еще нескончаемый склон, то голубой, то лиловый в дымке колеблющихся стеблей. Уже не видна была лесная долина, где он повстречал диковинного певца, и та гора, с которой он отправился в путь, стала маленьким холмом у подножья великого склона, птицы исчезли, ни одно существо не пробегало по карликовому лесу, а Рэнсом все шел вперед, и не уставал



он пробудился от того неописуемого состояния и почувствовал, что падает, -- значит, он уже приблизился к Венере настолько, что она стала для него "низом". Один бок у него замерз, другому было слишком жарко, но ни то ни другое ощущение не причиняло боли. Вскоре он вообще об этом забыл -- снизу, сквозь полупрозрачные стенки сочился изумительный белый свет. Он все нарастал, начал беспокоить, несмотря на защищавшую глаза повязку. Конечно, это светилось альбедо -- внешний слой очень густой атмосферы, отражающий и усиливающий солнечные лучи. Почему-то -- в отличие от Марса -- вес его вроде бы не увеличился. Едва белое свечение стало почти невыносимым, оно исчезло, а жар и холод сменились ровным теплом. Вероятно, он вошел во внешние слои атмосферы -- сперва в бледные, потом в цветные сумерки. Насколько он различал сквозь прозрачные стенки, главным цветом был золотой или медный. К этому времени он был совсем низко, ящик спускался стоймя, словно лифт, под прямым углом к поверхности. Падать вот так, беспомощно, когда не можешь пошевелить рукой, было страшно. Вдруг он попал в зеленую тьму, пронизанную неясным шумом -- первым звуком из нового мира. Стало холодно. Он снова лежал и, к великому своему удивлению, двигался уже не вниз, а вверх -- сперва он принял это за обман воображения. Видимо, уже давно, сам того не замечая, он пытался пошевелить рукой или ногой, и только теперь увидел, что стены его темницы поддаются. Он уже мог двигать руками и ногами, хотя и застревал в чем-то мягком. Куда он попал? Ощущения были очень странные. То его несло вверх, то вниз, то по какой-то зыбкой поверхности. Мягкая материя была белая, ее становилось все меньше... какое-то облако в форме ящика, совсем не плотное. Вдруг он с ужасом догадался, что это и есть ящик -- тот испаряется, исчезает, а за ним проступает невообразимая мешанина красок, пестрый многообразный мир, где вроде бы нет ничего устойчивого. Ящик исчез. Что ж, значит, доставили -- выбросили -- покинули. Он -- на Переландре.
Сперва он разглядел только странную перекосившуюся поверхность, словно на неудавшемся снимке. Странный откос маячил перед ним лишь мгновение, сменился другим, два откоса столкнулись, гора взлетела вверх, обрушилась и разровнялась. Потом поверхность превратилась в край большого сверкающего холма и холм этот устремился навстречу Рэнсому. Он снова почувствовал, что поднимается, и поднимается все выше, к золотому куполу, заменявшему небо. Он достиг вершины, но успел лишь глянуть в огромный дол, простиравшийся под ним, -- сияющий, зеленый, словно трава, с мраморными пятнами пены - и вновь он падал вниз, пролетая милю в две минуты. Наконец он ощутил блаженную прохладу, в которую погружено его тело, и понял, что ноги ни во что не упираются, а он, сам того не зная, плывет. Он мчался верхом на океанском гребне, лишенном пены, холодном и свежем после небесной жары, хотя по земным понятиям вода была совсем теплая, словно в песчаном заливе, где-нибудь в тропиках. Мягко съезжая с высокого гребня и поднимаясь на новую гору, Рэнсом нечаянно хлебнул воды -- она оказалась не соленой, пригодной для питья, но не такой безвкусной, как наша пресная. До тех пор он не чувствовал жажды, но тут ему стало приятно, да так, словно он впервые узнал само удовольствие. Он погрузил разгоряченное лицо в зеленую светлую воду и, когда снова поднял голову, опять был на гребне высокой волны.
Земли нигде не было. Небо было чистое, ровное, золотое, как средневековая картина. Оно казалось очень высоким -- такими высокими видятся с Земли серебристые облака. Океан тоже был золотым, но его испещряли тени, и вершины волн, зажженные небесным светом, казались золотыми, но склоны были зеленые, сперва прозрачные, а понизу -- бутылочные, и даже синие в тени других волн.
Все это Рэнсом увидел в одно мгновение -- и покатился вниз. Он как-то перевернулся на спину. Теперь он глядел на золотую крышу этого мира. В небе быстро сменялись дрожащие отблески более бледных цветов -- так бегут блики по потолку ванной, когда в солнечный день вы ступаете в воду. Рэнсом понял, что это -- отражение несших его волн. На Венере, планете любви, эти блики можно видеть почти каждый день. Царица морей созерцает себя в небесном зеркале.
И вновь он на гребне, земли все не видно. Далеко слева плотные облака -- или корабли? Вниз, вниз, снова вниз -- конца этому нет. На сей раз он ощутил, какой здесь расплывчатый свет. Такая теплая вода, такое славное купание на Земле бывает только при ярком свете Солнца. Но здесь все иначе. Вода сияла, небо горело золотом, но все это смягчала и окутывала дымка -- он любовался этим светом, не щурясь. Сами цвета -- зелень, золото -- которыми он назвал те краски, слишком резки, жестки для нежного, изменчивого сияния, для этого теплого, матерински ласкового мира. Да, мир тут теплый, как летний полдень, прекрасный, словно заря, и по-вечернему кроткий. Этот мир прекрасен -- так прекрасен, что Рэнсом глубоко вздохнул.
На этот раз он испугался нависшей над ним волны. Мы на Земле болтаем о "волнах, величиной с гору", хотя этим волнам не под силу перехлестнуть и мачту. А вот тут и вправду была морская гора. На суше ушел бы почти весь день, чтобы забраться на такую вершину. Волна вобрала Рэнсома и вознесла его ввысь за несколько секунд. Но еще не достигнув вершины, он вскрикнул в испуге -- на самом верху волны его ждала не гладкая поверхность, а какой-то фантастический гребень -- странные, громоздкие, неуклюжие и острые выступы, вроде бы даже не жидкие. Что это, пена? Скалы? Морские чудовища? Гадать ему было некогда -- он столкнулся с этим, невольно закрыл глаза и снова почувствовал, что летит вниз. Что бы это ни было, оно позади. Но ведь что-то было, оно ударило его по лицу. Он ощупал лицо; крови не было. Значит, он столкнулся с чем-то мягким, оно не поранило, только хлестнуло, и то потому, что он мчался слишком быстро. Он вновь повернулся на спину -- к этому времени очередной гребень уже поднял его вверх на несколько тысяч футов. Глубоко под ним на миг открылась долина, и он увидел что-то неровное в изгибах и впадинах, разноцветное, вроде лоскутного одеяла, изумрудное, ярко-желтое, оранжевое, розовое, голубое. Что это, Рэнсом понять не смог. Во всяком случае, оно плавало -- поднялось на гребень соседней волны и теперь, миновав вершину, скрылось. Оно плотно, словно кожа, прижималось к поверхности воды, изгибаясь и искривляясь вместе с ней. Поднимаясь на гребень, оно принимало форму волны, так что какое-то мгновение Рэнсом еще видел одну половину, а другая уже соскользнула по ту сторону гребня. Словом, эта штука вела себя так, как вела бы циновка, которая движется вместе с водой и сморщивается, когда вы гребете мимо, и по воде идет рябь. Только размеры тут были посущественней, акров тридцать.

Наши слова слишком медлительны -- вы, наверное, уже и не ощущаете, что Рэнсом в нашем рассказе пробыл на Венере не более пяти минут. Он не успел устать и не начал тревожиться, как ему выжить в этом мире. Он вполне доверял тем, кто отправил его сюда, а пока что свежесть воды и свободные движения тела сами по себе были удовольствием и удовольствием новым -- я уже пытался указать на одну особенность этого мира, которую так трудно передать словами: каким-то образом удовольствие испытывал он весь, впитывал всеми своими чувствами. Придется назвать это удовольствие "крайним", а то и "чрезмерным"; ведь сам Рэнсом говорит, что в первые дни на Переландре он не то чтобы стыдился, но все же удивлялся, почему он стыда не чувствует, -- каждый миг доставлял здесь такое большое и необычайное удовольствие, какое по земным меркам связано либо с запретными, либо уж с очень странными утехами. И все же этот мир был не только нежным и сладостным, он был и сильным, и грозным. Едва плавучая штука исчезла из виду, как в глаза Рэнсому хлынул невыносимо резкий свет. Свет был темно-синий, небо на его фоне потемнело, и в тот же миг Рэнсому удалось разом увидеть большее пространство, чем видел он до сих пор. Он увидел бесконечную пустыню волн и далеко-далеко, на краю этого мира, у самого неба -- одинокую призрачно-зеленую колонну. Только она была вертикальной, устойчивой, неподвижной в этой череде изменчивых холмов. Затем на небо вернулся богатый красками сумрак -- теперь, после вспышки света, он скорее походил на тьму -- и донесся раскат грома. Звучал он совсем иначе, нежели земной гром, -- глубже, богаче, даже словно бы звонче. Небо здесь не ревело -- оно хохотало, веселилось. Рэнсом увидел еще одну молнию, потом еще одну, и ливень обрушился на него. Между ним и небом встали огромные лиловые тучи, и тут же, сразу хлынул невиданный дождь -- не капли и не струи -- сплошная вода, чуть менее плотная, чем в океане, он едва мог дышать. Молнии сверкали непрерывно и при их свете Рэнсом видел совсем иной мир. Он словно попал в самый центр радуги или в облако многоцветного пара. Вода, вытеснившая воздух, обратила и море, и небо в прозрачный хаос, наполненный вспышками и росчерками молний. Рэнсом почти ослеп и немного испугался. При свете молний он видел, как и прежде, безбрежное море и неподвижный зеленый столб на краю света. Земли не было нигде -- ни признака земли от горизонта до горизонта.
Грохот грома оглушал его, все трудней становилось дышать. С неба вместе с дождем сыпались какие-то странные штуки, вроде бы живые. Они были похожи на лягушат, но очень изящных и нежных -- просто высшая раса лягушек -- и пестрели, словно стрекозы, но Рэнсому некогда было их разглядывать. Он уже устал, особенно от буйства красок. Он не знал, как долго все это длилось; когда он снова смог наблюдать, волнение уже успокаивалось. Ему показалось, что он достиг границы морских гор и глядит с последней горы в спокойную долину. Однако до этой долины он добрался нескоро: то, что по сравнению с теми, первыми волнами, казалось спокойным морем, на самом деле, когда он достиг этого места, обернулось пусть меньшими волнами, но все же немалыми. Вокруг плавало много тех странных плавучих штук. Издали они казались цепью островов, вблизи больше походили на флот -- тем более что им приходилось преодолевать сопротивление волн. Все же шторм успокаивался, дождь утих. Волны были теперь не выше, чем в Атлантическом океане. Радуга ослабела, стала прозрачнее, и сквозь нее тихо проглянуло золотое небо -- золото проступило вновь во всю ширь, от горизонта до горизонта. Еще меньше стали волны. Теперь он дышал свободно. Но он уже по-настоящему устал; непосредственные впечатления отступили, освободилось место для страха.
Одна из плавучих заплат скользила по волне в сотне ярдов от Рэнсома. Он следил за ней с большим интересом, надеясь взобраться на один из плавучих островов и отдохнуть. Он испугался, что эти острова окажутся просто кучей водорослей или кронами подводных деревьев, которым не выдержать его веса. Но не успел он додумать эту мысль, как тот самый остров, на который он смотрел, поднялся на гребне волны, и Рэнсом смог разглядеть его на фоне неба. Он не был ровным, с рыжевато-коричневой поверхности поднимались вверх какие-то столбики самой разной высоты, и легкие, и громоздкие, темные на мягком сиянии золотого неба. Все они накренились в одну сторону, когда островок изогнулся, переползая гребень волны, и вместе с островом исчезли из виду. Тут же в тридцати ярдах от Рэнсома появился другой остров, этот плыл в его сторону. Рэнсом поспешил к нему, чувствуя, как ослабели и почти болят руки -- и впервые испугался по-настоящему. Приблизившись к острову, он разглядел вокруг него бахрому несомненно растительного происхождения -- остров тащил за собой темно-красный хвост из пузырей, трубочек и переплетающихся шнуров. Рэнсом попытался за него ухватиться, но он был еще не так близко. Он поплыл скорее, еще скорее -- остров уходил от него, удаляясь со скоростью десяти миль в час. Снова ухватился он за какие-то тонкие красные нити, но они выскользнули, едва не порезав ему руку. Тогда он рванулся в самую гущу водорослей, слепо пытаясь ухватиться за все, что болталось перед ним, и попал в какое-то густое варево -- трубочки булькали, пузыри то и дело взрывались. Потом руки нащупали что-то покрепче, вроде очень мягкой древесины. Наконец еле дыша, оцарапав колено, он упал на пружинившую под ним поверхность, приподнялся, прополз немного вперед. Да, теперь бояться было нечего -- эта земля держала его, здесь он был в безопасности.


Наверное, он довольно долго пролежал на животе, ничего не делая и ни о чем не заботясь. Во всяком случае, к тому времени, когда он вновь поднял голову и стал замечать, что его окружало, он вполне отдохнул. Лежал он на сухой земле, покрытой чем-то вроде вереска, только медного цвета. Он рассеянно потрогал это -- верхняя часть крошилась, как сухая земля, но сразу под хрупкой поверхностью он нащупал туго переплетенные нити. Он перевернулся на спину. Что-то пружинило, сопротивлялось, и гораздо сильнее, чем эластичный вереск, словно весь остров -- вроде матраса, покрытого растительным ковром. Снова повернувшись, Рэнсом посмотрел вглубь острова. То, что он увидел, сперва было похоже на обычный кусок земли: длинная долина, внизу -- бронзовая, по бокам защищенная холмами, на которых рос многоцветный лес. Но едва он взглянул на эту равнину, как она, прямо перед ним, превратилась в медный склон, и многоцветный лес заструился вниз по этой новой горе. Он был к такому готов, но в первый миг зрелище все же потрясло его. Ведь долина сперва показалась ему нормальной -- он забыл, что он плывет, что плывет весь остров с горами и долинами, которые каждую минуту меняются местами, так что карту высот и впадин можно изобразить только на кинопленке. Таковы плавучие острова Переландры -- фотография, обедняя краски, исключая вечную смену форм, явила бы нам что-то похожее на земной пейзаж, но на самом деле острова совсем другие: поверхность их суха и плодородна, как твердая земля, а форма все время меняется вместе с водой, по которой они плывут. К этому трудно привыкнуть, с виду они так похожи на обычную землю. Разумом Рэнсом уже все понял, но ни мускулы, ни нервы привыкнуть не могли. Он встал -- сделал несколько шагов под гору -- и растянулся на животе. Поверхность острова была мягкой, он не ушибся, поднялся... -- и увидел перед собой уже подымающийся холм... шагнул... снова упал. Напряжение, сжимавшее его с той минуты, как он прибыл на Переландру, наконец отпустило, и он рассмеялся. Хохоча, как школьник, катался он по мягкой поверхности своего острова.
Наконец он успокоился. Часа два он учился ходить. Это оказалось потруднее, чем ходить по палубе -- в любую качку сама палуба по крайней мере остается ровной. Ходить по этому острову -- все равно, что ходить по воде. Несколько часов потребовалось ему, чтобы отойти от края острова на сотню ярдов, и он был горд, когда сумел пройти подряд целых пять шагов -- раскинув руки, сгибая колени, боясь потерять равновесие. Напряженное тело дрожало, словно он учился ходить по канату. Пожалуй, он скорее научился бы, если бы падать было не так мягко и приятно, а упавши, он долго лежал, глядя вверх, на золотой купол, и впитывал спокойный, неумолкающий шорох воды, тонкие запахи трав. А как забавно, скатившись в небольшую впадину, открыть глаза и оказаться на вершине главной горы всего острова, откуда, словно Робинзон, он мог смотреть вниз на поля и леса! Ему хотелось посидеть гак еще несколько минут, но остров вновь увлекал его вниз, горы и долины стирались, превращаясь в одну большую равнину.
Наконец он добрался до леса. Здесь были какие-то кусты, высотой с крыжовник, цветом напоминавшие водоросли. Над кустами высились деревья, серые и лиловые, а густые ветви образовали крышу над головой, золотую, серебряную и синюю. Здесь он мог опираться о стволы, идти стало легче. И запахи здесь были необычные -- нельзя просто сказать, что они пробудили в нем голод или жажду, скорее они превратили голод и жажду в какое-то новое чувство, которое из тела проникало в душу, не тревожа, а радуя ее. То и дело он останавливался, упирался руками в ствол и вдыхал благоухание -- здесь даже это казалось каким-то священным обрядом. Лес все время менялся, и его разнообразия хватило бы на дюжину земных пейзажей: то ровный край, где деревья стоят вертикально, как башни, то провал, где должна бы течь лесная река, то лес бежит вниз по склону, то оказывается на вершине горы и между стволами можно увидеть океан. В тишине звучал только размеренный голос волн. Ощущение одиночества стало здесь более ясным, но к нему не примешивалась тревога -- может быть, романтическое уединение необходимо для того, чтобы впитать все неземные чудеса. Рэнсом боялся лишь самого себя -- иногда ему казалось, что здесь, на Переландре, есть что-то непостижимое и невыносимое для человеческого разума.
Он добрался до той части леса, где с деревьев свисали большие желтые шары, по форме да и по размеру напоминавшие воздушный шар. Он сорвал один, покрутил -- кожура была гладкая и твердая, он никак не мог ее надорвать. Вдруг в каком-то месте его палец проткнул кожуру и ушел глубоко в мякоть. Подумав, он попробовал глотать из отверстия. Он собирался сделать самый маленький глоток, для пробы, но вкус плода тут же избавил его от всякой осторожности. Это был именно вкус -- точно так же, как голод и жажда были именно голодом и жаждой -- и он настолько отличался от любого земного "вкуса", что само это слово казалось пустым. Ему открылся новый род удовольствий, неведомых людям, непривычных, почти невозможных. За каплю этого сока на Земле правитель изменил бы народу и страны бы начали войну. Объяснить, определить этот вкус, вернувшись на Землю, Рэнсом не мог -- он не знал даже, сладкий он был или острый, солоноватый или пряный, резкий или мягкий. "Не то... не то..." -- только и отвечал на все наши догадки. А тогда он уронил пустую кожуру и собирался взять вторую, но вдруг почувствовал, что не хочет ни пить, ни есть. Ему просто хотелось еще раз испытать наслаждение, очень сильное, почти духовное. Разум -- или то, что мы называем разумом -- настоятельно советовал отведать еще один плод, ведь удовольствие было детски-невинным, а он уже столько пережил и не знал, что его ждет. И все же что-то противилось "разуму". Что именно? Трудно предположить, что сопротивлялось чувство -- какое же чувство, какая воля отвернется от такого наслаждения? По почему-то он ощущал, что лучше не трогать второй плод. Быть может, то, что он пережил, так полноценно, что повторение только опошлило бы его. Нельзя же слушать два раза подряд одну и ту же симфонию. Так он стоял, дивясь, как часто там, на Земле, стремился к удовольствию по велению разума, а не по велению голода и жажды. Тем временем свет стал меняться -- позади становилось темнее, впереди сияние неба и моря тоже стало не таким ярким. На Земле он выбирался бы из лесу не больше минуты; здесь, на колеблющемся острове, это заняло несколько минут, и когда он вышел на открытое место, он увидел поистине фантастическое зрелище.
В течение дня золотое небо совершенно не менялось, и он не угадал бы, где именно Солнце. Но сейчас половина неба была озарена. Солнца он по-прежнему не мог разглядеть, но, опираясь на океан, встала арка зеленого света -- Рэнсом не глядел на нее, блеск слепил глаза, а над зеленой дугой до самого неба поднимался многоцветный веер, раскрытый, словно хвост павлина. Море успокоилось, с поверхности вод к небу поднимались утесы и странные, тяжелые клубы синего и красного пара, а легкий, радостный ветер принялся играть волосами Рэнсома. День угасал, волны становились все ниже и наконец вправду наступила тишина. Он сидел, поджав ноги, на берегу острова, как одинокий царь посреди всего этого великолепия. Впервые он подумал, что попал, быть может, в необитаемый мир, но тревога только усилила, обострила блаженство.
И вновь он удивился тому, чего мог ожидать: он провел весь день обнаженным, среди летних плодов, на мягкой и теплой траве -- а теперь должен был наступить мягкий и серый летний вечер. Но прежде чем фантастические краски померкли на Западе, Восток уже стал глухо-черным. Еще несколько мгновений, и тьма покрыла западную половину неба. Красноватый свет чуть помедлил в зените, и Рэнсом успел отползти к лесу. Как говорится, "было так темно, что ни зги не видно". Едва он добрался до деревьев и лег, наступила ночь -- непроглядная тьма, больше похожая не на ночь, а на погреб для угля. Он мог поднести к лицу руку и все же не разглядеть ее. Эта неизмеримая, непроницаемая тьма просто давила ему на глаза. Не было ни Луны, ни звезд на прежде золотом небе, но и во тьме было тепло. Он различал новые запахи. Размеры у этого мира исчезли, остались лишь границы собственного тела да клочок травы, на котором он лежал, мягко покачивающийся гамак. Ночь укрыла его своим одеялом, избавила от одиночества. Так спокойно он мог бы заснуть в своей комнате на Земле. И сон пришел к нему -- упал, как падает созревший плод, едва тронешь ветку


Когда Рэнсом проснулся, с ним произошло то, что может случиться с человеком разве что в чужом мире: он явь принял за сон. Открыв глаза, он увидел причудливое, как на гербе, дерево с золотыми плодами и серебряными листьями. Корни ярко-синего ствола обвивал небольшой дракон, чешуя его отливала червонным золотом. Несомненно, это был сад Гесперид. "Какой яркий сон", -- подумал Рэнсом, и понял, что уже не спит. Но покой и причудливость сна продолжались в этом видении, и ему не хотелось окончательно просыпаться. Он вспоминал, как совсем в другом мире -- древнем, холодном мире Малакандры -- он повстречал прототип Циклопа, великана-пастуха, обитателя пещер. Может ли быть, что земные мифы рассеяны по другим мирам и здесь они -- правда? Тут он подумал: "Да ты совсем один, голый, беспомощный, в чужом мире, а это животное может оказаться опасным", -- но не испугался. Он знал, что земные хищники в космосе -- исключение, и он находил ласковый прием у куда более странных существ. На всякий случай он остался лежать, потихоньку рассматривая дракона. Тот был похож на ящерицу, ростом с сенбернара, с чешуйками на спине. Дракон смотрел на него.
Рэнсом приподнялся на локте. Дракон все глядел на него. Теперь Рэнсом ощутил, что земля под ним -- совершенно ровная. Тогда он сел и увидел между стволами спокойное, неподвижное море. Океан превратился в позолоченное стекло. Рэнсом снова взглянул на дракона. Может ли он быть разумной тварью -- хнау, как говорят на Марсе, -- той самой, для встречи с которой он и послан? Не похоже, но попробовать надо. Рэнсом произнес первую фразу на старосолярном, и собственный голос показался ему чужим.
-- Незнакомец, -- сказал он, -- я послан в ваш мир из Глубоких Небес слугами Малельдила. Примешь ли ты меня?
Дракон уставился на него -- пристально и, быть может, мудро. Потом он прикрыл глаза. Рэнсому это не очень понравилось. Он решил встать. Дракон глаза открыл. С полминуты Рэнсом глядел на него, не зная, как быть дальше. Потом он увидел, что дракон медленно разворачивается. Стоять было трудно, но что поделаешь -- разумно это существо или нет, от него не убежать. Дракон отлепился от дерева, встряхнулся и развернул два блестящих сине-золотых крыла, похожих на крылья летучей мыши. Он встряхнул ими, снова сложил их, снова уставился на Рэнсома и -- то ползком, то как-то ковыляя -- направился к берегу. Там он сунул в воду вытянутую и металлически-блестящую морду, напился, вновь поднял голову, и довольно мелодично, хотя и хрипловато, заблеял. Потом он обернулся, опять взглянул на Рэнсома и направился к нему. "Просто глупо его ждать", -- нашептывал здравый смысл, но Рэнсом, сцепив зубы, остался стоять. Дракон подошел и ткнулся холодным носом ему в колени. Рэнсом совсем растерялся: может быть, дракон разум


Последний раз редактировалось: Mr_X (Пн 15 Апр 2013 06:57), всего редактировалось 1 раз
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вс 06 Янв 2013 11:03    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

тоже про интересный другой мир





Тарантас выехал грузно из Казани и покатился по широкой дороге. И скоро скрылись из вида
и городские стены, и высокие башни, и все далее и далее въезжал тарантас в широкую, гладкую
равнину... И вот исчезли леса, и долины, и жилые места. Голая степь раскинулась, растянулась во все
стороны, как скованное море... Тощий ковыль едва колыхался от широкого размета ничем не
обузданного ветра... Тучи бежали белыми волнами по небу... Орел, расширив крылья, парил в
неизмеримой высоте... В целой природе дышало таинственное, унылое величие. Все напоминало смерть
и в то же время сливалось в какое-то неясное понятие о вечности и жизни беспредельной...



СОН


Поздно вечером катился тарантас по широкой степи. Становилось темно. Наконец наступила
ночь, покрыв всю окрестность мрачною завесой.

- Что это? - сказал с беспокойством Иван Васильевич. - Куда же девался Василий
Иванович? Василий Иванович! Василий Иванович! Где вы? Где вы? Василий Иванович?

Василий Иванович не отвечал.

Иван Васильевич протер глаза.

- Странно, диковинное дело! - продолжал он. - Мерещится мне, что ли, это в темноте, а вот
так и кажется, что тарантас совсем не тарантас... а вот, право, что-то живое... Большой таракан,
кажется... Так и бежит тараканом... нет, теперь он скорее похож на птицу... Вздор, однако ж, быть не
может, а что ни говори, птица, большая птица, - какая, неизвестно. Этаких огромных птиц не бывает.
Да слыханное ли дело, чтоб тарантасы только притворялись экипажами, а были в самом деле птицами?
Иван Васильевич, уж не с ума ли ты сходишь! Доживешь ты, брат, до этого с твоими бреднями. Тьфу!
Страшно становится. Птица, решительно птица!

И в самом деле, Иван Васильевич не ошибся: тарантас действительно становился птицей. Из
козел вытягивалась шея, из передних колес образовывались лапы, а задние обращались в густой
широкий хвост. Из перин и подушек начали выползать перья, симметрически располагаясь крыльями, и
вот огромная птица начала пошатываться со стороны на сторону, как бы имея намерение подняться на
воздух.

- Нет, врешь! - сказал Иван Васильевич. - Оставаться ночью в степи одному - слуга
покорный. Ты, пожалуй, прикидывайся птицей, да меня-то ты не проведешь: я все-таки знаю, Что то! не
что иное, как тарантас. Прошу везти на чем хочешь и как хочешь - это твое уж дело.

Тут Иван Васильевич схватил руками за огромную шею фантастического животного и, спустив
ноги над крыльями по обе стороны, не без душевного волнения ожидал, что из всего этого будет.

И вот странная птица, орел не орел, индейка не индейка, стала тихо приподыматься. Сперва
выдвинула она шею, потом присела к земле, отряхнулась и вдруг, ударив крыльями, поднялась и
полетела.


Иван Васильевич был очень недоволен.

"Наконец дождался я впечатления, - думал он, - и в самом пошлом, в самом глупом роде.
Надо же быть такому несчастью. Ищу современного, народного, живого - и после долгих тщетных
ожиданий добиваюсь какой-то бестолковой, фантастической истории. Я вообще этого подражательного,
разогретого фантастического рода терпеть не могу... Экая досада! Неужели суждено мне век искать
истины и век добиваться только вздора?"

Между тем темнота была страшная и все становилась непроницаемее. Воздух вдруг сделался
удушлив. Страшная гробовая сырость бросила Ивана Васильевича в лихорадку. Мало-помалу начал он
чувствовать, что над ним сгущались тяжелые своды. Ему показалось, что он несется уже не по воздуху, а
в какой-то душной пещере. И в самом деле он летел по узкой и мрачной пещере, и от земли веяло на
него каким-то могильным холодом. Иван Васильевич перепугался не на шутку.

- Тарантас! - сказал он жалобно. - Добрый тарантас! Милый тарантас! Я верю, что ты
птица. Только вывези меня, вылети отсюда. Спаси меня. Век не забуду!

Тарантас летел.

Вдруг в прощелине черной пещеры зарделся красноватый огонек, и на багровом пламени
начали отделяться страшные тени. Безглавые трупы с орудиями пытки вокруг членов, с головами
своими в руках чинно шли попарно, медленно кланялись направо и налево и исчезали во мраке; а за
ними шли другие тени, и снова такие же тени, и не было конца кровавому шествию.

- Добрый тарантас! Славная птица!.. - закричал Иван Васильевич. - Страшно мне. Страшно.
Послушай меня: я починю тебя; я накормлю тебя; в сарай поставлю - вывези только!

Тарантас летел.

Вдруг тени смешались. Пещера снова почернела иглой непроницаемой.

Тарантас все летел.

Прошло несколько времени в удушливом мраке. Ивану Васильевичу вдруг послышался
отдаленный гул, который все становился слышнее. Тарантас быстро повернул влево. Вся пещера
мгновенно осветилась бледно-желтым сиянием, и новое зрелище поразило трепетного всадника.
Огромный медведь сидел, скорчившись, на камне и играл плясовую на балалайке; вокруг него
уродливые рожи выплясывали вприсядку со свистом и хохотом какого-то отвратительного трепака.
Гадко и страшно было глядеть на них. Что за лики! Что за образы! Кочерги в вицмундирах, летучие
мыши в очках, разряженные в пух франты с визитной карточкой вместо лица под шляпой, надетой
набекрень, маленькие дети с огромными иссохшими черепами на младенческих плечиках, женщины с
усами и в ботфортах, пьяные пиявки в длиннополых сюртуках, напудренные обезьяны во французских
кафтанах, бумажные змеи с шитыми воротниками и тоненькими шпагами, ослы с бородами, метлы в
переплетах, азбуки на костылях, избы на куриных ножках, собаки с крыльями, поросята, лягушки,
крысы... Все это прыгало, вертелось, скакало, визжало, свистело, смеялось, ревело так, что своды
пещеры тряслись до основания и судорожно дрожали, как бы испуганные адским разгулом
беснующихся гадин...

- Тарантас! - возопил Иван Васильевич. - Заклинаю тебя именем Василия Ивановича и
Авдотьи Петровны, не дай мне погибнуть во цвете лет. Я молод еще; я не женат еще... Спаси меня...

Тарантас летел.

- Ага!.. Вот и Иван Васильевич! - закричал кто-то в толпе.

- Иван Васильевич, Иван Васильевич! - подхватил хором уродливый сброд. - Дождались мы
этой канальи. Ивана Васильевича! Подавайте его сюда! Мы его, подлеца! Проучим голубчика! Мы его в
палки примем, плясать заставим. Пусть пляшет с нами. Пусть околеет... Вот и к нам попался... Ге-ге-ге...
брат! Важничал больно. Света искал. Мы просветим тебя по-своему. Эка великая фигура!.. И грязи не
любишь, и взятки бранишь, и сумерки не жалуешь. А мы тут сами взятки, дети тьмы и света, сами
сумерки, дети света и тьмы. Эге-ге-ге-ге... Ату его!.. Ату его!.. Не плошайте, ребята... Ату его!.. Лови,
лови, лови!.. Сюда его, подлеца, на расправу... Мы его... Ге... ге... ге...

И метлы, и кочерги, и все мерзкие, уродливые гадины понеслись, помчались, полетели Ивану
Васильевичу в погоню.

- Постой, постой! - кричали хриплые голоса. - Ату его!.. Ловите его... Вот мы его, подлеца...
Не уйдешь теперь... Попался... Хватайте его, хватайте!

- Караул! - заревел с отчаянием Иван Васильевич.

Но добрый тарантас понял опасность; он вдруг ударил сильнее крыльями, удвоил быстроту
полета. Иван Васильевич зажмурил глаза и ни жив ни мертв съежился на странном своем гипогрифе...
Он уж чувствовал прикосновение мохнатых лап, острых когтей, шершавых крылий; горячее, ядовитое
дыхание адской толпы уже жгло ему и плечи и спину... Но тарантас бодро летел. Вот уж подался он
вперед... вот уж изнемогает, вот отстает нечистая погоня, и ругается, и кричит, и проклинает... а тарантас
все бодрее, все сильнее несется вперед... Вот отстали уже они совсем; вот беснуются они уже только
издали... но долго еще раздаются в ушах Ивана Васильевича ругательства, насмешки, проклятия, и визг,
и свист, и отвратительный хохот... Наконец, желтое пламя стало угасать... адский треск снова обратился
в глухой гул, который все становился отдаленнее и неявственнее и мало-помалу начал исчезать. Иван
Васильевич открыл глаза. Кругом все было еще темно, но на него пахнуло уже свежим ветерком.
Мало-помалу своды пещеры начали расширяться, расширяться и слились постепенно с прозрачным
воздухом. Иван Васильевич почувствовал, что он на свободе и что тарантас мчится высоко-высоко по
небесной степи.


Вдруг на небосклоне солнечный луч блеснул молнией. Небо перешло мало-помалу через все
радужные отливы зари, и земля начала обозначаться. Иван Васильевич, нагнувшись через тарантас,
смотрел с удивлением: под ним расстилалось панорамой необозримое пространство, которое все
становилось явственнее при первом мерцании восходящего солнца. Семь морей бушевали кругом, и на
семи морях колебались белые точки парусов на бесчисленных судах. Гористый хребет, сверкающий
золотом, окованный железом, тянулся с севера на юг и с запада к востоку. Огромные реки, как
животворные жилы, вились по всем направлениям, сплетаясь между собой и разливая повсюду обилие и
жизнь. Густые леса ложились между ними широкою тенью. Тучные поля, обремененные жатвой,
колыхались от предутреннего ветра. Посреди них города и селения пестрели яркими звездами, и
плотные ленты дорог тянулись от них лучами во все стороны. Сердце Ивана Васильевича забилось.
Начинало светать. Вдруг все огромное пространство дружно взыграло дружной, одинакой жизнью; все
засуетилось и закипело. Сперва загудели колокола, призывая к утренней молитве; потом озабоченные
поселяне рассыпались по полям и нивам, и на целой земле не было места, где бы не сияло
благоденствие, не было угла, где бы не означался труд. По всем рекам летели паровые суда, и сокровища
целых царств с непостигаемой быстротой менялись местами и всюду доставляли спокойствие и
богатство. Странные, неизвестные Ивану Васильевичу кареты и тарантасы начали с фантастической
скоростью перелетать и перебегать из города в город, через горы и степи, унося с собой целые
населения. Иван Васильевич не переводил дыхания. Тарантас начал медленно спускаться. Золотые
главы городов сверкнули при утренних лучах. Но один город сверкал ярче прочих и церквами своими и
царскими палатами, и горделиво-широко раскинулся он на целую область. Могучее сердце могучего
края, он, казалось, стоял богатырским стражем и охранял целое государство и силой своей и
заботливостью. Душа Ивана Васильевича исполнилась восторгом. Глаза засверкали. Велик русский бог!
Велика русская земля! - воскликнул он невольно, и в эту минуту солнце заиграло всеми лучами своими
над любимой небом Россией, и все народы от моря Балтийского до дальней Камчатки склонили головы
и как бы слились вместе в дружной благодарственной молитве, в победном торжественном гимне славы
и любви.

Иван Васильевич быстро спускался к земле, и, по мере того как он спускался, тарантас снова
изменял свою птичью наружность для более приличного вида. Шея его вновь становилась козлами,
хвост и лапы колесами, одни перья не собрались только в перины, а разнеслись свободно по воздуху.
Тарантас становился снова тарантасом, только не таким неуклюжим и растрепанным, как знавал его
Иван Васильевич, а приглаженным, лакированным, стройным - словом, совершенным молодцом.
Коробочки и веревочки исчезли. Рогож и кульков как не бывало. Место их занимали небольшие
сундуки, обтянутые кожей и плотно привинченные к назначенным для них местам. Тарантас как бы
переродился, перевоспитался и помолодел. В твердой его поступи не видно было более прежнего
неряшества; напротив, в ней выражалась какая-то уверенность, чувство неотъемлемого достоинства,
быть может, даже немного гордости.

В тарантас впряглась ретивая тройка, ямщик весело
прикрикнул, и Иван Васильевич поскакал с такой неимоверной быстротой, как ему никогда еще не
случалось, даже когда он разъезжал в старину с курьерской подорожной по казенной надобности.
Тарантас мчался все вперед без остановки по гладкой, как зеркало, дороге. Лошади незаметно менялись,
и тарантас несся все далее и далее мимо полей, селений и городов. Земли, по которым он несся, казались
Ивану Васильевичу знакомыми. Должно быть, он бывал тут когда-то часто и по собственным делам и по
обязанности службы, однако все, кажется, приняло другой вид... Места, где были прежде неизмеримые
бесплодные пространства, болота, степи, трущобы, теперь кипят народом, жизнью и деятельностью.
Леса очищены и хранятся, как народные сокровища; поля и нивы, как разноцветные моря, раскинуты до
небосклона, и благословенная почва всюду приносит щедрое вознаграждение заботам поселян. На лугах
живописно пасутся стада, и небольшие деревеньки, рассыпая кругом себя земледельцев симметрической
своей сетью, как бы наблюдают за сбережением времени и труда человеческого. Куда ни взгляни, везде
обилие, везде старание, везде просвещенная заботливость. Селения, через которые мчался тарантас,
были русские селения. Иван Васильевич бывал даже в них нередко. Они сохранили прежнюю,
начальную свою наружность, только очистились и усовершенствовались, как и сам тарантас. Черные
избы, соломенные крыши, все безобразные признаки нищеты и нерадения исчезли совершенно. По
обеим сторонам дороги возвышались красивые строения с железными крышами, с кирпичными стенами,
с пестрыми изразцовыми наличниками у окон, с точеными перилами и украшениями... На широких
дубовых воротах прибиты были вывески, означающие, что в длинные зимние дни хозяин дома не
занимался пьянством, не валялся праздный на лежанке, а приносил пользу братьям выгодным ремеслом
благодаря способности русского народа все перенять и все делать, и тем упрочивал и свое
благоденствие. На улицах не было видно ни пьяных, ни нищих... Для дряхлых бесприютных стариков
были устроены у церкви богадельни и тут же приюты для призрения малолетних детей во время занятия
отцов и матерей полевыми работами. К приютам примыкали больницы и школы... школы для всех детей
без исключения. У дверей, обсаженных деревьями, резвились пестрые толпы ребятишек, и в
непринужденном их веселии видно было, что часы труда не промчались даром, что они постоянно и
терпеливо готовились к полезной жизни, к честному имени, к похвальному труду... И сельский пастырь,
сидя под ракитой, с любовью глядел на детские игры. Кое-где над деревнями возвышались домы
помещиков, строенные в том же вкусе, как и простые избы, только в большем размере. Эти домы,
казалось, стояли блюстителями порядка, залогом того, что счастье края не изменится, а благодаря
мудрой заботливости просвещенных путеводителей все будет еще стремиться вперед, все будет еще
более развиваться, прославляя дела человека и милосердие создателя.

Города, через которые мчался тарантас, казались тоже Ивану Васильевичу знакомыми, хотя он
во многом их не узнавал. Улицы не стояли печальными пустынями, а кипели движением и народом. Не
было нигде заборов вместо домов, домов с плачевной наружностью, разбитыми стеклами и оборванной
челядью у ворот. Не было развалин, растрескавшихся стен, грязных лавочек. Напротив, домы, дружно
теснясь один к одному, весело сияли чистотой... окна блестели, как зеркала, и тщательно отделанные
украшения придавали красивым фасадам какую-то славянскую, народную, оригинальную наружность. И
по этой наружности не трудно было заключить, в каком порядке, в каком духе текла жизнь горожан;
бесчисленное множество вывесок означало со всех сторон торговую деятельность края... Огромные
гостиницы манили путешественников в свои чистые покои, а над золотыми куполами звучные колокола
гудели благословением над братской семьей православных.

И вот блеснул перед Иваном Васильевичем целый собор сверкающих куполов, целый край
дворцов и строений... Москва, Москва! - закричал Иван Васильевич... и в эту минуту тарантас исчез,
как бы провалился сквозь землю, и Иван Васильевич очутился на Тверском бульваре, на том самом
месте, где еще недавно, кажется, встретил он Василия Ивановича и условился с ним ехать в Мордасы.
Иван Васильевич изумился. Вековые деревья осеняли бульвар густою, широкою тенью. По сторонам его
красовались дворцы такой легкой, такой прекрасной архитектуры, что уж при одном взгляде на них
душа наполнялась благородной любовью к изящному, отрадным чувством гармонии. Каждый дом
казался храмом искусства, а не чванной выставкой бестолковой роскоши...










ну и это сюда тоже про фантастическю реальность




Алиса уже несколько часов подряд сидела с сестрой на скамейке
и не знала, чем бы ей заняться. Тепло ласкового июльского солнышка
и легкий шелест листвы нагоняли на нее скуку и сонливость.
Алиса раза два заглянула через плечо сестры в ее книжку, но там
не было ни картинок, ни шуток. "Ну как можно читать несмешную книжку
да еще и без картинок? " -- подумала Алиса.

Наконец, она придумала, чем бы заняться: нарвать себе ромашек и
сплести из них венок. Однако Алиса почувствовала, что
совершенно разомлела на солнце, и ей лень даже пошевелиться.
Так она продолжала сидеть на скамейке, пытаясь побороть сонливость
как вдруг мимо нее вихрем пронесся кролик

В этом не было ничего необычного. Самый обыкновенный белый
кролик с розовым носом. Не привлекло внимания Алисы и то, что он
не прыгал а бежал на задних лапках ("В конце концов," -- подумала она --
"Все звери в цирке умеют так ходить"). Не удивилась Алиса и тому,
что кролик все время причитал: "Боже мой, я опаздываю, опаздываю!"
(когда Алиса потом вспоминала этот случай, то пришла к выводу, что это
все-таки было удивительно, но сейчас ей почему-то все казалось
вполне естественным). Однако, когда Кролик вынул из кармана жилета часы и озабоченно взглянул на них, Алиса встрепенулась и кинулась
за ним. Ей никогда раньше не приходилось видеть у кроликов ни карманов
ни часов, доставаемых из них. Поэтому Алису охватило безграничное любопытство. Она пробежала за кроликом через весь сад и в его конце
под забором, увидела огромную нору. Алиса влетела в нее вслед за
кроликом, совершенно не задумываясь, как будет выбираться обратно
о чем вскоре пожалела.

Кроличья нора была больше похожа на туннель, который уходил куда-то
прямо, без поворотов. В скором времени, однако, туннель так резко оборвался
вниз, что Алиса не сразу поняла, что с ней произошло. Было похоже, что она
проваливается в колодец. Оправившись от неожиданности, Алиса подумала о том, что или колодец очень глубокий, или падает она очень медленно -
- уж больно затянулось ее падение. Алиса решила воспользоваться этой передышкой, чтобы немного осмотреться и поразмыслить о том, каких
еще следует ожидать сюрпризов. Сперва она попыталась разглядеть
внизу в кромешной темноте дно колодца, но безуспешно. Тогда Алиса принялась изучать стенки колодца, и с удивлением обнаружила
что они сплошь усыпаны полками с посудой и книгами. Среди этого
изобилия она заметила там и сям развешенные на торчавших из стен огрызках корней старинные морские карты и какие-то портреты. И все это медленно проплывало мимо Алисы вверх. Она словно не падала, а погружалась в морскую бездну. Пролетая мимо одной из полок она прихватила с нее
банку с вареньем . На банке было написано " Апельсиновое " но к великому разочарованию Алисы банка оказалась пустой. Она не рискнула бросить банку вниз, боясь угодить кому-нибудь по голове, а потому просто поставила
ее на очередную проплывшую мимо полку.

Алиса все падала, падала, падала... Казалось этому падению никогда не
будет конца ...


Вдруг раздался страшный треск Алиса упала на кучу валежника
и сухих листьев . Она даже не поцарапалась, а потому легко
соскочила с мягкой кучи.

Первым делом она осмотрелась по сторонам. Над головой зияла темная
дыра, а впереди ее ждал еще один мрачный коридор, в котором маячил Белый Кролик. Алисе больше не хотелось оставаться одной в этой темноте
и она стремглав помчалась за кроликом. Кролик скрылся за поворотом коридора. Алиса несильно от него отстала, поскольку отчетливо слышала
его причитания: "Ох, мои ушки и усики, слишком, слишком поздно!" Миновав поворот, Алиса очутилась в огромном круглом зале, но Кролика нигде
не было видно.

Зал тускло освещался лампами, свисавшими причудливыми гроздьями с
низкого потолка. Здесь не было ни одного окна, зато вдоль всей стены
тянулся целый ряд дверей. Алиса дважды обошла вокруг всего зала
пытаясь открыть хоть какую-нибудь из них, но все двери были
плотно заперты.В отчаянии Алиса направилась обратно к выходу,
пытаясь хоть что-то придумать как ей отсюда выбраться.
Внезапно посреди зала она наткнулась на небольшой хрустальный столик
на трех ножках. На столике не было ничего кроме крохотного золотого ключика. Алиса радостно схватила его и стала пытаться открыть им
каждую дверь по очереди. Но либо замочные скважины были слишком
велики, либо ключик слишком мал, так или иначе все попытки завершились
безуспешно. Алиса собралась было снова впасть в уныние, но тут нечаянно
задела занавес, на который до этого просто не обращала внимание. За этим
занавесом, свисающим до самого пола, она обнаружила дверцу высотой не более сорока сантиметров. Недолго думая, Алиса попробовала открыть ключиком и эту дверцу, и, к величайшему ее восторгу, ключ подошел!

За этой дверцей скрывался тоннель по размерам чуть больше крысиной норы.
Алиса присела на корточки и увидела, что он ведет в сад удивительной красоты. Как ей хотелось попасть в этот сад, выбраться из этого ужасного мрачного подземелья и побродить среди тех прекрасных цветов и прохладных фонтанов ! Однако Алиса не могла просунуть туда даже голову.
" А если б голова и прошла - подумала бедная Алиса - что толку !
Кому нужна голова без плечей !


Стоять возле дверцы и чего-то ждать не было смысла, и Алиса вернулась
к хрустальному столику столику смутно надеясь найти на нем другой ключ
Однако на этот раз на столике оказался пузырек

- Я совершенно уверена что раньше его здесь не было ! - сказала Алиса

К горлышку пузырька была прикреплена бумажка а на бумажке
крупными красивыми буквами было написано : " Выпей меня ! "
Алиса отважилась отпить из него немного . Напиток был очень
приятен на вкус он чем то напоминал вишневый пирог с кремом
сливочную помадку, ананас, жареную индейку, и горячие гренки
с маслом. Алиса выпила его до конца

"Поразительное чувство!" -- воскликнула Алиса -- "Я, похоже, сжимаюсь,
как подзорная труба." И верно, теперь ее рост не превышал и двадцати сантиметров. Алиса обрадовалась, ведь она достигла как раз нужных размеров, чтобы пройти в дверцу. Алиса подождала еще с минуту
и посмотрела, прекратила ли она уменьшаться. Убедившись, что с ней
все в порядке, Алиса направилась к дверце. Бедняжка ! Подойдя к ней она обнаружила, что забыла золотой ключик на столике а вернувшись к столу
поняла что ей теперь до него не дотянутся. Алиса попыталась взобраться
на столик по одной из его ножек, но они были слишком гладкими и скользкими.
Ей ничего не оставалось, как смотреть на ключик сквозь хрустальную
поверхность столика и тихо плакать.

Так Алиса горевала, пока ее взгляд не упал на небольшую коробочку,
блестевшую под столом. Она открыла ее и увидела внутри крохотный
(но для нее весьма внушительных размеров) пирожок, на румяной корочке которого изюминками было выложено: "СЪЕШЬ МЕНЯ".

Что же - сказала себе Алиса - Я так и сделаю. Если я от этого увеличусь
то достану ключ. А если еще больше уменьшусь, то пролезу под дверью.
Все равно я попаду в сад!"

Откусив пирожок, Алиса с тревогой стала себя спрашивать: "Я становлюсь
больше или меньше? Больше или меньше? " Но к величайшему ее удивлению
она не стала ни выше ни ниже . Алиса откусила еще кусочек и вскоре съела
весь пирожок


Все страньше и страньше ! - вскричала Алиса. От изумления она
совсем забыла как нужно говорить - Я теперь раздвигаюсь
словно подзорная труба. Прощайте ноги

В эту минуту она как раз взглянула на ноги и увидела как
стремительно они уносятся вниз. Еще мгновение - и они скроются из виду
"Бедные, бедные мои ножки! Мне до вас теперь мои милые не достать. Мы будем так далеки друг от друга ... Кто же вас будет теперь обувать ? Кто натянет на вас чулки и башмаки ? Придется вам обходится без меня

Тут она призадумалась

Все - таки надо быть с ними поласковее - сказала она про себя
А то возьмут и пойдут не в ту сторону. Ну ладно ! На рождество
пришлю им в подарок новую пару туфелек

Алиса стала думать, как же она будет доставлять подарки к ногам:
"Иного выхода нет, придется отправлять по почте. Вот смеху-то будет!
Это ж надо, отправлять посылки собственным ногам!
А как будет выглядеть адрес, а ?!

куда: г. Коврик, ул. Возле камина
кому: Правой Ноге Алисы.

Что за чушь у меня в голове !"

К этому времени Алиса вытянулась настолько, что больно стукнулась
головой о потолок зала. Она схватила ключик со стола и поспешила
к дверце. Бедная Алиса! Теперь с ее-то ростом в четыре метра она
могла разве что лежа на полу смотреть одним глазом в дверцу.
Попасть же в сад сейчас ей было ни сколько не проще, чем раньше.
Алиса медленно села на пол и слезы ручьем полились из ее глаз.

"Как не стыдно плакать такой большой девочке!" -- сказала себе Алиса
(что большая-то это она верно сказала). -- "Ну, будет! Слышишь, немедленно
перестань!" Но Алисе не удалось себя успокоить, и вскоре вокруг нее
образовалась большая лужа дюйма в четыре глубиной. Вода разлилась
по полу и уже дошла до середины зала

Немного спустя вдалеке послышался топот маленьких ножек
Алиса торопливо вытерла глаза и стала ждать. Это возвращался
Белый Кролик. Одет он был парадно - в одной руке держал пару
лайковых перчаток а в другой большой веер. На бегу он тихо бормотал :

- Ах боже мой что скажет Герцогиня ! Она будет в ярости если
я опоздаю ! Просто в ярости !

Алиса была в таком отчаянии что готова была обратится за помощью
к кому угодно. Когда Кролик поравнялся с нею она робко произнесла :

Не будете ли вы так любезны ...

Кролик обернулся, его глаза наполнились ужасом, он подпрыгнул
выронил перчатки и веер метнулся прочь и тут же исчез в темноте
Алиса подняла перчатки и веер. В зале было душно и она стала
обмахиваться веером










ну и для полного комплекта тогда уж и это сюда же




аутодатчики доносили в рубку голоса незнакомого мира
Там бушевал ветер то грозно и мрачно завывая
то немного стихая Приемные микрофоны наполнились
странным тихим щелканьем будто друг с другом
переговаривались рыбы


Он выглянул из ближайшего иллюминатора
Свет рубки выхватывал из темноты кусочек
бесплодной голой равнины
Бушующий ветер проносил мимо вихри песка
и камни искрящиеся в огнях корабля
И это было все


Даллас поднялся подошел к иллюминатору
и тоже стал смотреть как разбушевавшийcя ветер
швыряет мелкие камни в стекло


Рипли нажала на рычаг Цепь мощных ламп
ярким жемчугом рассыпанных по всей длине " Ностромо "
осветила местность Пыль поднятая ветром стала более заметна
Она то завивалась в небольшие смерчи
то стремительно проносилась мимо иллюминаторов
Одинокие скалы небольшие холмы и впадины
оживляли тоскливый пейзаж
И никаких следов жизни - ни лишайника
на камне ни кустика ничего
Только вихри ветра и клубы пыли в чужой ночи


За ним и Лэмберт и Кейн осторожно побрели
по твердой неподатливой лаве
Штормовой ветер сбивал их с ног
не давая оглянутся

Когда родной уютный силуэт " Ностромо "
остался далеко позади ветер стал дуть со всех сторон



Снова стало тихо Трое людей молча двигались
по запыленному серо - оранжевому аду
Буря вокруг них разыгрывалась все сильнее
Частички пыли надоедливо кружились
стучали в стекла шлемов

Вокруг посветлело но на душе от этого
легче не становилось
Наоборот восходящее солнце вконец навело ужас на путников -
из рыжего воздух сделался кроваво - красным



Перед ними стоял космический корабль но такой причудливой
почти гротескной формы какая и во сне не приснится
Никаких видимых повреждений на нем не было
Странное дело - этот посланник далеких чужих миров
навевал какие то жуткие мысли
Четкие и чистые линии этого огромного и по всей видимости
заброшенного корабля казались абсолютно неестественными
как будто строили его по законам аномалий
и это невольно вселяло страх
Громадный корабль возвышался над скалами
Больше всего он напоминал гигантскую улитку
причем рога ее были слегка наклонены друг к другу
Один из них был короче другого и изгибался сильнее
Что это - результат катастрофы или чей то чужой
непонятный людям идеал гармонии ?

Подойдя к кораблю ближе путники увидели
что у основания улитки он утолщался
Несколько концентрических наростов переходили
из одного в другой и увенчивал их неровный купол
Вокруг корабля стояла мертвая тишина
Неизвестный металл из которого был сделан корпус
странного корабля отливал непонятным стеклянным блеском
На нем не было ни швов ни спаек ни стыков
ни одного знакомого приема соединения частей и деталей
Казалось таинственный корабль был не построен
а выращен в гигантской химической лаборатории

Придя немного в себя все трое начали кричать в свои микрофоны :
" Ну и корабль ! Ну и корабль ! "




Рассматривая глянцевые как бы влажные бока монстра
Лэмберт нервно рассмеялась

" А вы уверены что это корабль ? Может это
какой то странный местный гриб ? "

" Если только это металл ... иногда мне кажется что это пластик "

" Или кость "



Кейн вдруг указал на три овальных отверстия на боку корабля
В глубине виднелись отверстия чуть поуже
Ветер свободно гулял между ними принося
с собой пыль и частички пемзы
Ясно было что эти дыры долгое время оставались открытыми


" Может строителям нравилось все делать в трех экземплярах ? "



В конце коридора открылся зал с высокими потолками
До странности напоминая грудную клетку человека
эта огромная комната была выложена по полу стенам и потолку
скругленными металлическими балками - ребрами
Блики призрачного света от входа
плясали по частичкам пыли повисшим
в неподвижном воздухе



доказательством тому была небольшая металлическая пластинка
которую они заметили не сразу : она равномерно
двигалась вперед и назад в специальной канавке
причем совершенно бесшумно ( судя по показаниям
акустических датчиков )



Дожидаясь Далласа она села как можно дальше от Кейна
Снаружи свистел ветер радуясь приближению ночи


Короткий день близился к концу небо вновь
стало кроваво - красным жалобно выл ветер
Даллас боялся ночи - коварной полной пыли и ветра ночи
Кто знает что еще прячется в этих страшных сумерках ?


Солнце почти уже село когда вдали
в пыльных облаках показались огни " Ностромо "


Невдалеке в густых сумерках появились
несколько неясных похожих на деревья форм
Они служили опорой для другой
огромной и тоже неясной формы - " Ностромо "




Рипли сидела одна в рубке терпеливо ожидая
вестей от пропавших товарищей
Ей даже лень было посмотреть в иллюминатор
Она коротала время потягивая остывший кофе
и машинально следя за бесшумно бегущими
по экрану цифрами и словами

А вот кот Джоунс с удовольствием примостился
у иллюминатора Ему ужасно нравилась буря
он играл с ней в увлекательную игру
Каждый раз когда об окна ударялись небольшие камни
Джоунс с силой взмахивал лапками

На экранах показались темные силуэты










все из той же линейки про фантастические придуманные миры



Почти сразу же камешек на кольце замерцал слабеньким умирающим светом, и я быстрым шагом направился мимо бани, мимо кооперативного кафе "Цитрон" и дальше до угла, мимо хлебного магазина к "Универсаму". Свет камешка привел меня к железным воротам запертого колхозного рынка - и все...

Побродив около ворот и выяснив, что след ведет на рынок, я решил пройти вдоль забора и проверить дальние ворота. Или все-таки лезть через забор? Ветхий, уронить его можно. Да и мало ли какая ерунда может меня поджидать там, внутри! Нет, сначала проверю.

Я пошел вдоль забора, уже не обращая внимания на колечко, и вскоре был у дальних ворот рынка. Проверил по индикатору - здесь было все истоптано проклятым пришельцем. Прямо какой-то клубок инопланетных следов. Похоже было, что сарафанг раз десять выходил и заходил на рынок. Зачем? Не за семечками же?!

Мимо меня, отчаянно тарахтя, промчались трое на мотоциклах-рокеры. С некоторых пор и в нашей провинции появились эти веселые ребята. Впрочем, сейчас не до них. Я сделал широкий полукруг и обнаружил три цепочки следов. Вот только бы узнать, какая из них ведет к рынку, а какая из него.

Я выбрал правую ветвь и пошел по подземному переходу - через шоссе Космонавтов. Потом следы повернули к автовокзалу. Уж не решил ли этот непоседа прокатиться по области? Нет, видимо, потому что следы повернули назад и повели меня вниз по улице.

Вокруг было почти безлюдно, только изредка проносились машины и пустые, автобусы.

- Закурить не найдется? - спросил меня кто-то, нагоняя сзади.

- Что? - Я оглянулся. За моей спиной стоял высокий молодой парень в белой рубашке. Я не курю, но ношу с собой сигареты - это помогает сходиться с людьми, а газетчику без этого нельзя. Достаю из кармана пачку "Стюардессы". Парень закурил, прикрывая спичку ладонью от ветра. Неверный огонек высветил у него на лбу выбегающий из-под волос багровый шрам.

- Спасибо,- сказал парень, пряча в карман коробок, отвернулся было, но, изменившись в лице, вдруг схватил меня за шиворот и бросил на асфальт.Ложись, дуррак! - заорал он хрипло, плюхаясь на землю рядом со мной.

Я ничего не понял. Ну, просто ничегошеньки! Но в этот момент над нашими головами бесшумно просверкали две ослепительно-зеленых молнии и ударили в стену ближнего здания - клуба ДОСААФ.

- Стреляют, не видишь?..- прохрипел парень


Взглянув через улицу, я увидел, что ее перебегают четыре хорошо знакомые мне фигуры. Зеленоглазые!

Парень вскочил и, властно рванув меня с земли, бросился к дыре, появившейся в кирпичной стене клуба.

Я - за ним. Протискиваясь, я чувствовал какое-то сопротивление воздуха, словно кирпичи все еще оставались в стене, только стали невидимыми и проницаемыми для плоти.

Мы оказались в какой-то комнате, похожей на класс, быстро пробежали ее насквозь и выскочили в коридор.

- Тут во дворе бэтээр стоит,- сказал я, задыхаясь от бега.

- Если у них нет гранатометов, на бэтээре прорвемся,- голос моего спутника был уже почти спокоен.

Чувствовалась военная косточка. "Неужели это и есть сарафанг,- думал я.--Алябьев говорил, что они ведут длительную войну с Тихими Ангелами. Но если это пришелец, то здорово маскируется под нашего, подлец!".

А пришелец уже решился на что-то. Задвинув меня плечом в какую-то кладовку с ведрами и швабрами, он решительно скользнул по коридору назад.

"Вот угораздило в чужую войну ввязаться! Как бы из за меня всей планете не поплохело?".

А пришелец уже возвращался, таща в руке отрезок водопроводной трубы и недлинную шпагу с узким клинком. Такую я видел у зеленоглазых в подъезде.

Я взял шпагу. Рукоятка ее была приспособлена явно не для человеческой руки: слишком короткая и причудливо изогнутая. Пальцы нащупали рычажок. Легкий щелчок и с конца клинка слетела и ударила в стену знакомая зеленая молния. Он посмотрел в открывшееся отверстие и сказал довольным голосом:

- Ну вот. Другое дело. Здесь должны быть автоматы. Сейчас пойдем за ними!

- Ну и в кого стрелять прикажешь? - мрачно спросил я.

- В кого - в кого... В духов, конечно! - огрызнулся он.- Вот гады! До Урала добрались!

И тут до меня дошло: - Слушай, ты в Афганистане был?

- И еще полгода в госпитале.

А через пять минут, вручая мне "Калашникова":

- Разберешься? Кстати, можешь называть меня Николаем. Комин моя фамилия. Старший сержант запаса. Да, кстати, там такая чертовщина - видел, когда за трофеем ходил,- вокруг всего здания словно стена какая-то непроницаемая. Словно куполом нас здесь накрыли.

Я выглянул в дыру, которая вела во двор. Действительно, прямо за забором стояла какая-то серая пелена, даже на взгляд прочная и монолитная. "Вот и влипли, кажется",- подумал я.

А Николай, возясь с ручным пулеметом, приговаривал себе под нос: Ничего, браток, прорвемся! На бэтээре прорвемся!

В это время из дыры в стене ударил сноп зеленых молний. Мы оба рухнули на пол, и Николай, просунув ствол пулемета в пролом, начал поливать двор длинными истеричными очередями.

Я тоже подобрал с пола "шпагу" и послал в темноту пару молний. Не сидеть же здесь, смерти ожидаючи.

Небось, я не толстовец какой! Нападающие фигуры зеленоглазых походили издали если не на душманов, то уж во всяком случае на басмачей с "Узбекфильма": длиннополые хламиды, тюрбаны на головах и блестящие в свете зеленых молний клинки. В воспаленном мозгу ветерана афганской кампании они, действительно, могли возбудить соответствующие ассоциации.

Но я-то знал, что наступление на нас ведут не душманы и не люди даже, а пришельцы с поросшими черным кошачьим мехом лицами


Пулеметные очереди сбивали их, ка


Последний раз редактировалось: Mr_X (Вс 03 Мар 2013 18:17), всего редактировалось 2 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вс 06 Янв 2013 11:18    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

СТРАШНЫЕ РАССКАЗЫ





Номер 249



Вряд ли когда-нибудь удастся точно и окончательно установить, что
именно произошло между Эдвардом Беллингемом и Уильямом Монкхаузом Ли и что
так ужаснуло Аберкромба Смита. Правда, мы располагаем подробным и ясным
рассказом самого Смита, и кое-что подтверждается свидетельствами слуги
Томаса Стайлса и преподобного Пламптри Питерсона, члена совета Старейшего
колледжа, а также других лиц, которым случайно довелось увидеть тот или
иной эпизод из цепи этих невероятных происшествий Главным образом, однако,
надо полагаться на рассказ Смита, и большинство, несомненно, решит, что
скорее уж в рассудке одного человека, пусть внешне и вполне здорового,
могут происходить странные процессы и явления, чем допустит мысль, будто
нечто совершение выходящее за границы естественного могло иметь место в
столь прославленном средоточии учености и просвещения, как Оксфордский
университет. Но если вспомнить о том, как тесны и прихотливы эти границы
естественного, о том, что, несмотря на все светильники на^ки, определить
их можно лишь приблизительно и что во тьме, вплотную подступающей к этим
границам, скрываются страшные неограниченные возможности, то остается
признать, что лишь очень бесстрашный, уверенный в себе человек возьмет на
себя смелость отрицать вероятность тех неведомых, окольных троп, по
которым способен бродить человеческий дух.
В Оксфорде, в одном крыле колледжа, который мы условимся называть
Старейшим, есть очень древняя угловая башня. Под бременем лет массивная
арка над входной дверью заметно осела, а серые, покрытые пятнами
лишайников каменные глыбы, густо оплетены и связаны между собой ветвями
плюща - будто мать-природа решила укрепить камни на случай ветра и
непогоды. За дверью начинается каменная винтовая лестница. На нее выходят
две площадки, а третья завершает; ее ступени истерты и выщерблены ногами
бесчисленных поколений искателей знаний. Жизнь, как вода, текла по ней
вниз и, подобно воде, оставляла на своем пути эти впадины. От облаченных в
длинные мантии, педантичных школяров времен Плантагенетов до молодых повес
позднейших эпох - какой полнокровной, какой сильной была эта молодая струя
английской жизни! И что же осталось от всех этих надежд, стремлений,
пламенных желаний? Лишь кое-где на могильных плитах старого кладбища
стершаяся надпись да еще, быть может, горстка праха в полусгнившем гробу.
Но цела безмолвная лестница и мрачная старая стена, на которой еще можно
различить переплетающиеся линии многочисленных геральдических эмблем -
будто легли на стену гротескные тени давно минувших дней.
В мае 1884 года в башне жили три молодых человека. Каждый занимал две
комнаты - спальню и гостиную, - выходившие на площадки старой лестницы В
одной из комнат полуподвального этажа хранился уголь, а в другой жил слуга
Томас Стайлс, в обязанности которого входило прислуживать трем верхним
жильцам. Слева и справа располагались аудитории и кабинеты профессоров,
так что обитатели старой башни могли рассчитывать на известное уединение,
и потому помещения в башне очень ценились наиболее усердными из
старшекурсников. Такими и были все трое: Аберкромб Смит жил на самом
верху, Эдвард Беллингем - под ним, а Уильям Монкхауз Ли - внизу.
Как-то в десять часов, в светлый весенний вечер, Аберкромб Смит сидел
в кресле, положив на решетку камина ноги и покуривая трубку. По другую
сторону камина в таком же кресле и столь же удобно расположился старый
школьный товарищ Смита Джефро Хасти. Вечер молодые люди провели на реке и
потому были в спортивных костюмах, но и, помимо этого, стоило взглянуть на
их живые, энергичные лица, как становилось ясно, - оба много бывают на
воздухе, их влечет и занимает все, что по плечу людям отважным и сильным.
Хасти и в самом деле был загребным в команде своего колледжа, а Смит был
гребцом еще более сильным, но тень приближающихся экзаменов уже легла на
него, и сейчас он усердно занимался, уделяя спорту лишь несколько часов в
неделю, необходимых для здоровья. Груды книг по медицине, разбросанные по
столу кости, муляжи и анатомические таблицы объясняли, что именно и в
каком объеме изучал Смит, а висевшие над каминной полкой учебные рапиры и
боксерские перчатки намекали на способ, посредством которого Смит с
помощью Хасти мог наиболее эффективно, тут же, на месте, заниматься
спортом. Они были большими друзьями, настолько большими, что теперь
сидели, погрузившись в то блаженное молчание, которое знаменует вершину
истинной дружбы.
- Налей себе виски, - сказал, наконец, попыхивая трубкой, Аберкромб
Смит. - Шотландское в графине, а в бутыли - ирландское.
- Нет, благодарю. Я участвую в гонках. А когда тренируюсь, не пью. А
ты?
- День и ночь занимаюсь. Пожалуй, обойдемся без виски.
Хасти кивнул, и оба умиротворенно умолкли.
- Кстати, Смит, - заговорил вскоре Хасти, - ты уже познакомился со
своими соседями?
- При встрече киваем друг другу. И только.
- Хм. По-моему, лучше этим и ограничиться. Мне кое-что известно про
них обоих. Не много, но и этого довольно. На твоем месте я бы не стал с
ними близко сходиться. Правда, о Монкхаузе Ли ничего дурного сказать
нельзя.
- Ты имеешь в виду худого?
- Именно. Он вполне джентльмен и человек порядочный. Но,
познакомившись с ним, ты неизбежно познакомишься и с Беллингемом.
- Ты имеешь в виду толстяка?
- Да, его. А с таким субъектом я бы не стал знакомиться.
Аберкромб Смит удивленно поднял брови и посмотрел на друга.
- А что такое? - спросил он. - Пьет? Картежник? Наглец? Ты обычно не
слишком придирчив.
- Сразу видно, что ты с ним незнаком, не то бы не спрашивал. Есть в
нем что-то гнусное, змеиное. Я его не выношу. По-моему, он предается
тайным порокам - зловещий человек. Хотя совсем не глуп. Говорят, в своей
области он не имеет равных - такого знатока еще не бывало в колледже.
- Медицина или классическая филология?
- Восточные языки. Тут он сущий дьявол. Чиллингворт как-то встретил
его на Ниле, у вторых порогов, Беллингем болтал с арабами так, словно
родился среди них и вырос. С коптами он говорил по-коптски, с евреями -
по-древнееврейски, с бедуинами - по-арабски, и они были готовы целовать
край его плаща. Там еще не перевелись старики отшельники - сидят себе на
скалах и терпеть не могут чужеземцев. Но, едва завидев Беллингема - он и
двух слов сказать не успел, - они сразу же начинали ползать на брюхе.
Чиллингворт говорит, что он в жизни не наблюдал ничего подобного. А
Беллингем принимал все как должное, важно расхаживал среди этих бедняг и
поучал их. Не дурно для студента нашего колледжа, а?
- А почему ты сказал, что нельзя познакомиться с Ли без того, чтобы
не познакомиться с Беллингемом?
- Беллингем помолвлен с его сестрой Эвелиной. Прелестная девушка,
Смит! Я хорошо знаю всю их семью. Тошно видеть рядом с ней это чудовище.
Они всегда напоминают мне жабу и голубку.
Аберкромб Смит ухмыльнулся и выколотил трубку об решетку камина.
- Вот ты, старина, и выдал себя с головой. Какой ты жуткий ревнивец!
Право же, только поэтому ты на него и злишься.
- Верно. Я знал ее еще ребенком, и мне горько видеть, как она рискует
своим счастьем. А она рискует. Выглядит он мерзостно. И характер у него
мерзкий, злобный. Помнишь его историю с Лонгом Нортоном?
- Нет. Ты все забываешь, что я тут человек новый
- Да-да, верно, это ведь случилось прошлой зимой. Ну так вот, знаешь
тропу вдоль речки? Шли как-то по ней несколько студентов, Беллингем
впереди всех, а навстречу им - старуха, рыночная торговка. Лил дождь, а
тебе известно, во что превращаются там поля после ливня. Тропа шла между
речкой и громадной лужей, почти с реку шириной. И эта свинья, продолжая
идти посреди тропинки, столкнул старушку в грязь. Представляешь, во что
превратилась она сама и весь ее товар? Такая это была мерзость, и Лонг
Нортон, человек на редкость кроткий, откровенно высказал ему свое мнение
Слово за слово, а кончилось тем, что Нортон ударил Беллингема тростью.
Скандал вышел грандиозный, и теперь прямо смех берет, когда видишь, какие
кровожадные взгляды бросает Беллингем на Нортона при встрече. Черт побери,
Смит, уже почти одиннадцать!
- Не спеши. Выкури еще трубку
- Не могу. Я ведь тренируюсь. Мне бы давно надо спать, а я сижу тут у
тебя и болтаю. Если можно, я позаимствую твой череп. Мой взял на месяц
Уильямс. Я црихвачу и твои ушные кости, если они тебе на самом деле не
нужны. Премного благодарен. Сумка мне не понадобится, прекрасно донесу все
в руках. Спокойной ночи, сын мой, да не забывай, что я тебе сказал про
соседа.
Когда Хасти, прихватив свою анатомическою добычу, сбежал по винтовой
лестнице, Аберкромб Смит швырнул трубку в корзину для бумаг и, придвинув
стул поближе к лампе, погрузился в толстый зеленый том, украшенный
огромными цветными схемами таинственного царства наших внутренностей,
которым каждый из нас тщетно пытается править. Хоть и новичок в Оксфорде,
наш студент не был новичком в медицине - он уже четыре года занимался в
Глазго и Берлине, и предстоящий экзамен обещал ему диплом врача.
Решительный рот, большой лоб, немного грубоватые черты лица говорили
о том, что если владелец их и не наделен блестящими способностями, то его
упорство, терпение и выносливость, возможно, позволят ему затмить таланты
куда более яркие. Того, кто сумел поставить себя среди шотландцев и
немцев, затереть не так-то просто. Смит хорошо зарекомендовал себя в
Глазго и Берлине и решил упорным трудом создать себе такую же репутацию в
Оксфорде.
Он читал почти час, и стрелки часов, громко тикавших на столике в
углу, уже почти сошлись на двенадцати, когда до слуха Смита внезапно
донесся резкий, пронзительный звук, словно кто-то в величайшем волнении,
задохнувшись, со свистом втянул в себя воздух. Смит отложил книгу и
прислушался. По сторонам и над ним никого не было, а значит, помешавший
ему звук мог раздаться только у нижнего соседа - у того самого, о котором
так нелестно отзывался Хасти. Для Смита этот сосед был всего лишь
обрюзгшим, молчаливым человеком с бледным лицом; правда, очень усердным:
когда сам он уже гасил лампу, от лампы соседа продолжал падать из окма
старой башни золотистый луч света. Эта общность поздних занятий походила
на какую-то безмолвную связь. И глубокой ночью, когда уже близился
рассвет, Смиту было отрадно сознавать, что где-то рядом кто-то столь же
мало дорожит сном, как и он. И даже сейчас, обратившись мыслями к соседу,
Смит испытывал к нему добрые чувства. Хасти - человек хороший, но
грубоватый, толстокожий, не наделенный чуткостью и воображением. Всякое
отклонение от того, что казалось ему образцом мужественности, его
раздражало. Для Хасти не существовали люди, к которым не подходили мерки,
принятые в закрытых учебных заведениях. Как и многие здоровые люди, он был
склонен видеть в телосложении человека признаки его характера и считать
проявлением дурных наклонностей то, что на самом деле было просто
недостаточно хорошим кровообращением. Смит, наделенный более острым умом,
знал эту особенность своего друга и помнил о ней, когда обратился мыслями
к человеку, проживавшему внизу.
Странный звук больше не повторялся, и Смит уже принялся было снова за
работу, когда в ночной тишине раздался хриплый крик, вернее, вопль - зов
до смерти испуганного, не владеющего собой человека. Смит вскочил на ноги
и уронил книгу. Он был не робкого десятка, но в этом внезапном крике ужаса
прозвучало такое, что кровь у него застыла в жилах и по спине побежали
мурашки. Крик прозвучал в таком месте и в такой час, что на ум ему пришли
тысячи самых невероятных предположений. Броситься вниз или же подождать?
Как истый англичанин, Смит терпеть не мог оказываться в глупом положении,
а соседа своего он знал так мало, что вмешаться в его дела было для него
совсем не просто. Но пока он стоял в нерешительности, обдумывая, как
поступить, на лестнице послышались торопливые шаги, и Монкхауз Ли, в одном
белье, бледный как полотно, вбежал в комнату.
- Бегите скорее вниз! - задыхаясь, крикнул он. - Беллингему плохо.
Аберкромб Смит бросился следом за Ли по лестнице в гостиную,
расположенную под его гостиной, однако как ни был он озабочен случившимся,
переступив порог, он невольно с удивлением оглядел ее. Такой комнаты он
еще никогда не видывал - она скорее напоминала музей. Стены и потолок ее
сплошь покрывали сотни разнообразных диковинок из Египта и других
восточных стран. Высокие угловатые фигуры с ношей или оружием в руках
шествовали вокруг комнаты, напоминая нелепый фриз. Выше располагались
изваяния с головой быка, аиста, кошки, совы и среди них, увенчанные
змеями, владыки с миндалевидными глазами, а также странные, похожие на
скарабеев божества, вырезанные из голубой египетской ляпис-лазури. Из
каждой ниши, с каждой полки смотрели Гор, Изида и Озирис, а под потолком,
разинув пасть, висел в двойной петле истинный сын древнего Нила -
громадный крокодил.
В центре этой необычайной комнаты стоял большой квадратный стол,
заваленный бумагами, склянками и высушенными листьями какого-то красивого,
похожего на пальму растения. Все это было сдвинуто в кучу, чтобы
освободить место для деревянного футляра мумии, который отодвинули от
стены - около нее было пустое пространство - и поставили на стол. Сама
мумия - страшная, черная и высохшая, похожая на сучковатую обуглившуюся
головешку, была наполовину вынута из футляра, напоминавшая птичью лапу
рука лежала на столе. К футляру был прислонен древний, пожелтевший свиток
папируса, и перед всем этим сидел в деревянном кресле хозяин комнаты.
Голова его была откинута, полный ужаса взгляд широко открытых глаз
прикован к висящему под потолком крокодилу, синие, толстые губы при каждом
выдохе с шумом выпячивались.
- Боже мой! Он умирает! - в отчаянии крикнул Монкхауз Ли.
Ли был стройный, красивый юноша, темноглазый и смуглый, больше
похожий на испанца, чем на англичанина, и присущая ему кельтская живость
резко контрастировала с саксонской флегматичностью Аберкромба Смита.
- По-моему, это всего лишь обморок, - сказал студент-медик. -
Помогите-ка мне. Беритесь за ноги. Теперь положим его на диван. Можете вы
скинуть на пол все эти чертовы деревяшки? Ну и кавардак! Сейчас расстегнем
ему воротник, дадим воды, и он очнется. Чем он тут занимался?
- Не знаю. Я услышал его крик. Прибежал к нему. Мы ведь близко
знакомы. Очень любезно с вашей стороны, что вы спустились к нему.
- Сердце стучит, словно кастаньеты, - сказал Смит, положив руку на
грудь Беллингема. - По-моему, что-то его до смерти напугало. Облейте его
водой. Ну и лицо же у него!
И действительно, странное лицо Беллингема казалось необычайно
отталкивающим, ибо цвет и черты его были совершенно противоестественными.
Оно было белым, но то не была обычная при испуге бледность, нет, то была
абсолютно бескровная белизна - как брюхо камбалы. Полное лицо это,
казалось, было раньше еще полнее - сейчас кожа на нем обвисла складками, и
его покрывала густая сеть морщин. Темные, короткие, непокорные волосы
стояли дыбом, толстые морщинистые уши оттопыривались. Светлые серые глаза
были открыты, зрачки расширены, в застывшем взгляде читался ужас. Смит
смотрел, и ему казалось, что никогда еще на лице человека не проступали
так явственно признаки порочной натуры, и он уже более серьезно отнесся к
предупреждению, полученному час назад от Хасти.
- Что же, черт побери, могло его так напугать? - спросил он.
- Мумия.
- Мумия? Как так?
- Не знаю. Она отвратительная, и в ней есть что-то жуткое. Хоть бы он
с ней расстался! Уж второй раз пугает меня. Прошлой зимой случилось то же
самое. Я застал его в таком же состоянии - и тогда перед ним была эта
мерзкая штука.
- Но зачем же ему эта мумия?
- Видите ли, он человек с причудами. Это его страсть. О таких вещах
он в Англии знает больше всех. Да только, по-моему, лучше бы ему не знать!
Ах, он, кажется, начинает приходить в себя!
На мертвенно бледных щеках Беллингема стали медленно проступать живые
краски, и веки его дрогнули, как вздрагивает парус при первом порыве
ветра. Он сжал и разжал кулаки, со свистом втянул сквозь зубы воздух,
затем резко вскинул голову и уже осмысленно оглядел комнату. Когда взгляд
его упал на мумию, он вскочил, схватил свиток папируса, сунул его в ящик
стола, запер на ключ и, пошатываясь, побрел назад к дивану.
- Что случилось? Что вам тут надо?
- Ты кричал и поднял ужасный тарарам, - ответил Монкхауз Ли. - Если б
не пришел наш верхний сосед, не знаю, что бы я один стал с тобой делать.
- Ах, так это Аберкромб Смит! - сказал Беллингем, глядя на Смита. -
Очень любезно, что вы пришли. Какой же я дурак! О господи, какой дурак!
Он закрыл лицо руками и разразился истерическим смехом.
- Послушайте! Перестаньте! - закричал Смит, грубо тряся Беллингема за
плечо. - Нервы у вас совсем расшатались, вы должны прекратить эти ночные
развлечения с мумией, не то совсем рехнетесь. Вы и так уже на пределе.
- Интересно, - начал Беллингем, - сохранили бы вы на моем месте хоть
столько хладнокровия, если бы...
- Что?
- Да так, ничего. Просто интересно, смогли бы вы без ущерба для своей
нервной системы просидеть целую ночь наедине с мумией. Но вы, конечно,
правы. Пожалуй, я действительно за последнее время подверг свои нервы
слишком тяжким испытаниям. Но теперь уже все в порядке. Только не уходите.
Побудьте здесь несколько минут, пока я совсем не приду в себя.
- В комнате очень душно, - заметил Ли и, распахнув окно, впустил
свежий ночной воздух.
- Это бальзамическая смола, - сказал Беллингем.
Он взял со стола один из сухих листьев и подержал его над лампой, -
лист затрещал, взвилось кольцо густого дыма, и комнату наполнил острый,
едкий запах.
- Это священное растение - растение жрецов, - объяснил Беллингем. -
Вы, Смит, хоть немного знакомы с восточными языками?
- Совсем не знаком. Ни слова не знаю.
Услыхав это, египтолог, казалось, почувствовал облегчение.
- Между прочим, - продолжал он, - после того как вы прибежали,
сколько я еще пробыл в обмороке?
- Не долго. Минут пять.
- Я так и думал, что это не могло продолжаться слишком долго, -
сказал Беллингем, глубоко вздохнув. - Какое странное явление - потеря
сознания! Его нельзя измерить. Мои собственные ощущения не могут
определить, длилось оно секунды или недели. Взять хотя бы господина,
который лежит на столе. Умер он в эпоху одиннадцатой династии, веков сорок
назад, но если бы к нему вернулся дар речи, он бы сказал нам, что закрыл
глаза всего лишь миг назад. Мумия эта, Смит, необычайно хороша.
Смит подошел к столу и окинул темную скрюченную фигуру
профессиональным взглядом. Черты лица, хоть и неприятно бесцветные, были
безупречны, и два маленьких, напоминающих орехи глаза все еще прятались в
темных провалах глазных впадин. Покрытая пятнами кожа туго обтягивала
кости, и спутанные пряди жестких черных волос падали на уши. Два острых,
как у крысы, зуба прикусили сморщившуюся нижнюю губу. Мумия словно вся
подобралась - руки были согнуты, голова подалась вперед, во всей ее
ужасной фигуре угадывалась скрытая сила - Смиту стало жутко. Были видны
истончавшие, словно пергаментом покрытые ребра, ввалившийся,
свинцово-серый живот с длинным разрезом - след бальзамирования, - но
нижние конечности были спеленаты грубыми желтыми бинтами. Тут и там на
теле и внутри футляра лежали веточки мирра и кассии.
- Не знаю, как его зовут, - сказал Беллингем, проведя рукой по
ссохшейся голове. - Видите ли, саркофаг с письменами утерян. Номер 249 -
вот и весь его нынешний титул. Смотрите, вот он обозначен на футляре. Под
таким номером он значился на аукционе, где я его приобрел.
- В свое время он был не из последнего десятка, - заметил Аберкромб
Смит.
- Он был великаном. В мумии шесть футов семь дюймов. Там он слыл
великаном- ведь египтяне никогда не были особенно рослыми. А пощупайте эти
крупные, шишковатые кости! С таким молодцом лучше было не связываться.
- Возможно, эти самые руки помогали укладывать камни в пирамиды, -
предположил Монкхауз Ли, с отвращением рассматривая скрюченные пальцы,
похожие на когти хищной птицы.
- Вряд ли, - ответил Беллингем. - Его погружали в раствор натронных
солей и очень бережно за ним ухаживали. С простыми каменщиками так не
обходились. Обыкновенная соль или асфальт были для них достаточно хороши.
Подсчитано, что такие похороны стоили бы на наши деньги около семисот
тридцати фунтов стерлингов. Наш друг по меньшей мере принадлежал к знати.
А как по-вашему, Смит, что означает эта короткая надпись на его ноге у
ступни?
- Я уже сказал вам, что не знаю восточных языков.
- Ах, да, верно. По-моему, тут обозначено имя того, кто бальзамировал
труп. И, вероятно, это был очень добросовестный мастер. Многое ли из того,
чго создано в наши дни, просуществует четыре тысячи лет?
Беллингем продолжал болтать быстро и непринужденно, но Аберкромб Смит
ясно видел, что его все еще переполняет страх. Руки Беллингема тряслись,
нижняя губа вздрагивала, и взгляд, куда бы он ни смотрел, опять обращался
к его жуткому компаньону. Но, несмотря на страх, в тоне и поведении
Беллингема сквозило торжество. Глаза египтолога сверкали, он бойко,
непринужденно расхаживал по комнате Беллингем походил на человека,
прошедшего сквозь тяжкое испытание, от которого он еще не совсем
оправился, но которое помогло ему достичь поставленной цели
- Неужели вы уходите? - воскликнул он, увидев, что Смит поднялся с
дивана.
При мысли, что сейчас он останется один, к нему, казалось, вернулись
все его страхи, и Беллингем протянул руку, словно хотел задержать Смита.
- Да, мне пора. Я должен еще поработать. Вы уже совсем оправились.
Думаю, что с такой нервной системой вам бы лучше изучать что-нибудь не
столь страшное.
- Ну, обычно я не теряю хладнокровия. Мне и раньше приходилось
распеленывать мумии.
- В прошлый раз вы потеряли сознание, - заметил Монкхауз Ли.
- Да, верно. Надо заняться нервами - попринимать лекарства или
подлечиться электричеством. Вы ведь не уходите, Ли?
- Я в вашем распоряжении, Нэд.
- Тогда я спущусь к вам и устроюсь у вас на диване. Спокойной ночи,
Смит. Очень сожалею, что из-за моей глупости пришлось вас потревожить.
Они обменялись рукопожатием, и, поднимаясь по выщербленным ступеням
винтовой лестницы, студент-медик услышал, как повернулся в двери ключ и
его новые знакомые спустились этажом ниже.
Так необычно состоялось знакомство Эдварда Беллингема с Аберкромбом
Смитом, и, по крайней мере, последний не имел желания его поддерживать А
Беллингем, казалось, напротив, проникся симпатией к своему резковатому
соседу и проявлял ее в такой форме, что положить этому конец можно было,
лишь прибегнув к откровенной грубости. Он дважды заходил к Смиту
поблагодарить за оказанную помощь, а затем неоднократно заглядывал к нему,
любезно предлагая книги, газеты и многое другое, чем могут поделиться
холостяки-соседи. Смит вскоре обнаружил, что Беллингем - человек очень
эрудированный, с хорошим вкусом, весьма много читает и обладает
феноменальной памятью. А приятные манеры и обходительность мало-помалу
заставили Смита привыкнуть к его отталкивающей внешности. Для
переутомленного занятиями студента он оказался прекрасным собеседником, и
немного погодя Смит обнаружил, что уже предвкушает посещения соседа и сам
наносит ответные визиты.
Но хотя Беллингем был, несомненно, умен, студент-медик замечал в нем
что-то ненормальное: иногда он разражался выспренними речами, которые
совершенно не вязались с простотой его повседневной жизни.
- Как восхитительно, - восклицал он, - чувствовать, что можешь
распоряжаться силами добра и зла, - быть ангелом милосердия или демоном
отмщения!
А о Монкхаузе Ли он как-то заметил:
- Ли - хороший, честный, но в нем нет настоящего честолюбия. Он не
способен стать сотоварищем человека предприимчивого и смелого. Он не
способен стать мне достойным сотоварищем.
Выслушивая подобные намеки и иносказания, флегматичный Смит,
невозмутимо попыхивая трубкой, только поднимал брови, качал головой и
подавал незатейливые медицинские советы - пораньше ложиться спать и почаще
бывать на свежем воздухе.
В последнее время у Беллингема появилась привычка, которая, как знал
Смит, часто предвещает некоторое умственное расстройство. Он как будто все
время разговаривал сам с собой. Поздно ночью, когда Беллингем уже не мог
принимать гостей, до Смита доносился снизу его голос - негромкий,
приглушенный монолог переходил иногда почти в шепот, но в ночной тишине он
был отчетливо слышен.
Это бормотание отвлекало и раздражало студента, и он неоднократно
высказывал соседу свое неудовольствие. Беллингем при этом обвинении
краснел и сердито все отрицал; вообще же проявлял по этому поводу гораздо
больше беспокойства, чем следовало.
Если бы у Смита возникли сомнения, ему не цришлось бы далеко ходить
эа подтверждением того, что слух его не обманывает. Том Стайлз, сморщенный
старикашка, который с незапамятных времен прислуживал обитателям башни,
был не менее серьезно обеспокоен этим обстоятельством.
- Прошу прощения, сэр, - начал он однажды утром, убирая верхние
комнаты, - вам не кажется, что мистер Беллингем немного повредился?
- Повредился, Стайлз?
- Да, сэр. Головой повредился.
- С чего вы это взяли?
- Да как вам сказать, сэр. Последнее время он стал совсем другой. Не
такой, как раньше, хоть он никогда и не был джентльменом в моем вкусе, как
мистер Хасти или вы, сэр. Он до того пристрастился говорить сам с собой -
прямо страх берет. Верно, это и вам мешает. Прямо не знаю, что и думать,
сэр.
- Мне кажется, все эго никак не должно касаться вас, Стайлз.
- Дело в том, что я здесь не совсем посторонний, мистер Смит. Может,
я себе лишнее позволяю, да только я по-другому не могу. Иной раз мне
кажется, что я своим молодым джентльменам и мать родная и отец. Случись
что, да как понаедут родственники, я за все и в ответе. А о мистере
Беллингеме, сэр, вот что хотелось бы мне знать: кто это расхаживает у него
по комнате, когда самого его дома нет да и дверь снаружи заперта?
- Что? Вы говорите чепуху, Стайлз.
- Может, оно и чепуха, сэр. Да только я не один раз своими
собственными ушами слышал шаги.
- Глупости, Стайлз.
- Как вам угодно, сэр. Коли понадоблюсь вам - позвоните.
Аберкромб Смит не придал значения болтовне старика слуги, но через
несколько дней случилось маленькое происшествие, которое произвело на
Смита неприятное впечатление и живо напомнило ему слова Стайлза.
Как-то поздно вечером Беллингем зашел к Смиту и развлекал его,
рассказывая интереснейшие вещи о скальных гробницах в Бени-Гассане, в
Верхнем Египте, как вдруг Смит, обладавший необычайно тонким слухом,
отчетливо расслышал, что этажом ниже открылась дверь.
- Кто-то вошел или вышел из вашей комнаты, - заметил он.
Беллингем вскочил на ноги и секунду стоял в растерянности - он словно
и не поверил Смиту, но в то же время испугался.
- Я уверен, что запер дверь. Я же наверняка ее запер, - запинаясь,
пробормотал он. - Открыть ее никто не мог.
- Но я слышу, кто-то поднимается по лестнице, - продолжал Смит.
Беллингем поспешно выскочил из комнаты, с силой захлопнул дверь и
кинулся вниз по лестнице. Смит услышал, что на полпути он остановился и
как будто что-то зашептал. Минуту спустя внизу хлопнула дверь, и ключ
скрипнул в замке, а Беллингем снова поднялся наверх и вошел к Смиту. На
бледном лице его выступили капли пота.
- Все в порядке, - сказал он, бросаясь в кресло. - Дуралей пес.
Распахнул дверь. Не понимаю, как это я забыл ее запереть.
- А я не знал, что у вас есть собака, - произнес Смит, пристально
глядя в лицо своему взволнованному собеседнику.
- Да, пес у меня недавно. Но надо от него избавиться. Слишком много
хлопот.
- Да, конечно, раз вам приходится держать его взаперти. Я полагал,
что достаточно только закрыть дверь, не запирая ее.
- Мне не хочется, чтобы старик Стайлз случайно выпустил собаку. Пес,
знаете ли, породистый, и было бы глупо просто так его лишиться.
- Я тоже люблю собак, - сказал Смит, по-прежнему упорно искоса
поглядывая на собеседника. - Может быть, вы разрешите мне взглянуть на
вашего пса?
- Разумеется. Боюсь только, что не сегодня - мне предстоит еще
деловое свидание. Ваши часы не спешат? Раз так, я уже на пятнадцать минут
опоздал. Надеюсь, вы меня извините.
Беллингем взял шляпу и поспешно покинул комнату. Несмотря на деловое
свидание, Смит услышал, что он вернулся к себе и заперся изнутри.
Разговор этот оставил у Смита неприятный осадок. Беллингем ему лгал,
и лгал так грубо, словно находился в безвыходном положении и во что бы то
ни стало должен был скрыть правду. Смит знал, что никакой собаки у соседа
нет. Кроме того, он знал, что шаги, которые он слышал на лестнице,
принадлежали не животному. В таком случае кто же это был? Старик Стайлз
утверждал, что, когда Беллингема нет дома, кто-то расхаживает у него по
комнате. Может быть, женщина? Это казалось всего вероятнее. Если бы об
этом узнало университетское начальство, Беллингема с позором выгнали бы из
университета, и, значит, его испуг и ложь вызваны именно этим. Но все-таки
невероятно, чтобы студент мог спрятать у себя в комнатах женщину и
избежать немедленного разоблачения. Однако, как ни объясняй, во всем этом
было что-то неблаговидное, и, принявшись снова за свои книги, Смит твердо
решил: какие бы попытки к сближению ни предпринимал его сладкоречивый и
неприятный сосед, он станет их решительно пресекать.
Но в этот вечер Смиту не суждено было спокойно поработать. Едва он
восстановил в памяти то, на чем его прервали, как на лестнице послышались
громкие, уверенные шаги - кто-то прыгал через три ступеньки, и в комнату
вошел Хасти. Он был в свитере и спортивных брюках.
- Все занимаешься! - воскликнул он и бросился в свое любимое кресло.
- Ну и любитель же ты корпеть над книгами! Случись у нас землетрясение и
рассыпься до основания весь Оксфорд, ты бы, по-моему, преспокойно сидел
себе среди руин, зарывшись в книги. Ладно уж, не стану тебе мешать.
Разочек-другой затянусь да и побегу.
- Что новенького? - спросил Смит, уминая в трубке табак.
- Да ничего особенного. Уилсон, играя в команде первокурсников,
сделал 70 против 11. Говорят, его поставят вместо Бедикомба, тот совсем
выдохся. Когда-то он крепко бил мяч, но теперь может только перехватывать.
- Ну, это не совсем правильно, - отозвался Смит с той особой
серьезностью, с какой университетские мужи науки обычно говорят о спорте.
- Слишком торопится - вырывается вперед. А с ударом запаздывает. Да,
кстати, ты слышал про Нортона?
- А что с ним?
- На него иапали.
- Напали?
- Да Как раз когда он сворачивал с Хай-стрит, в сотне шагов от ворот
колледжа.
- Кто же?
- В этом-то и загвоздка! Было бы точнее, если б ты сказал не "кто", а
"что". Нортон клянется, что это был не человек. И правда, судя по
царапинам у него на горле, я готов с ним согласиться.
- Кто же тогда? Неужели мы докатились до привидений?
И, пыхнув трубкой, Аберкромб Смит выразил презрение ученого.
- Да нет, этого еще никто не предполагал Я скорее думаю, что если бы
недавно у какого-нибудь циркача пропала большая обезьяна и очутилась в
наших краях, то присяжные сочли бы виновной ее. Видишь ли, Нортон каждый
вечер проходил по этой дороге почти в одно и то же время. Над тротуаром в
этом месте низко нависают ветви дерева - большого вяза, который растет в
саду Райни. Нортон считает, что эта тварь свалилась на него именно с вяза.
Но как бы то ни было, его чуть не задушили две руки, по словам Нортона,
сильные и тонкие, как стальные обручи. Он ничего не видел, кроме этих
дьявольских рук, которые все крепче сжимали ему горло. Он завопил во всю
мочь, и двое ребят подбежали к нему, а эта тварь, как кошка, перемахнула
через забор. Нортону так и не удалось ее как следует разглядеть. Для
Нортона это было хорошенькой встряской. Вроде как побывал на курорте,
сказал я ему.
- Скорее всего это вор-душитель, - заметил Смит.
- Вполне возможно. Нортон с этим не согласен, но его слова в расчет
брать нельзя. У этого вора длинные ногти, и он очень ловко перемахнул
через забор. Кстати, твой распрекрасный сосед очень бы обрадовался,
услыхав обо всем этом. У него на Нортона зуб, и, насколько мне известно,
он не так-то легко забывает обиды. Но что тебя, старина, встревожило?
- Ничего, - коротко ответил Смит.
Он привскочил на стуле, и на лице его промелькнуло выражение, какое
появляется у человека, когда его вдруг осеняет неприятная догадка.
- Вид у тебя такой, будто что-то сказанное мною задело тебя за живое.
Между прочим, после моего последнего к тебе визита ты, кажется,
познакомился с господином Б., не так ли? Молодой Монкхауз Ли что-то
говорил мне об этом.
- Да, мы немного знакомы. Он несколько раз заходил ко мне.
- Ну, ты достаточно взрослый, чтобы самому о себе позаботиться. А
знакомство с ним я не считаю подходящим, хотя он, несомненно, весьма умен
и все такое прочее. Ну да ты скоро сам в этом убедишься. Ли - малый
хороший и очень порядочный. Ну, прощай, старина. В среду гонки на приз
ректора, я состязаюсь с Муллинсом, так что не забудь явиться, - возможно,
до соревнований мы больше не увидимся.
Невозмутимый Смит отложил в сторону трубку и снова упрямо принялся за
учебники. Однако вскоре понял, что никакое напряжение воли не поможет ему
сосредоточиться на занятиях. Мысли сами собой обращались к тому, кто жил
под ним, и к тайне, скрытой в его жилище. Потом они перескочили к
необычайному нападению, о котором рассказал Хасти, и к обиде, которую
Беллингем затаил на жертву этого нападения. Эти два обстоятельства упорно
соединялись в сознании Смита, словно между ними существовала тесная
внутренняя связь. И все же подозрение оставалось таким смутным и неясным,
что его трудно было облечь в слова.
- Да будь он проклят! - воскликнул Смит, и брошенный им учебник
патологии перелетел через всю комнату. - Испортил сегодня мне все вечерние
занятия. Одного этого достаточно, чтобы больше не иметь с ним дела.
Следующие десять дней студент-медик был настолько поглощен своими
занятиями, что ни разу не видел никого из своих нижних соседей и ничего
про них не слышал. В те часы, когда Беллингем обычно приходил к нему, Смит
закрывал обе двери, и, хотя не раз слышал стук в наружную дверь, он упорно
не откликался. Однако как-то днем, когда он спускался по лестнице и
проходил мимо квартиры Беллингема, дверь распахнулась, и из нее вышел
молодой Монкхауз Ли - глаза его горели, смуглые щеки пылали гневиым
румянцем. По пятам за ним следовал Беллингем - его толстое, сероватое лицо
искажала злоба.
- Глупец! - прошипел он. - Вы об этом еще пожалеете.
- Очень может быть! - крикнул в ответ Ли. - Запомните, что я сказал!
Все кончено! И слышать ничего не хочу!
- Но вы дали мне слово.
- И сдержу его. Буду молчать. Только уж лучше видеть крошку Еву
мертвой. Все кончено, раз и навсегда. Она поступит, как я ей велю. Мы
больше не желаем вас видеть.
Все это Смит поневоле услышал, но поспешил вниз, не желая оказаться
втянутым в спор. Ему стало ясно одно: между друзьями произошла серьезная
ссора, и Ли намерен расстроить помолвку сестры с Беллингемом. Смит
вспомнил, как Хасти сравнивал их с жабой и голубкой, и обрадовался, что
свадьбе не бывать. На лицо Беллингема, когда ои разъярится, было не
слишком приятно смотреть. Такому человеку нельзя доверить судьбу девушки.
Продолжая свой путь, Смит лениво раздумывал о том, что могло вызвать
эту ссору и что за обещание дал Монкхауз Ли Беллингему, для которого так
важно, чтобы оно не было нарушено.
В этот день Хасти и Муллиис должны были состязаться в гребле, и
людской по


Последний раз редактировалось: Mr_X (Вс 03 Мар 2013 18:24), всего редактировалось 4 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вс 06 Янв 2013 11:29    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Так он и сделал. Приветливо светила лампа, рядом на столе стояла
рюмка с вином, и, глядя на дородную фигуру и румяное лицо своего друга,
Смит рассказал по порядку обо всех событиях - важных и незначительных,
которые сложились в столь странную цепь, начиная с той ночи, когда он
увидел потерявшего сознание Беллингема перед футляром с мумией, и кончая
кошмаром, который пережил всего час назад.
- Таково это гнусное дело, - заключил Смит. - Чудовищно, невероятно,
но это чистая правда.
Доктор Пламптри Питерсон некоторое время молчал; на лице его читалось
величайшее недоумение.
- В жизни моей не слыхал ничего подобного! - наконец произнес он. -
Вы изложили мне факты, а теперь поделитесь своими выводами.
- Вы можете сделать их сами.
- Но мне хочется послушать ваши. Вы же обдумывали все это, а я нет.
- Кое-какие частности остаются загадкой, но главное, мне кажется,
вполне ясно. Изучая Восток, Беллингем овладел каким-то дьявольским
секретом, благодаря которому возможно на время оживлять мумии или, может
быть, только эту мумию. Такую мерзость он и пытался проделать в тот вечер,
когда потерял сознание. Вид ожившей твари, конечно, его потряс, хотя он
этого и ждал. Если помните, очнувшись, он тут же назвал себя дураком.
Постепенно он стал менее чувствительным и, проделывая эту штуку, уже не
падал в обморок. Беллингем, очевидно, мог оживлять ее только на недолгий
срок - ведь я часто видел мумию в футляре, и она была мертвее мертвого.
Думаю, что ее оживление - процесс весьма сложный. Добившись этого,
Беллингем, естественно, захотел использовать мумию в своих целях. Она
обладает разумом и силой. Из каких-то соображений Беллингем посвятил в
свою тайну Ли, но тот, как добрый христианин, не захотел участвовать в
таком деле. Они поссорились, и Ли поклялся, что откроет сестре истиниый
характер Беллингема. Беллингем стремился этому помешать, что ему чуть было
не удалось, когда он выпустил по следам Ли свою тварь. До того он уже
испробовал силу мумии на другом человеке - на ненавистном ему Нортоне. И
только по чистой случайности у него на совести нет двух убийств. Когда же
я обвинил его в этом, у него появились серьезные причины убрать меня с
дороги, прежде чем я расскажу обо всем кому-либо еще. Случай представился,
когда я вышел из дому, - ведь он знал мои привычки, знал, куда я
направлялся. Я был на волосок от гибели, Питерсон, лишь по счастливой
случайности вам не пришлось обнаружить утром труп на своем крыльце. Я
человек не слабонервный и никогда не думал, что мне придется испытать
такой смертельный страх, как сегодня.
- Мой милый, вы слишком сгущаете краски, - сказал Питерсон. - От
чрезмерных занятий нервы у вас расшатались. Да как же может такое чудовище
разгуливать по улицам Оксфорда, пусть даже ночью, и остаться незамеченным?
- Его видели. Жители города напуганы, ходят слухи о сбежавшей
горилле. Все только об этом и говорят.
- Действительно, стечение обстоятельств удивительное. И все же, мой
милый, вы должны согласиться, что сам по себе каждый из этих случаев можно
объяснить гораздо естественнее.
- Как? Даже то, что случилось со мной сегодня?
- Несомненно. Когда вы вышли из дому, нервы у вас были напряжены до
предела, а голова забита этими вашими теориями. За вами стал красться
какой-то изможденный, изголодавшийся бродяга. Увидав, что вы кинулись
бежать, он осмелел и бросился за вами. Остальное сделали ваш испуг и ваше
воображение.
- Нет, Питерсон, это не так.
- Что же касается случая, когда вы обнаружили, что мумии в футляре
нет, а через несколько минут увидели ее там, то ведь был вечер, лампа
горела слабо, а у вас не было особых причин рассматривать футляр. Весьма
вероятно, что в первый раз вы эту мумию просто не разглядели.
- Нет, это исключено.
- И Ли мог просто упасть в реку, а Нортона пытался задушить
грабитель. Обвинения ваши против Беллингема, конечно, серьезны, но, если
вы заявите в полицию, над вами просто посмеются.
- Я знаю. Потому я и хочу заняться этим сам.
- Каким образом?
- На мне лежит долг перед обществом, и, кроме того, мне надо
позаботиться о собственной безопасности, если я не желаю, чтобы этот
негодяй выжил меня из колледжа. А этого я не допущу. Я твердо решил, что
должен делать. И прежде всего разрешите мне воспользоваться вашими
письменными принадлежностями.
- Разумеется. Вы все найдете на том вон столике.
Аберкромб Смит уселся перед стопкой чистых листов, и целых два часа
перо его скользило по бумаге. Одна заполненная страница за другой отлетала
в сторону, а друг Смита, удобно расположившись в кресле, терпеливо, с
неослабевающим интересом наблюдал за ним. Наконец с возгласом
удовлетворения Смит вскочил на ноги, сложил листы по порядку, а последний
положил на рабочий стол Питерсона.
- Будьте любезны, подпишитесь вот тут как свидетель, - сказал он.
- А что я должен засвидетельствовать?
- Мою подпись и число. Дата очень важна. От этого, Питерсон, может
зависеть моя жизнь.
- Дорогой мой Смит, вы говорите чепуху. Убедительно прошу вас:
ложитесь в постель.
- Напротив, никогда в жизни не взвешивал я так тщательно своих слов.
И обещаю вам: как только вы подпишете, я сразу же лягу.
- Но что здесь написано?
- Я изложил тут все, что рассказал вам сегодня. И хочу, чтобы вы это
засвидетельствовали.
- Непременно, - сказал Питерсон и поставил свою подпись под подписью
Смита. - Ну вот! Только зачем это?
- Пожалуйста, сохраните запись, чтобы предъявить, если меня арестуют.
- Арестуют? За что?
- За убийство. Это очень вероятно. Я хочу быть готовым ко всему. Мне
остается только один выход, и я намерен им воспользоваться.
- Бога ради, не предпринимайте неразумных шагов!
- Поверьте мне, неразумно было бы отказаться от моего плана. Надеюсь,
вас беспокоить не придется, но я буду чувствовать себя гораздо спокойнее,
зная, что у вас в руках есть объяснение моих действий. А теперь я готов
последовать вашему совету и лечь, - завтра мне понадобятся все мои силы.
Иметь Аберкромба Смита врагом было не слишком-то приятно. Обычно
неторопливый и покладистый, он становился грозен, когда его вынуждали к
действию. Любую в жизни цель он преследовал с тем же расчетливым
упорством, с каким изучал науки. В этот день он пожертвовал занятиями, но
не собирался тратить его попусту. Он ни слова не сказал Питерсону о своих
планах, но в девять утра уже шагал в Оксфорд.
На Хай-стрит он зашел к оружейнику Клиффорду, купил у него
крупнокалиберный револьвер и коробку патронов к нему. Заложив в барабан
все шесть патронов, он взвел предохранитель и положил оружие в карман
пиджака. Затем направился к жилищу Хасти и застал великого гребца за
завтраком; к кофейнику был прислонен "Спортивный вестник".
- А, здравствуй! Что стряслось? - воскликнул Хасти. - Хочешь кофе?
- Нет, благодарю. Надо, Хасти, чтобы ты пошел со мной и сделал то,
что я попрошу.
- Конечно, дружище.
- И прихвати с собой трость потяжелее.
- Так! -Хасти огляделся. - Вот этим охотничьим хлыстом можно быка
свалить.
- И еще одно. У тебя есть набор ланцетов. Дай мне самый длинный.
- Вот, бери. Ты как будто вышел на тропу войны. Еще что-нибудь?
- Нет, этого достаточно. - Смит сунул во внутренний карман ланцет и
первым вышел во двор. - Мы с тобой, Хасти, не трусы, - сказал он. - Думаю,
что справлюсь один, а тебя пригласил из предосторожности. Мне надо
потолковать кое о чем с Беллингемом. Если придется иметь дело с ним одним,
ты мне, конечно, не понадобишься. Но если же я крикну, являйся немедленно
и бей что есть силы. Ты все понял?
- Да. Как услышу твой крик, сразу прибегу.
- Ну так подожди тут. Возможно, я задержусь, но ты никуда не уходи.
- Стою как вкопанный.
Смит поднялся по лестнице, открыл дверь Беллингема и вошел внутрь.
Беллингем сидел за столом и писал. Рядом с ним среди хаоса всяких
диковинных вещей высился футляр - к нему по-прежнему был прикреплен номер
249, под которым продавалась мумия, и его страшный обитатель находился
внутри, застывший и неподвижный. Смит не спеша огляделся, закрыл дверь,
запер ее, вынул ключ, затем подошел к камину, чиркнул спичкой и разжег
огонь. Беллингем с изумлением следил за ним, и его одутловатое лицо
исказилось от гнева.
- Вы хозяйничаете, как у себя дома, - задыхаясь, сказал он.
Смит неторопливо уселся, положил на стол перед собой часы, вынул
пистолет, взвел курок и положил оружие на колени. Потом вытащил из-за
пазухи длинный ланцет и бросил его Беллингему.
- Ну, - сказал Смит, -беритесь за работу. Разрежьте на куски эту
мумию.
- А, так вот в чем дело? - с насмешкой спросил Беллингем.
- Да, вот в чем дело. Мне объяснили, что уголовные законы тут
бессильны. Но у меня в руках закон, который все быстро уладит. Если через
пять минут вы не приступите к делу, клянусь создателем, я продырявлю вам
череп.
- Вы намерены убить меня?- Беллингем привстал, его лицо стало серым,
как замазка.
- Да.
- За что?
- Чтобы прекратить ваши злодеяния. Одна минута прошла.
- Но что я сделал?
- Я знаю, что, и вы знаете.
- Это насилие.
- Прошло две минуты.
- Но вы должны объяснить мне. Вы сумасшедший, опасный сумасшедший.
Почему я должен уничтожить свою собственность? Мумия эта очень ценная.
- Вы должны разрезать ее и сжечь.
- Я не сделаю ни того, ни другого.
- Прошло четыре минуты.
Смит с неумолимым видом взял пистолет и посмотрел на Беллингема.
Секундная стрелка двигалась по кругу, он поднял руку и положил палец на
спусковой крючок.
- Постойте! Погодите! Я все сделаю! - взвизгнул Беллингем.
Он торопливо взял ланцет и принялся кромсать мумию, то и дело
оглядываясь и каждый раз убеждаясь, что взгляд и оружие его грозного гостя
устремлены на него. Под ударами острого лезвия мумия трещала и хрустела.
Над ней поднималась густая желтая пыль. Высохшие благовония и всякие
снадобья сыпались на пол. Вдруг, захрустев, сломался позвоночник, и темная
груда рухнула на пол.
- А теперь - в огонь! - приказал Смит.
Пламя взметнулось и загудело, пожирая сухие горючие обломки.
Небольшая комната напоминала кочегарку парохода, и по лицам обоих мужчин
струился пот; но один, согнувшись, продолжал трудиться, а другой, с
каменным лицом, по-прежнему не спускал с него глаз. От огня поднимался
густой темный дым, едкий запах горящей смолы и паленых волос пропитал
воздух. Через четверть часа от номера 249 осталось лишь несколько
обуглившихся, хрупких головешек.
- Ну, теперь вы довольны, - прошипел Беллингем, оглянувшись на своего
мучителя. Его серые глазки были полны страха и ненависти.
- Нет, я намерен уничтожить все ваши материалы. Чтобы в будущем не
случалось никаких дьявольских штук. В огонь эти листья! Они, конечно,
имеют к этому отношение.
- Что теперь? - спросил Беллингем, когда и листья последовали за
мумией в пламя.
- Теперь свиток папируса, который лежал в тот вечер у вас на столе.
По-моему, он вон в том ящике.
- Нет! - завопил Беллингем. - Не сжигайте его! Вы же не понимаете,
что делаете. Это редчайший папирус. В нем заключена мудрость, которую
больше нигде нельзя найти.
- Доставайте его!
- Но послушайте, Смит, вы же не можете всерьез этого требовать. Всем,
что знаю, я поделюсь с вами. Я научу вас тому, о чем сказано в папирусе.
Дайте мне хоть снять копию, прежде чем вы его сожжете.
Смит подошел к ящику стола и повернул ключ. Взяв желтый свиток
папируса, он бросил его в огонь и придавил каблуком. Беллингем взвизгнул и
попытался схватить папирус, но Смит оттолкнул его и стоял над свитком,
пока тот не превратился в бесформенную груду пепла.
- Ну что же, мистер Беллингем, - сказал Смит, - думаю, я вырвал у вас
все ваши ядовитые зубы. Если вы приметесь за старое, вы снова обо мне
услышите. И позвольте проститься с вами: мне пора снова браться за
учебники.
Вот что поведал Аберкромб Смит о необычайных происшествиях,
случившихся в старейшем колледже Оксфорда весной 1884 года. Поскольку
Беллингем сразу же после этого покинул университет и, по последним
сведениям, находится в Судане, опровергнуть заявление Смита некому. Но
мудрость людская ничтожна, а пути природы неисповедимы, и кому же дано
обуздать темные силы, которые может обнаружить тот, кто их ищет!









НЕЖДАННЫЕ ГОСТИ



Отец мой был человек старого века, - начал так Антон Федорович
Кольчугин, - хотя, благодаря, во-первых, Бога, а во-вторых, родителей,
достаток у него был дворянский, и он мог бы жить не хуже своих соседей, то
есть - выстроить хоромы саженях на пятнадцати, завести псовую охоту,
роговую музыку, оранжереи и всякие другие барские затеи; но он во всю жизнь
ни разу и не подумал об этом; жил себе в маленьком домике, держал не больше
десяти слуг, охотился иногда с ястребами и под веселый час так-то, бывало,
тешится, слушая Ваньку-гуслиста, который - не тем будь помянут, - попивал,
а лихо, разбойник, играл на гуслях; бывало, как хватит "Заря утрення
взошла" или "На бережку у ставка" - так заслушаешься! Но если батюшка мой
не щеголял ни домом, ни услугою, то зато крепко держался пословицы: "Не
красна изба углами, а красна пирогами". И в старину, чай, такие хлебосолы
бывали в диковинку! Дом покойного батюшки выстроен был на самой большой
дороге; вот, если кто-нибудь днем или вечером остановится кормить на селе,
то и бегут ему сказать; и коли приезжие хоть мало-мальски не совсем простые
люди, дворяне, купцы или даже мещане, так милости просим на барский двор;
закобенились - так околицу на запор, и хоть себе голосом вой, а ни на одном
дворе ни клока сена, ни зерна овса не продадут. Что и говорить; любил
пображничать покойник! Бывало, как залучит к себе гостей, так пойдет такая
попойка, что лишь только держись: море разливанное; чего хочешь, того
просишь. Всяких чужеземных напитков сортов до десяти в подвале не
переводилось, а уж об наливках и говорить нечего!
Однажды зимою, ровно через шесть месяцев после кончины моей
матушки, сидел он один-одинехонек в своем любимом покое с лежанкою. Меня с
ним не было: я уж третий год был на службе царской и дрался в то время со
шведами. Дело шло к ночи; на дворе была метелица, холод страшный, и часу в
десятом так заколодило, что от мороза все стены в доме трещали. В такую
погоду гостей не дождешься. Что делать? Покойный батюшка, чтоб провести
время до ужина, - а он никогда не изволил ужинать прежде одиннадцатого
часу, - принялся за Четьи-Минею. Развернул наудачу и попал на житие
преподобного Исакия, затворника печерского. Когда он дочел до того места,
где сказано, что бесы, явившись к святому угоднику под видом ангелов,
обманули его и, восклицая: "Наш еси, Исакий!", заставили его насильно
плясать вместе с собою, то покойный батюшка почувствовал в душе своей
сомнение, соблазнился и, закрыв книгу, начал умствовать и рассуждать с
самим собою. Но чем более он думал, тем более казалось ему невероподобным
таковое попущение Божие. Вот в самое-то его раздумье нашла на него дремота,
глаза стали слипаться, голова отяжелела, и он мне сказывал, что не помнит
сам, как прилег на канапе и заснул крепким сном. Вдруг в ушах у него что-то
зазвенело, он очнулся, слышит - бьют часы в его спальне ровно десять часов.
Лишь только он было приподнялся, чтоб велеть подавать себе ужинать, как
вошел в комнату любимый его слуга Андрей и поставил на стол две зажженые
свечи.
- Что ты, братец? - спросил батюшка.
- Пришел, сударь, доложить вам, - отвечал слуга, - что на селе
остановились приказный из города да козаки, которые едут с Дону.
- Ну так что ж? - перервал батюшка. - Беги скорей на село, проси их
ко мне, да не слушай никаких отговорок.
- Я уж их звал, сударь, и они сейчас будут, - пробормотал сквозь
зубы Андрей.
- Так скажи, чтоб прибавили что-нибудь к ужину, - продолжал батюшка,
- и вели принесть из подвала штоф запеканки, две бутылки вишневки, две
рябиновки и полдюжины виноградного. Ступай!
Слуга отправился. Минут через пять вошли в комнату три козака и
один пожилой человек в долгополом сюртуке.
- Милости просим, дорогие гости! - сказал батюшка, идя к ним
навстречу.
Зная, что набожные козаки всегда помолятся прежде святым иконам, а
потом уж кланяются хозяину, он промолвил, указывая на образ Спасителя,
который трудно было рассмотреть в темном углу: "Вот здесь!" - но, к
удивлению его, козаки не только не перекрестились, но даже и не поглядели
на образ. Приказный сделал то же самое. "Не фигура, - подумал батюшка, -
что это крапивное семя не знает Бога; но ведь козаки - народ
благочестивый!.. Видно, они с дороги-то вовсе ошалели!" Меж тем нежданные
госта раскланялись с хозяином; козаки очень вежливо поблагодарили его за
гостеприимство, а приказной, сгибаясь перед ним в кольцо, отпустил такую
рацею, что покойный батюшка, хотя был человек речистый и за словом в карман
не ходил, а вовсе стал в тупик и вместо ответа на его кудрявое приветствие
закричал: "Гей, малый! Запеканки!"
Вошел опять Андрей, поставил на стол тарелку закуски, штоф водки и
дедовские серебряные чары по доброму стакану.
- Ну-ка, любезные! - сказал батюшка, наливая их вровень с краями. -
Поотогрейте свои душеньки; чай, вы порядком надроглись. Прошу покорно!
Госта чин-чином поклонились хозяину, выпили по чарке, хватили по
другой, хлебнули по третьей; глядь-поглядь, ан в штофе хоть прогуливайся -
ни капельки! "Ай да питухи! - подумал батюшка. - Ну!!! нечего сказать,
молодцы! Да и рожи-то у них какие!"
В самом деле, нельзя было назвать этих нечаянных гостей
красавцами. У одного козака голова была больше туловища; у другого толстое
брюхо почти волочилось по земле; у третьего волосы рыжие, а щеки как
раскаленные кирпичи, когда их обжигают на заводе. Но всех куриознее
показался ему приказный в долгополом сюртуке; такой исковерканной и срамной
рожи он сродясь не видывал! Его лысая и круглая, как биллиардный шар,
голова втиснута была промежду двух узких плеч, из которых одно было выше
другого; широкий подбородок, как набитый пухом ошейник, обхватывал нижнюю
часть его лица; давно не бритая борода торчала щетиною вокруг синеватых
губ, которые чуть-чуть не сходились на затылке; толстый вздернутый кверху
нос был так красен, что в потемках можно было принять его за головню; а
маленькие, прищуренные глаза вертелись и сверкали, как глаза дикой кошки,
когда она подкрадывается ночью к какому-нибудь зверьку или к сонной
пташечке. Он беспрестанно ухмылялся, "но эта улыбка, - говаривал не раз
покойный мой батюшка, - ни дать ни взять походила на то, как собака
оскаливает зубы, когда увидит чужого или захочет у другой собаки отнять
кость".
Вот как гости, опорожнив штоф запеканки, остались без дела, то
батюшка, желая занять их чем-нибудь до ужина, начал с ними разговаривать.
- Ну что, приятели, - спросил он Козаков, - что у вас на Дону
поделывается?
- Да ничего! - отвечал козак с толстым брюхом. - Все по-прежнему:
пьем, гуляем, веселимся, песенки попеваем.
- Попевайте, любезные, - продолжал батюшка, - попевайте, только Бога
не забывайте!
Козаки захохотали, а приказный оскалил зубы, как голодный волк, и
сказал:
- Что об этом говорить, сударь! Ведь это круговая порука: мы Его не
помним, так пускай и Он нас забудет; было бы винцо да денежки, а все
остальное трынь-трава!
Батюшка нахмурился; он любил пожить, попить, пображничать; но был
человек благочестивый и Бога помнил. Помолчав несколько времени, батюшка
спросил подьячего, из какого он суда.
- Из уголовной палаты, сударь, - отвечал с низким поклоном
приказный.
- Ну что поделывает ваш председатель? - продолжал батюшка.
А надобно вам сказать, господа, что этот председатель уголовной
палаты был сущий разбойник.
- Что поделывает? - повторил приказный. -Да то же, что и прежде,
сударь: служит верой и правдою...
- Да, да! Верой и правдою! - подхватили в один голос все козаки.
- А разве вы его знаете? - спросил батюшка.
- Как же! - отвечал козак с совиным носом. - Мы все его приятели и
ждем не дождемся радости, когда его высокородие к нам в гости пожалует.
- Да разве он хотел у вас побывать?
- И не хочет, да будет, - перервал козак с большой головою. - Не так
ли, товарищи?
Все гости опять засмеялись, а подьячий, прищурив свои кошачьи
глаза, прибавил с лукавой усмешкою:
- Конечно, приехать-то приедет, а нечего сказать, тяжел на подъем!
месяц тому назад совсем было уж в повозку садился, да раздумал.
- Как так? - вскричал батюшка. - Да месяц тому назад он при смерти
был болен.
- Вот то-то и есть, сударь! По этому-то самому резонту он было
совсем и собрался в дорогу.
- А, понимаю! - прервал батюшка. - Верно, доктора советовали ему
ехать туда, где потеплее?
- Разумеется! - подхватили с громким хохотом козаки. - Ведь у нас за
теплом дело не станет: грейся, сколь хочешь.
Этот беспрестанный и беспутный хохот гостей, их отвратительные
хари, а пуще всего двусмысленные речи, в которых было что-то нечистое и
лукавое, весьма не понравились батюшке; но делать было нечего: зазвал
гостей, так угощай! Желая как можно скорее отвязаться от таких
собеседников, он закричал, чтоб подавали ужинать. Не прошло получаса, как
стол уже был накрыт, кушанье поставлено и бутылки с наливкою и виноградным
вином внесены в комнату; а все хлопотал и суетился один Андрей. Несколько
раз батюшка хотел спросить его, куда подевались другие люди; но всякий раз,
как нарочно, кто-нибудь из гостей развлекал его своими разговорами, которые
час от часу становились забавнее. Козаки рассказывали ему про свое
удальство и молодечество, а приказный про плутни своих товарищей и казусные
дела уголовной палаты. Мало-помалу они успели так занять батюшку, что он,
садясь с ними за стол, позабыл даже помолиться Богу. За ужином батюшка
ничего не кушал; но, не желая отставать от гостей, он выпил четыре бутылки
вина и две бутылки наливки - это еще не диковинка: покойный мой батюшка
пить был здоров и от полдюжины бутылок не свалился бы со стула! Да только
вот что было чудно: казалось, гости пили вдвое против него, а из
приготовленных шести бутылок вина и четырех наливки только шесть стояло
пустых на столе, то есть именно то самое число бутылок, которое выпил один
покойник батюшка; он видел, что гости наливали себе полные стаканы, а
бутылка всегда доходила до него почти непочатая. Кажется, было чему
подивиться; и он точно этому удивлялся - только на другой день, а за ужином
все это казалось ему весьма обыкновенным. Я уже вам докладывал, что мой
батюшка здоров был пить; но четыре бутылки сантуринского и почти штоф
крепкой наливки хоть кого подрумянят. Вот к концу ужина он так
распотешился, что даже безобразные лица гостей стали казаться ему
миловидными, и он раза два принимался обнимать приказного и перецеловал
всех казаков. Час от часу речи их становились беспутнее и наглее; они
рассказывали про разные любовные похождения, подшучивали над духовными
людьми и даже - страшно вымолвить! - забыв, что они сидят за столом, как
сущие еретики и богоотступники, принялись попевать срамные песни, и
приплясывать, сидя на своих стульях. Во всякое другое время батюшка не
потерпел бы такого бесчинства в своем доме; а тут, словно обмороченный,
начал сам им подлаживать, затянул: удалая голова, не ходи мимо сада, и
вошел в такой задор, что хоть сей час вприсядку. Меж тем козаки, наскучив
орать во все горло, принялись делать разные штуки: один заговорил брюхом,
другой проглотил большое блюдо с хлебенным, а третий ухватил себя за нос,
сорвал голову с плеч и начал ею крутить, как мячиком. Что ж вы думаете,
батюшка испугался? Нет! все это казалось ему очень забавным, и он так и
валялся со смеху.
- Эге! - вскричал подьячий. - Да вон там на последнем окне стоит
никак запасная бутылочка с наливкою; нельзя ли ее прикомандировать сюда? Да
не вставай, хозяин; я и так ее достану, - примолвил он, вытягивая руку
через всю комнату.
- Ого! какая у тебя ручища-то, приятель! - закричал с громким
хохотом батюшка. - Аршин в пять! Недаром же говорят, что у приказных руки
длинны...
- Да зато память коротка, - перервал один из козаков.
- А вот увидите! - продолжал подьячий, поставив бутылку посреди
стола. - Небось вы забыли, чье надо пить здоровье, а я так помню; начнем с
младших! Ну-ка, братцы, хватим по чарке за всех приказных пройдох, за
канцелярских молодцов, за удалых подьячих с приписью! Чтоб им весь век
чернила пить, а бумагой закусывать; чтоб они почаще умирали да пореже
каялись!.
- Что ты, что ты? - проговорил батюшка, задыхаясь со смеху. - Да
этак у нас все суды опустеют.
- И, хозяин, о чем хлопочешь! - продолжал приказный, наливая
стаканы. - Было бы только болото, а черти заведутся. Ну-ка, за мной - ура!
- Выпили? - закричал козак с крючковатым носом. - Так хлебнем же
теперь по одной за здоровье нашего старшого. Кто станет с нами пить, тот
наш; а кто наш, тот его!
- А как зовут вашего старшину? - спросил батюшка, принимаясь за
стакан.
- Что тебе до его имени! - сказал козак с большой головою. - Говори
только за нами: да здравствует тот, кто из рабов хотел сделаться господином
и хоть сидел высоко, а упал глубоко, да не тужит.
- Но кто же он такой?
- Кто наш отец и командир? - продолжал козак. - Мало ли что о нем
толкуют? Говорят, что он любит мрак и называет его светом; так что ж? Для
умного человека и потемки свет. Рассказывают также, будто бы он жалует
Содом, Гомор и всякую беспорядицу для того, дескать, чтоб в мутной воде
рыбку ловить; да это все бабьи сплетни. Наш господин - барин предобрый; ему
служить легко: садись за стол не крестясь, ложись спать не помолясь; пей,
веселись, забавляйся, да не верь тому, что печатают под титлами - вот и вся
служба. Ну что? ведь не житье, а масленица, - не правда ли?
Как ни был хмелен батюшка, однако ж призадумался.
- Я что-то в толк не беру, - сказал он.
- А вот как выпьешь, так поймешь, - перервал подьячий. - Ну братцы,
разом! Да здравствует наш отец и командир!
Все гости, кроме батюшки, осушили свои стаканы.
- Ба, ба, ба! хозяин! - закричал подьячий. - Да что ж ты не пьешь?
- Нет, любезный! - отвечал батюшка. - Я и так уж пил довольно. Не
хочу!
- Да что с тобой сделалось? - спросил толстый козак. - О чем ты
задумался? Эй, товарищи! надо развеселить хозяина. Не поплясать ли нам?
- А что, в самом деле! - подхватил приказный. - Мы посидели
довольно, - не худо промяться, а то ведь этак, пожалуй, и ноги затекут.
- Плясать так плясать! - закричали все гости.
- Так постойте же, любезные! - сказал батюшка, вставая. - Я велю
позвать моего гуслиста.
- Зачем? - перервал подъячий. - У нас и своя музыка найдется. Гей,
вы - начинай!
Вдруг за печкою поднялась ужасная возня, запищали гудки, рожки и
всякие другие инструменты; загремели бубны и тарелки; потом послышались
человеческие голоса; целый хор песельников засвистал, загаркал, да как
хватит плясовую - и пошла потеха!
- Ну-ка, хозяин, - проговорил козак с красноватым носом, уставив на
батюшку свои зеленые глаза, - посмотрим твоей удали!
- Нет! - сказал батюшка, начиная понимать как будто бы сквозь сон,
что дело становится неладно. - Забавляйтесь себе сколько угодно, а я
плясать не стану.
- Не станешь? - заревел толстый козак. - А вот увидим!
Все гости вскочили с своих мест. Покойного батюшку начала бить
лихорадка, - да и было от чего: вместо четырех, хотя и не красивых, но
обыкновенных людей стояли вокруг него четыре пугала такого огромного роста,
что когда они вытягивались, то от их голов трещал потолок в комнате. Лица
их не переменились, но только сделались еще безобразнее.
- Не станешь! - повторил, ухмыляясь насмешливо, подьячий. - Полно
ломаться-то, приятель! И почище тебя с нами сплясывали, да еще посторонние;
а ведь ты наш.
- Как ваш? - сказал батюшка.
- А чей же? Ты человек грамотный, так, верно, читал, что двум
господам служить не можно; а ведь ты служишь нашему.
- Да о каком ты говоришь господине? - спросил батюшка, дрожа как
осиновый лист.
- О каком? - перервал большеголовый козак. - Вестимо, о том, о
котором я тебе говорил за ужином. Ну вот тот, которого слуги ложатся спать
не молясь, садятся за стол не перекрестясь, пьют, веселятся да не верят
тому, что печатают под титлами.
- Да что ж он мне за господин? - промолвил батюшка, все еще не
понимая порядком, о чем идет дело.
- Эге, приятель! - подхватил подъячий. - Да ты никак стал
отнекиваться и чинить запирательство? Нет, любезнейший, от нас не
отвертишься! Коли ты исполняешь волю нашего господина, так как же ты ему не
слуга? А вспомни-ка хорошенько: молился ли ты сегодня, когда прилег
соснуть? Перекрестился ли, садясь ужинать? Не пил ли ты, не веселился ли с
нами вдоволь? А часа полтора тому назад, когда ты прочел вон в этой книге
слово: "Наш еси, Исакий, да воспляшет с нами!" Что? разве ты этому поверил?
Вся кровь застыла в жилах у батюшки. Вдруг как будто бы сняли с
глаз его повязку, хмель соскочил, и все сделалось для него ясным.
- Господи Боже мой!.. - проговорил он, стараясь оградить себя
крестным знамением, да не тут-то было!
Рука не подымалась, пальцы не складывались, но зато уж ноги так
пошли писать! Сначала он один отхватывал голубца с вывертами да вычурами
такими, что и сказать нельзя; а там гости подцепили его, да и ну над ним
потешаться. Покойник, рассказывая мне об этом, всегда дивился, как у него
душа в теле осталась. Он помнил только одно, как комната наполнилась дымом
и огнем, как его перебрасывали из рук в руки, играли им в свайку, спускали
как волчок, как он кувыркался по воздуху, бился о потолок, вертелся юлою на
маковке и как наконец, протанцевав на голове козачка, он совсем
обеспамятел.
Когда батюшка очнулся, то увидел, что лежит на канапе и что вокруг
его стоят и суетятся его слуги.
- Ну что? - прошептал он торопливо и поглядывая вокруг себя, как
полоумный. - Ушли ли они?
- Кто, сударь? - спросил один из лакеев.
- Кто! - повторил батюшка с невольным содроганием. - Кто!.. Ну вот
эти козаки и приказный...
- Какие, сударь, козаки и приказный? - перервал буфетчик Фома. - Да
сегодня никаких гостей не было, и вы не изволили ужинать. Уж я дожидался,
дожидался; и как вошел к вам в комнату, так увидел, что вы лежите на полу,
все в поту, изорванные, растрепанные и такие бледные, как будто бы, - не
при вас будь слово сказано, - коверкала вас какая-нибудь черная немочь.
- Так у меня сегодня гостей не было? - сказал батюшка, приподымаясь
с трудом на ноги.
- Не было, сударь.
- Да неужели я видел все это во сне?.. Да нет! быть не может! -
продолжал батюшка, охая и похватывая себя за бока. - А кости-то почему у
меня все так перемяты?.. А эти две свечи?.. Кто их на стол поставил?
- Не знаю, - отвечал буфетчик, - видно, вы сами изволили их зажечь,
да не помните спросонья.
- Ты врешь! - закричал батюшка. - Я помню, их принес Андрей; он и на
стол накрывал и кушанье подавал.
Все люди посмотрели друг на друга с приметным ужасом.
Ванька-гуслист хотел было что-то сказать, но заикнулся и не выговорил ни
слова.
- Ну что ж вы, дурачье, рты-то разинули? - продолжал батюшка.
- Говорят вам, что у меня были гости и что Андрей служил им за
столом.
- Помилуйте, сударь! - сказал буфетчик Фома. - Иль вы изволили
забыть, что Андрей около недели лежит больной в горячке.
- Так, видно, ему сделалось лучше. Он ровно в десять часов был
здесь. Да что тут толковать! Позовите ко мне Андрея! Где он?
- Вы изволите спрашивать, где Андрей? - проговорил наконец
Ванька-гуслист.
- Ну да! где он?
- В избе, сударь; лежит на столе.
- Что ты говоришь? - вскричал батюшка. - Андрей Степанов?..
- Приказал вам долго жить, - перервал дворецкий, входя в комнату.
- Он умер!..
- Да, сударь. Ровно в десять часов.






БАЛЛАДА
В КОТОРОЙ ОПИСЫВАЕТСЯ,
КАК ОДНА СТАРУШКА ЕХАЛА НА ЧЕРНОМ КОНЕ ВДВОЕМ
И КТО СИДЕЛ ВПЕРЕДИ



На кровле ворон дико прокричал —
Старушка слышит и бледнеет.
Понятно ей, что ворон тот сказал:
Слегла в постель, дрожит, хладеет.

И вопит скорбно: «Где мой сын чернец?
Ему оказать мне слово дайте;
Увы! я гибну; близок мой конец;
Скорей, скорей! не опоздайте!»

И к матери идет чернец святой:
Ее услышать покаянье;
И тайные дары несет с собой,
Чтоб утолить ее страданье.

Но лишь пришел к одру с дарами он,
Старушка в трепете завыла;
Как смерти крик ее протяжный стон...
«Не приближайся! — возопила. —

Не подноси ко мне святых даров;
Уже не в пользу покаянье...»
Был страшен вид ее седых власов
И страшно груди колыханье.

Дары святые сын отнес назад
И к страждущей приходит снова;

Кругом бродил ее потухший взгляд;
Язык искал, немея, слова.

«Вся жизнь моя в грехах погребена,
Меня отвергнул искупитель;
Твоя ж душа молитвой спасена,
Ты будь души моей спаситель.

Здесь вместо дня была мне ночи мгла;
Я кровь младенцев проливала,
Власы невест в огне волшебном жгла
И кости мертвых похищала.

И казнь лукавый обольститель мой
Уж мне готовит в адской злобе;
И я, смутив чужих гробов покой,
В своем не успокоюсь гробе.

Ах! не забудь моих последних слов:
Мой труп, обвитый пеленою,
Мой гроб, мой черный гробовой покров
Ты окропи святой водою.

Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит,
Семью окован обручами,
Во храм внесен, пред алтарем прибит
К помосту крепкими цепями.

И цепи окропи святой водой;
Чтобы священники собором
И день и ночь стояли надо мной
И пели панихиду хором;

Чтоб пятьдесят на крылосах дьячков
За ними в черных рясах пели;
Чтоб день и ночь свечи у образов
Из воску ярого горели;

Чтобы звучней во все колокола
С молитвой день и ночь звонили;
Чтоб заперта во храме дверь была;
Чтоб дьяконы пред ней кадили;

Чтоб крепок был запор церковных врат;
Чтобы с полуночного бденья
Он ни на миг с растворов не был снят
До солнечного восхожденья.

С обрядом тем молитеся три дня,
Три ночи сряду надо мною:
Чтоб не достиг губитель до меня,
Чтоб прах мой принят был землею».

И глас ее быть слышен перестал;
Померкши очи закатились;
Последний вздох в груди затрепетал;
Уста, охолодев, раскрылись.

И хладный труп, и саван гробовой,
И гроб под черной пеленою
Священники с приличною мольбой
Опрыскали святой водою.

Семь обручей на гроб положены;
Три цепи тяжкими винтами
Вонзились в гроб и с ним утверждены
В помост пред царскими дверями.

И вспрыснуты они святой водой;
И все священники в собранье:
Чтоб день и ночь душе на упокой
Свершать во храме поминанье.

Поют дьячки все в черных стихарях
Медлительными голосами;
Горят свечи́ надгробны в их руках,
Горят свечи́ пред образами.

Протяжный глас, и бледный лик певцов,
Печальный, страшный сумрак храма,
И тихий гроб, и длинный ряд попов
В тумане зыбком фимиама,

И горестный чернец пред алтарем,
Творящий до земли поклоны,

И в высоте дрожащим свеч огнем
Чуть озаренные иконы...

Ужасный вид! колокола звонят;
Уж час полуночного бденья...
И заперлись затворы тяжких врат
Перед начатием моленья.

И в перву ночь от свеч веселый блеск.
И вдруг... к полночи за вратами
Ужасный вой, ужасный шум и треск;
И слышалось: гремят цепями.

Железных врат запор, стуча, дрожит;
Звонят на колокольне звонче;
Молитву клир усерднее творит,
И пение поющих громче.

Гудят колокола, дьячки поют,
Попы молитвы вслух читают,
Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,
И свечи яркие пылают.

Запел петух... и, смолкнувши, бегут
Враги, не совершив ловитвы;
Смелей дьячки на крылосах поют,
Смелей попы творят молитвы.

В другую ночь от свеч темнее свет,
И слабо теплятся кадилы,
И гробовой у всех на лицах цвет,
Как будто встали из могилы.

И снова рев, и шум, и треск у врат;
Грызут замок, в затворы рвутся;
Как будто вихрь, как будто шумный град,
Как будто воды с гор несутся.

Пред алтарем чернец на землю пал,
Священники творят поклоны,
И дым от свеч туманных побежал,
И потемнели все иконы.

Сильнее стук — звучней колокола,
И трепетней поющих голос:
В крови их хлад, объе


Последний раз редактировалось: Mr_X (Пн 22 Апр 2013 14:38), всего редактировалось 6 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вс 06 Янв 2013 11:36    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

СТРАШНЫЕ РАССКАЗЫ





Потом Фрост куда-то его повел и чем-то покормил. Здесь тоже не было окон, горел свет. Профессор стоял и смотрел на Марка. Тот не знал, нравится ли ему еда, но был слишком голоден, чтобы отказаться, да это и не было возможно. Когда он поел, Фрост повел его к Голове, но, как ни странно, ни мыться, ни облачаться в одежды хирурга они не стали, а быстро прошли к какой-то дверце. Впуская его неизвестно куда, Фрост сказал: «Я скоро вернусь», – и ушел.
Сперва в этой комнате Марку стало легче. Он увидел длинный стол, как для заседаний, восемь-девять стульев, какие-то картины и, что удивительно, стремянку. Окон снова не было, а свет поистине напоминал дневной, таким он был серым и холодным. Не было и камина, и казалось, что в комнате очень холодно.
Наблюдательный человек заметил бы, что все немного смещено. Марк почувствовал что-то, но причину понял не сразу. Дверь направо от него была не совсем посередине стены и казалась чуточку кривой. Он начал искать, с какой же точки это впечатление пропадает, но ему стало страшно, и он отвернулся.
Тогда он увидел пятна на потолке. Не от сырости, настоящие черные пятна, разбросанные там и сям по бледно-бурому фону. И не так уж много, штук тридцать… а, может, все сто? Он решил не попадаться в ловушку, не считать их. Но его раздражало, что они расположены без всякого порядка. А может, он есть? Вон там, справа, пять штук… Да, какой-то рисунок проступает. Потому это все так и уродливо, что вроде проступает, а вроде и нет… Тут Марк понял, что это еще одна ловушка, и стал смотреть вниз.
Пятна были и на столе, только белые. Не совсем круглые. Кажется, они были разбросаны так же, как и те, на потолке. Или нет? Ах, вон оно что! Сейчас, сейчас… Рисунок такой же, но не везде. Марк снова одернул себя, встал и принялся рассматривать картины.
Некоторые из них принадлежали к школе, которую он знал. Был среди них портрет девицы, разинувшей рот, который всплошную порос изнутри густыми волосами, и каждый волос был выписан с фотографической точностью, хоть потрогай. Был большой жук, играющий на скрипке, пока другой жук его ест, и человек с пробочниками вместо рук, купающийся в мелком, невеселой окраски море, под зимним закатным небом. Но больше было других картин. Сперва они показались Марку весьма обычными, хотя его и удивило, что сюжеты их, главным образом – из Евангелия. Только со второго или третьего взгляда он заметил, что фигуры стоят как-то странно. И кто это между Христом и Лазарем? Почему под столом Тайной Вечери столько мелких тварей? Только ли из-за освещения каждая картина похожа на страшный сон? Когда Марк задал себе эти вопросы, обычность картин стала для него самым страшным в них. Каждая складка, каждая колонна значили что-то, чего он понять не мог. Перед этим сюрреализм казался просто дурачеством. Когда-то Марк слышал, что «крайнее зло невинно для непосвященных», и тщетно пытался это понять. Теперь он понял.





БАНКЕТ В БЕЛЛБЭРИ



Марк с неописуемым наслаждением предвкушал банкет, где можно будет поесть на славу. За столом справа от него сел Филострато, слева – какой-то незаметный новичок.
Даже Филострато казался милым и похожим на человека по сравнению с посвященными, новичок же растрогал Марка донельзя. Бродяга, к его удивлению, сидел во главе стола, между Джайлсом и Уизером; смотреть туда не стоило, ибо он сразу же подмигнул Марку. Удивительный священнослужитель тихо стоял за стулом бродяги. Ничего существенного не случилось, пока не провозгласили тост за монарха, и Джайлс не начал свою речь.
Поначалу было так, как всегда бывает: пожилые жуиры, умиротворенные вкусной едой, благодушно улыбались, ибо их нельзя было пронять никакой речью. Там и сям маячили задумчивые лица тех, кого долгий опыт научил думать о своем, что бы ни говорили, и вставлять, где надо, гул одобрения или смех. Беспокойно морщились молодые мужчины, которым хотелось закурить. Напряженно и восторженно улыбались тренированные дамы. Но, мало-помалу, что-то стало меняться. Одно лицо за другим обращались к оратору. Поглядев на эти лица, вы обнаружили бы любопытство, сосредоточенное внимание и, наконец, недоумение. Постепенно воцарилась тишина, никто не кашлял, не скрипел стулом: все смотрели на Джайлса, приоткрыв рот, не то от ужаса, не то от восторга.
Каждый заметил перемену по-своему. Для Фроста она началась, когда он услышал: «большую помощь оказал крупнейший крест», и почти вслух поправил: «трест». Неужели этот кретин не может следить за своими словами? Оговорка сильно рассердила его, но что это?.. Может, он ослышался? Джайлс говорит, что «человечество охладевает пилами природы»! «Уже готов», – подумал Фрост и услышал совершенно отчетливо: «Надо всесторонне отчитывать факторы племени и теста».
Уизер заметил это позже. Он не ждал смысла от застольной речи, и довольно долго фразы привычно скользили мимо него. Речь ему даже понравилась, она была в его стиле. Однако, и он подумал: «Нет, все же! Это уж слишком… Зачем он говорит, что в ответ на поиски прошлого мы умеренно стоим будущее? Даже они поймут, что это бред». ИО с осторожностью оглядел столы. Пока все шло хорошо. Но долго это продолжаться не могло, если Джайлс не закруглится. Слова какие-то непонятные… Ну, что такое «аголибировать»? Он снова оглядел столы: гости слушали слишком внимательно, а это не к добру. Тут он услышал: «Экспонаты экземплатируют в управлении поруозных мариаций».
Марк сначала вообще не слушал. Ему было о чем подумать. Он слишком устал, чтобы думать об этом болване, и слишком радовался передышке. Фраза-другая задели его слух, и он чуть не улыбнулся, но пробудило его лишь поведение сидящих рядом с ним. Они притихли; они слушали; и он взглянул на их лица. Лица были такие, что и он стал слушать. «Мы не намерены, – вещал Джайлс, – эребировать простун-диарные атации». Как ни мало беспокоился он о Джайлсе, ему стало страшно за него. Марк огляделся. Нет, с ума он не сошел, все явно слышали то же самое, кроме бродяги: тот был важен, как судья. И впрямь, бродяга речей не слыхивал и разочаровался бы, если бы «эти самые» говорили понятно. Не пил он и настоящего портвейна; правда, тот ему не очень понравился, но он себя преодолел.
Уизер не забывал ни на минуту, что в зале – репортеры. Само по себе это было не очень важно. Появись что-нибудь в газетах, легче легкого сказать, что репортеры напились. С другой стороны, можно этого и не делать: Джайлс давно ему надоел, и вот отличный случай с ним покончить. Но сейчас дело было не в том. Уизер думал, ждать ли ему, пока Джайлс замолчит, или встать и вмешаться. Сцены он не хотел. Было бы лучше, если бы Джайлс опустился на место сам. Однако, дух уже стоял нехороший, и откладывать было опасно. Украдкой поглядев на часы, Уизер решил подождать две минуты и сразу понял, что ошибся. Пронзительно-тонкий смех взмыл к потолку. Так. С какой-то дурой истерика. Уизер тронул Джайлса за рукав и поднялся.
– Кто какое? – возмутился Джайлс, но ИО тихо надавил на его плечо, и ему пришлось сесть. Уизер откашлялся. Он умел сразу приковывать к себе взгляды. Женщина перестала визжать. Люди с облегчением зашевелились. Уизер оглядел комнату, помолчал и начал.
Он ждал, что обращенные к нему лица будут все умиротворенней, но видел иное. Вернулось напряженное внимание. Гости, приоткрыв рот, не мигая глядели на него. Снова раздался визг, а за ним и еще один. Коссер, дико озираясь, вскочил и выбежал, свалив при этом стул.
Уизер ничего не понимал, ибо слышал свою вполне связную речь. Аудитория же слышала: «Дэди и лентльмены, все мы обнимаем… э-э… что нашего унижаемого рукоблудителя отразила… э-э… аспазия… троизошло трисворбное троисшествие. Как это ни граматично, я умерен, что…»
Визжащая от хохота женщина вскочила, бросив соседу: «Вудвулу!» Это дикое слово и не менее дикое ее лицо привели соседа в бешенство. Он встал, чтобы ей помочь, с той злобной вежливостью, которая в наше время заменяет оплеуху. Она закричала, споткнулась и упала на ковер. Другой ее сосед увидел это, взглянул на лицо первого и кинулся на него. Вскочило человек пять; все орали. Какие-то молодые люди стали пробираться к двери. «Хилые кости!..» – воззвал Уизер. Он часто одним властным окриком усмирял аудиторию.
Но его не услышали. Человек двадцать пытались заговорить одновременно. Каждый из них понимал, что самое время образумить всех удачно найденным словом, и многоголосый бред наполнил комнату. Из людей, имеющих вес, молчал только Фрост. Он что-то написал на бумажке, свернул ее и отдал слуге.
Когда записка попала к мисс Хардкастл, шум стоял страшный. Марку это напоминало большой ресторан в чужой стране. Мисс Хардкастл стала читать: «Ловите позицию! Прочно! Прост.»
Фея знала и до того, что сильно пьяна. Пила же она не без цели – позже ей надо было спуститься к себе, вниз. Там была новая жертва, как раз в ее духе – такая безответная куколка. В предвкушении удовольствия Фея речей не слушала, а шум ее даже возбуждал. Из записки она поняла, что Фрост от нее чего-то хочет. Она встала, пошла к двери, заперла ее и положила ключ в карман. Возвращаясь к столу, она заметила, что ни странного незнакомца, ни священника-баска уже нет. Во главе стола боролись Джайлс и Уизер. Она направилась к ним.
Добралась она не скоро, ибо комната больше всего напоминала метро в часы пик. Каждый пытался навести порядок и, чтобы его поняли, орал все громче и громче. Фея заорала и сама. Она и дралась немало, пока дошла до места.
Тогда раздался оглушительный треск, а затем, наконец, воцарилась тишина. Марк увидел сперва, что Джайлс убит, и только потом, что в руке у Феи револьвер. Снова поднялся гвалт. По-видимому, все хотели прорваться к убийце, но только мешали друг другу. Она, тем временем, стреляла без остановки. Позже, всю жизнь, Марк лучше всего помнил этот запах – запах выстрелов, крови и вина.
Вдруг крики слились в единый вопль. Что-то мелькнуло между двумя длинными столами и исчезло под одним из них. Почти никто не видел ничего, кроме быстрой, огненно-черной полоски; но и те, кто видел, не могли объяснить, ибо кричали невесть что. Марк понял и сам. Это был тигр.
Впервые за этот вечер все заметили, сколько в комнате закоулков и закутков. Тигр мог быть где угодно. Он мог быть в глубокой нише любого окна. В углу стояла большая ширма…
Не следует думать, что все потеряли голову. Кто-то к кому-то взывал, кто-то шептал ближайшему соседу, пытаясь показать, как выйти из комнаты или спрятаться самим, или выгнать зверя из засады, чтобы его застрелили. Но никто никого не понимал. Мало кто видел, что Фея заперла дверь, и многие стремились к выходу, безжалостно прокладывая себе путь. Некоторые знали, что эта дверь заперта, и яростно искали другую. В середине залы обе волны встречались, что-то орали и начинали драться, увеличивая плотный клубок мычащих и пыхтящих тел.
Человек пять отлетело в сторону и, падая на пол, увлекло за собой скатерть со всей едой и посудой. Из груды битого стекла и фарфора выскочил тигр, так быстро, что Марк увидал только разинутую пасть и огненные глаза. Раздался выстрел – последний. Тигр снова исчез из виду. На полу, под ногами дерущихся, лежала какая-то окровавленная туша.
Оттуда, где он стоял, Марк увидел перевернутое лицо. Оно дергалось довольно долго, и лишь когда оно затихло, он узнал мисс Хардкастл.
Вблизи послышался рев, Марк обернулся, но увидел не тигра, а серую овчарку. Вела она себя странно – бежала вдоль стола, поджав хвост. Какая-то женщина обернулась, открыла рот, но овчарка кинулась на нее и мигом перегрызла ей горло. «Ай-ай», – заверещал Филострато и прыгнул на стол. На полу мелькнула огромная змея.
Творилось что-то невообразимое. Что ни миг, появлялось новое животное, и лишь один звук вселял хоть какую-то надежду: дверь взламывали снаружи. В дверь эту въехал бы маленький поезд, ибо зала была в версальском стиле. Наконец, несколько филенок поддались. От треска их стремившиеся к выходу вконец обезумели. Обезумели и звери. Огромная горилла прыгнула на стол, перед тем самым местом, где недавно сидел Джайлс, и принялась бить себя в грудь.
Дверь рухнула. За ней было темно. Из мрака выполз серый шланг. Он повис в воздухе, потом спокойно сбил остатки дверных створок. Марк увидел, как он обвился вокруг Стила (а может, кого другого, все стали на себя непохожи) и поднял его высоко в воздух
Так слон постоял немного – человек отчаянно извивался – бросил жертву на пол и раздавил ногой. Затем он вскинул голову, вознес кверху хобот, издал немыслимый рев и величаво пошел по зале, давя людей, еду, как деревенская девушка давит виноград. Глазки его глядели загадочно, уши стояли, и Марк ощутил что-то большее, чем страх. Спокойная царственность слона, беспечность, с какой он убивал, сокрушали душу, как сокрушали кости и плоть тяжелые ноги. Вот он, царь мирозданья, – подумал Марк, и больше не думал ничего.






Стивен Кинг. Поле боя


- Мистер Реншо ?

Голос портье остановил Реншо на полпути к лифту. Он обернулся
и переложил сумку из одной руки в другую. Во внутреннем кармане
пиджака похрустывал тяжелый конверт, набитый двадцатипяти- и
пятидесятидолларовыми купюрами. Он прекрасно поработал, и
организация хорошо расплатилась с ним, как всегда вычла в свою
пользу двадцать процентов комиссионных. Теперь Реншо хотел только
принять душ, выпить джину с тоником и лечь спать.

- В чем дело ?

- Вам посылка. Распишитесь пожалуйста.

Реншо вздохнул и задумчиво посмотрел на коробку, к которой был
приклеен кусок бумаги; на нем угловатым почерком с обратным
наклоном были написаны его адрес и фамилия. Почерк показался
Реншо знакомым. Он потряс коробку, которая стояла на столе,
отделанном под мрамор. Внутри что-то звякнуло.

- Хотите, чтобы ее принесли вам попозже, мистер Реншо ?

- Нет, я возьму посылку сам.

Коробка около полуметра в длинну, держать такую под мышкой
неудобно. Он поставил ее на покрытый великолепным ковром пол
лифта и повернул ключ в специальной скважине над рядом обычных
кнопок - Реншо жил в роскошной квартире на крыше небоскреба. Лифт
плавно и бесшумно пошел вверх. Он закрыл глаза и прокрутил на
темном экране своей памяти последнюю "работу".

Сначала, как всегда, позвонил Кэл Бэйтс:

- Джонни, ты свободен ?

Реншо - очень надежный и хороший специалист, свободен всего
два раза в год, минималная такса - 10 тысяч долларов; клиенты
платят деньги за его безошибочный инстинкт хищника. Ведь Джон
Реншо - хищник, генетика и окружающая среда великолепно
запрограммировали его убивать, самому оставаться в живых и снова
убивать.
После звонка Бэйтса Реншо нашел в своем почтовом ящике
светло-желтый конверт с фамилией, адресом и фотографией. Он все
запомнил, сжег конверт со всем содержимым и выбросил пепел в
мусоропровод.
В тот раз на фотографии было бледное лицо какого-то Ганса
Морриса, бизнесмена из Майами, владельца и основателя "Компании
Морриса по производству игрушек". Этот человек кому-то мешал,
человек, которому он мешал обратился к организации, она в лице
Кэла Бэйтса поговорила с Джоном Реншо. Б а - Б а х . На похороны
просим являться без цветов. Двери кабины лифта открылись, он
поднял посылку, вышел, открыл квартиру. Начало четвертого,
просторная гостинная залита апрельским солнцем. Реншо несколько
секунд постоял в его лучах, положил коробку на столик у двери,
бросил на нее конверт с деньгами, ослабил узел галстука и вышел
на террасу.
Там было холодно, пронизывающий ветер обжег его через тонкое
пальто. Но Реншо все же на минуту задержался, разглядывая город,
как полководец захваченную страну. По улицам, как жуки ползут
автомобили. Очень далеко, почти невидимый в золотой предвечерней
дымке, сверкнул мост через залив, похожий на причудившийся
безумцу мираж. На востоке, за роскошными жилыми небоскребами, еле
видны набитые людишками грязные трущобы, над которыми возвышается
лес телевизионных антенн из нержавейки. Нет, здесь наверху, жить
лучше, чем там, в помойке.
Он вернулся в квартиру, задвинул за собой дверь и направился в
ванную, понежиться под горячим душем. Через сорок минут он присел
с бокалом в руке и не торопясь стал разглядывать коробку. За это
время тень накрыла половину темно-красного ковра. Лучшая часть
дня закончилась, наступал вечер.

В п о с ы л к е б о м б а .

Разумеется, ее там нет, но вести себя следует так, как будто в
посылке бомба. Он делает так всегда, именно поэтому прекрасно
себя чувствует, не страдает отсутствием аппетита, а вот многие
отправились на небеса, в тамошнюю биржу безработных.
Если это и бомба, то без часового механизма - никакого тиканья
из коробки не доносится. С виду обычная коробка, но с каким-то
секретом. Но вообще-то сейчас пользуются пластиковой взрывчаткой.
Поспокойнее штука, чем все эти часовые пружины.
Реншо посмотрел на почтовый штемпель: Майами, 15 апреля.
Отправлено пять дней тому назад. Бомба с часовым механизмом уже
бы взорвалась в сейфе отеля. Значит, посылка отправлена из
Майами. Его фамилия и адрес написаны этим угловатым почерком с
обратным наклоном. На столе у бледного бизнесмена стояла
фотография в рамке. На ней старая карга в платке, сама бледнее
этого Ганса Морриса. Наискосок через нижнюю часть фотографии
тем же почерком подпись: "Привет от мамочки, лучшего поставщика
идей твоей фирмы". Это что еще за идейка, мамочка ? Набор
"Убей сам" ?
Он сосредоточился и, сцепив руки, не шевелясь, разглядывал
посылку. Лишние вопросы, например - откуда близкие Морриса узнали
его адрес ? - не волновали Реншо. Позже он задаст их Бэйтсу.
Сейчас это неважно.
Неожиданно и как бы рассеянно он достал из бумажника маленький
пластмассовый календарь, засунул его под веревку, которой была
обвязана коричневая бумага, и клейкую ленту - "скотч" отошел. Он
немного подождал, наклонился, понюхал. Ничего, кроме картона,
бумаги и веревки. Он походил вокруг столика, легко присел на
корточки, проделал все с самого начала. Серые расплывчатые
щупальца сумерок вползли в комнату.
Веревка более не придерживала бумагу, которая отошла с одной
стороны, - там виднелся зеленый металлический ящичек с петлями.
Реншо достал перочинный нож, перерезал веревку - оберточная
бумага упала на столик. Зеленый металлический ящичек с черными
клеймами. На нем белыми трафаретными буквами написано:
"Вьетнамский сундучок американского солдата Джо". И чуть пониже:
"Двадцать пехотинцев, десять вертолетов, два пулеметчика с
пулеметами "Браунинг", четыре "Джипа". Внизу, в углу: "Компания
Морриса по производству игрушек, Майами, Флорида."
Реншо протянул руку и отдернул ее - в сундучке что-то
зашевелилось. Он встал, не торопясь пересек комнату, направляясь
в сторону кухни и холла, включил свет. "Вьетнамский сундучек"
раскачивался, оберточная бумага скрипела под ним. Неожиданно он
перевернулся и с глухим стуком упал на ковер. Крышка на петлях
приоткрылась сантиметров на пять.
Крошечные пехотинцы - ростом сантиметра по четыре - начали
выползать через щель. Реншо, не мигая, наблюдал за ними, не
пытаясь разумом объяснить невозможность происходящего. Он только
прикидывал, какая опасность угрожает ему и что надо сделать,
чтобы выжить.
Пехотинцы были в полевой армейской форме, касках, с вещевыми
мешками, за плечами миниатюрные карабины. Двое посмотрели через
комнату на Реншо. Глаза у них были не больше карандашных точек.
Пять, десять, двенадцать, вот и все двадцать. Один из них
жестикулировал, отдавая приказы остальным. Те построились вдоль
щели, принялись толкать крышку - щель расширилась.
Реншо взял с дивана большую подушку и пошел к сундучку.
Командир обернулся, махнул рукой. Пехотинцы взяли карабину
наизготовку, раздались негромкие хлопающие звуки, и Реншо
почувствовал внезапно что-то вроде пчелинных укусов. Тогда он
бросил подушку, пехотинцы попадали, от удара крышка сундучка
распахнулась. Оттуда, жужжа как стрекозы, вылетели миниатюрные
вертолеты, раскрашенные в маскировочный зеленый цвет, как для
войны в джунглях.
Негромкое "Пах!Пах!Пах!" донеслось до Реншо, он тут же увидел
в дверных проемах вертолетов крошечные вспышки пулеметных
очередей и почувствовал, как будто кто-то начал колоть его
иголками в живот, правую руку, шею. Он быстро протянул руку,
схватил один из вертолетов, резкая боль ударила по пальцам,
брызнула кровь - вращающиеся лопасти наискось разрубили ему
пальцы до кости. Ранивший его вертолет упал на ковер и лежал
неподвижно. Остальные отлетели подальше и принялись кружить
вокруг, как слепни.
Реншо закричал от неожиданной боли в ноге. Один пехотинец
стоял на его ботинке и бил Реншо штыком в щиколотку. На него
смотрело крошечное задыхающееся и ухмыляющееся лицо. Реншо ударил
его ногой, маленькое тельце перелетело через комнату и разбилось
о стену - крови не было, осталось лишь липкое пятно.
Раздался негромкий кашляющий взрыв - жуткая боль пронзила
бедро. Из сундучка вылез пехотинец с базукой - из ее дула лениво
поднимался дымок. Реншо посмотрел на свою ногу и увидел в брюках
черную дымящуюся дыру размером с монету в двадцать пять центов.
На теле был ожог.
Он повернулся и через холл побежал в спальню. Рядом с его
щекой прожужжал вертолет, выпустил короткую пулеметную очередь и
улетел прочь. Под рукой у Реншо лежал револьвер "Магнум-44", из
которого в чем угодно можно сделать дыру, хоть два кулака
просовывай. Он схватил револьвер двумя руками, повернулся и ясно
понял, что стрелять придется по летающей мишени размером не
больше электрической лампочки.
На него напали два вертолета. Сидя на постели, Реншо
выстрелил, и от одного вертолета ничего не осталось. Двумя
меньше, подумал он, прицелился во второй... Нажал на спусковой
крючок...

"Черт подери ! Проклятая машинка дернулась !"

Вертолет неожиданно пошел на него по дуге, лопасти винтов
вращались с огромной скоростью. Реншо успел заметить пулеметчика,
стрелявшего точными короткими очередями, и бросился на пол.

"Мерзавец целился мне в глаза !"

Прижавшись спиной к дальней стене, Реншо поднял револьвер, но
вертолет уже удалялся. Казалось, он на мгновение застыл в
воздухе, нырнул вниз, признавая преимущество огневой мощи Реншо,
и улетел в сторону гостинной.
Реншо поднялся, наступил на раненную ногу, сморщился от боли.
Из раны обильно текла кровь. Ничего удивительного, мрачно подумал
он. Много ли на свете людей, в кого попали из базуки, а они
остались в живых ?
Сняв с подушки наволочку, он разорвал ее, сделал повязку,
перевязал ногу, взял с комода зеркало для бритья, подошел к
двери, ведущей в холл. Встав на колени, Реншо поставил зеркало
под углом и посмотрел в него.
Они разбили лагерь у сундучка. Крошечные солдатики сновали
взад и вперед, устанавливали палатки, деловито разъезжали на
малюсеньких - высотой сантиметров шесть - "Джипах". Над солдатом,
которого Реншо ударил ногой склонился санитар. Оставшиеся восемь
вертолетов охраняли лагерь, барражируя на высоте кофейного
столика.
Неожиданно, они заметили зеркальце. Трое пехотинцев открыли
огонь с колена. Через несколько секунд оно разлетелось на четыре
куска.

"Ну ладно, погодите."

Реншо взял с комода тяжелую красного дерева коробку для разных
мелочей, которую Линда подарила ему на Рождество, взвесил ее на
руке, подошел к двери, резко открыл ее и с размаху швырнул
коробку - как бейсболист бросает мяч. Коробка сбила пехотинцев,
как кегли, один джип перевернулся два раза. Стоя в дверях, Реншо
выстрелил, попал в солдата.
Но несколько пехотинцев пришли в себя: одни как на стрельбище,
вели огонь с колена, другие попрятались, остальные отступили в
сундучок.
Реншо показалось, что пчелы жалят его в ноги и грудь, но не
выше. Может расстояние слишком большое, но это не имеет значения,
он не собирается отступать и сейчас разберется с ними.
Он выстрелил еще раз - мимо. Черт их подери, какие они
маленькие ! Но следующим выстрелом уничтожил еще одного
пехотинца. Яростно жужжа на него налетели вертолеты, крошечные
пульки попадали ему в лицо, выше и ниже глаз. Реншо расстрелял
еще два вертолета. От режущей боли ему застилало глаза.
Оставшиеся шесть вертолетов разделились на два звена и начали
удаляться. Рукавом он вытер кровь с лица, приготовился открыть
огонь, но остановился. Пехотинцы, укрывшиеся в сундучке, что-то
оттуда вытаскивали. Похоже...
Последовала ослепительная вспышка желтого огня, и слева от
Реншо из стены дождем полетели дерево и штукатурка.

"Ракетная установка !"

Он выстрелил по ней, промахнулся, повернулся, добежал до
ванной в конце коридора и заперся там. Посмотрев в зеркало,
увидел обезумевшего в сражении индейца с дикими перепуганными
глазами. Лицо индейца было в потеках красной краски, которая
текла из крошечных, как перчинки дырочек. Со щеки свисает лоскут
кожи, как будто борозду пропахали.

"Я проигрываю сражение !"

Дрожащей рукой он провел по волосам. От входной двери,
телефона и второго аппарата на кухне они его отрезали. У них есть
эта чертова ракетная установка - прямое попадание, и ему башку
оторвет.

"Про установку даже на коробке написано не было !"

Он глубоко вдохнул и неожиданно хрипло выдохнул - из двери
вылетел кусок обгоревшего дерева, величиной с кулак. Маленькие
языки пламени лизали рваные края дыры. Он увидел яркую вспышку -
они пустили еще одну ракету. В ванную полетели обломки, горящие
щепки упали на коврик. Реншо затоптал их - в дыру влетели два
вертолета. С яростным жужжанием они посылали ему в грудь
пулеметные очереди.
С протяжным гневным стоном он сбил еще один рукой - на ладони
вырос частокол порезов. Отчаяние подсказало выход - на второй
Реншо накинул тяжелое махровое полотенце и, когда тот упал,
растоптал его. Реншо тяжело и хрипло дышал, кровь заливала ему
один глаз, он вытер ее рукой.

"Вот так, черт подери, вот так! Теперь они призадумаются !"

Похоже, они действительно призадумались. Минут пятнадцать все
было спокойно. Реншо присел на край ванны и принялся лихорадочно
рассуждать: должен же быть выход из этого тупика. Обязательно.
Обойти бы их с фланга.
Он резко повернулся, посмотрел в маленькое окошко над ванной.
Есть выход из этой ловушки, конечно, есть !
Его взгляд упал на баллончик сжиженного газа для зажигалки,
стоящей на аптечке. Реншо протянул за ним руку - сзади
послышалось шуршание - быстро развернулся, вскинул "Магнум"... Но
под дверь просунули всего лишь клочек бумаги. А ведь щель
настолько узкая, что даже ОНИ не пролезут.
Крошечными буковками на клочке бумаги было написано одно
слово:

С Д А В А Й С Я

Реншо угрюмо улыбнулся, положил баллон с жидкостью в нагрудный
карман, взял с аптечки огрызок карандаша, написал на клочке
ответ:

Ч Е Р Т А С Д В А

и подсунул бумажку под дверь.
Ему мгновенно ответили ослепляющим ракетным огнем - Реншо
отскочил от двери. Ракеты по дуге влетали через дыру в двери и
взрывались, попадая в стену, облицованную бело-голубой плиткой,
превращая ее в миниатюрный лунный пейзаж. Реншо прикрыл глаза
рукой - шрапнелью полетела штукатурка, прожигая ему рубашку на
спине.
Когда обстрел окончился, Реншо залез на ванну и открыл окошко.
На него смотрели холодные звезды. За маленьким окошком узкий
карниз, но сейчас не было времени об этом думать.
Он высунулся в окошко, и холодный воздух резко, как рукой
ударил его по израненному лицу и шее. Реншо посмотрел вниз: сорок
этажей. С такой высоты улица казалась не шире полотна детской
железной дороги. Яркие мигающие огни города сверкали внизу
сумашедшим блеском, как рассыпанные драгоценные камни.
С обманчивой легкостью гимнаста Реншо бросил свое тело вверх и
встал коленями на нижнюю часть рамы. Если сейчас хоть один из
этих слепней-вертолетов влетит в ванную через дыру и хоть раз
выстрелит ему в задницу, он с криком полетит вниз.
Ничего подобного не произошло.
Он извернулся, просунул в окошко ногу... Мгновением позже
Реншо стоял на карнизе. Стараясь не думать о об ужасающей
пропасти под ногами, о том, что будет, если хоть один вертолет
вылетит вслед за ним, Реншо двигался к углу здания.
Осталось четыре метра... Три... Ну вот, дошел. Он остановился,
прижавшись грудью к грубой поверхности стены, раскинув по ней
руки,ощущая баллон в нагрудном кармане и придающий уверенность
вес "Магнума" за поясом.
Теперь надо обогнуть этот проклятый угол.
Он осторожно поставил за угол одну ногу и перенес на нее вес
тела. Теперь острый, как бритва, угол здания врезался ему в грудь
и живот. Прямо перед глазами Реншо был след птичьего помета. Боже
мой, пришла ему в голову безумная мысль, я и не знал, что они так
высоко залетают.
Его левая нога соскользнула с карниза.
В течение жуткой бесконечной секунды он покачивался над
бездной, отчаянно размахивая правой рукой, чтобы удержать
равновесие, а в следующее мгновение обхватил здание с двух
сторон, обнял, как любимую женщину, прижавшись лицом к его
острому углу, судорожно дыша.
Мало-помалу он перетащил за угол и левую ногу. До террасы
оставалось метров девять.
Еле дыша, он добрался до нее. Дважды ему приходилось
останавливаться - резкие порывы ветра грозили сбросить его с
карниза.
Наконец, он схватился руками за железные перила, украшенные
орнаментом.
Реншо бесшумно залез на террасу, через стеклянную раздвижную
дверь заглянул в гостинную. Он подобрался к ним сзади, как и
хотел.
Четыре пехотинца и вертолет охраняли сундучок. Наверное,
остальные с ракетной установкой расположились перед дверью в
ванную.
Так. Резко, как полицейские в кино- и телефильмах, ворваться в
гостинную, уничтожить тех, что у сундучка, выскочить из квартиры
и быстро на такси в аэропорт. Оттуда в Майами, там найти
поставщика идей, мамочку Морриса. Реншо подумал, что, возможно,
сожжет ей физиономию из огнемета. Это было бы идеально
справедливым решением.
Он снял рубашку, оторвал длинный лоскут от рукава, бросил
остальное и откусил пластмассовый носик от баллона с жидкостью
для зажигалки. Один конец лоскута засунул в баллон, вытащил и
засунул туда другой, оставив снаружи сантиметров двенадцать
смоченной жидкостью ткани.
Реншо достал зажигалку, глубоко вздохнул, чиркнул колесиком,
поджег лоскут, с треском отодвинул стекляную дверь и бросился
внутрь.
Роняя капли жидкого пламени на ковер, Реншо бежал через
гостинную. Вертолет сразу же пошел на него как камикадзе. Реншо
сбил его рукой, не обратив внимания на резкую боль,
распространившуюся по руке - вращающаяся лопасть разрубила ее.
Крошечные пехотинцы бросились в сундучек. Все остальное
произошло мгновенно.
Реншо швырнул газовый баллон, превратившийся в огненный шар,
мгновенно повернулся и бросился к входной двери.
Он так и не успел понять, что произошло.
Раздался грохот, как будто стальной сейф скинули с большой
высоты. Только этот грохот отозвался по всему зданию, и оно
задрожало, как камертон.
Дверь его роскошной квартиры сорвало с петель, и она вдребезги
разбилась о дальнюю стену.

Держась за руки, мужчина и женщина шли внизу по улице. Они
посмотрели наверх и как раз увидели огромную белую вспышку,
словно сразу зажглась целая сотня прожекторов.

- Кто-то сжег пробки, - предположил мужчина. - Наверное...

- Что это ? - Спросила его спутница.

Какая-то тряпка медленно и лениво падала рядом с ними. Мужчина
протянул руку, поймал ее.

- Господи, мужская рубашка, вся в крови и в маленьких
дырочках.

- Мне это не нравится, - занервничала женщина. - Поймай такси,
Раф. Если что-нибудь случилось, придется разговаривать с
полицией, а я не должна быть сейчас с тобой.

- Разумеется.

Он огляделся, увидел такси, свистнул. Тормозные огни машины
загорелись - мужчина и его спутница побежали к такси. Они не
видели, как у них за спиной, рядом с обрывками рубашки Джона
Реншо приземлился листок бумаги, на котором угловатым, с обратным
наклоном почерком было написано:

Э й , д е т и ш к и ! Т о л ь к о в э т о м
в ь е т н а м с к о м с у н д у ч к е !
( Выпуск скоро прекращается )

1 ракетная установка
20 ракет "Твистер" класса "Земля-Воздух"
1 термоядерный заряд, уменьшенный до
масштаба набора.


















В прошлом 182* году (я уже сказал, что так путешественник начал рассказ свой) -- в прошлом 182* году, вечером, один отставной генерал, человек одинокий, сидел у себя дома. На дворе была глубокая осень, и время, помнится, приближалось уже к Михайловским заморозам. Скука мертвая, да и только! -- Сидя на своем турецком диване, на котором лежали в головах три постельных подушки, и раскладывая уже несколько раз и на все манеры гранд-пассианс, генерал бросил наконец карты, зевнул, потянулся, поправил на голове колпак и взял книгу. Новая скука! Пробежать несколько страниц не долго и не трудно, и не в этом дело; но читать, когда читать не хочется, но глядеть в книгу, беспрестанно зевая и когда рябится в глазах не потому, чтобы хотелось спать, но потому что или книга скучна, или просто, как я уже сказал, читать не хочется,-- какое ужасное положение для читающего! -- Не знаю как вы, а я испытал это несколько раз и поэтому, признаюсь вам, я почти всегда с содроганием принимаюсь за всякую новую книгу.
Что делать? чем заняться? -- Гранд-пассианс уже наскучил, книга не читается, лежать не лежится. Генерал, для рассеяния, спросил трубку; но и тут опять горе! Выкурив перед этим уже несколько трубок, он почувствовал от этой последней тошноту; позвонил в колокольчик, спросил стакан холодной воды, чтобы освежить желудок,-- пить не хочется! Беда да и только! Одним словом, какое-то враждебное влияние, казалось, окружало его и над ним тяготело.
Прошедшись несколько раз взад и вперед по комнате, генерал снова позвонил в колокольчик.
-- Иван! -- сказал он вошедшему слуге,-- выдь на двор и погляди, какова погода; да смотри, не ветрено ли? Все будет по крайней мере не так душно, как здесь,-- продолжал он по уходе слуги и, снявши с головы колпак, повесил его на статуйку Медицийской Венеры, стоявшей у него на подзеркальном столике.
Слуга возвратился с ответом.
-- Ну, так дай же мне поскорее одеться,-- сказал генерал,-- я хочу немного освежить себя воздухом. Мертвая скука!
Казалось, что какая-то таинственная сила невольно увлекала генерала на улицу.
Накинув на себя шинель и нахлобучив фуражку, генерал взял трость и пошел прогуляться. На дворе было уже часов около десяти.
Взявши дорогу, без цели и без намерения, по набережной Фонтанки и сделав несколько шагов, он стал дышать свободнее, освеженный воздухом. Ночь была тихая, но темная: порою выплывал из-за туч месяц, сребря фантастические края их или рассыпая перламутровый блеск по дымчатому их руну, и снова застилался тучами. Генерал шел, шел, шел, все прямо по набережной, и, наконец, поворотив на Чернышев мост к переулку, ведущему к Гостиному двору, пошел другою стороною Фонтанки, пробираясь уже домой. Время приближалось к двенадцати часам, стук экипажей уже изредка прерывал безмолвие ночи; свету в окнах большей части домов уже не было, пешеходы начали встречаться реже и реже, многие из фонарей уже догорали, и самые даже наши гостеприимные Фрины (прибавил, улыбнувшись, путешественник) молились уже дома перед лампадкою.
Ночь в столице поучительна для наблюдателя.
Вдруг, неожиданно, попадается генералу навстречу знакомец его, Вельский, молодой образованный человек. Он был закутан в широкий гишпанский плащ; на голове у него надета была шляпа также с широкими полями, подобная тем, какие носят в Англии квакеры, или, лучше сказать, она скорее походила бы на погребальную, если бы только тулья ее имела форму полусферическую, а не просто обыкновенную.
-- Куда, любезнейший? -- спросил генерал Вельского, подавая ему руку и остановившись с ним под фонарем на тротуаре набережной.
-- В гости,-- отвечал Вельский.-- А вы, генерал, куда и откуда? Верно из гостей иль театра, или также в гости?
-- Нет,-- отвечал генерал,-- просто прохаживался и возвращаюсь теперь домой.
-- Но эти часы,-- возразил, улыбнувшись, Вельский,-- кажется не пора для прогулки без цели. Верно какое-нибудь пленит
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Сб 13 Апр 2013 15:43    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Роберт Шекли. Призрак-5





Грегор припал к дверному глазку
- Читает вывеску, - оповестил он.
- Дай-ка гляну, - не выдержал Арнольд. Грегор оттолкнул своего
компаньона.
- Сейчас постучит... Нет, передумал. Уходит.
Арнольд вернулся к письменному столу и очередному пасьянсу. Вытянутая
сухощавая физиономия Грегора стойко маячила у дверного глазка.
Глазок компаньоны врезали сами, со скуки, месяца три спустя после
того, как на паях основали фирму и сняли помещение под контору. С тех пор
"ААА-ПОПС" - Астронавтическому антиэнтропийному агентству по оздоровлению
природной среды - не перепало ни единого заказа, даром что в телефонном
справочнике фирма значилась первой по счету. Глобальное оздоровление
природной среды - давний, почтенный промысел - успели полностью
монополизировать две крупные корпорации. Это обстоятельство сковывало руки
маленькой новой фирме, возглавляемой двумя молодыми людьми - обладателями
искрометных идей и (в избытке) неоплаченного лабораторного оборудования.
- Возвращается, - зашипел Грегор. - Ну же, прикинься, будто ты важная
птица и дел у тебя невпроворот!
Арнольд смел карты в ящик стола и только успел застегнуть последнюю
пуговицу белого лабораторного халата, как в дверь постучали.
Посетителем оказался лысый коротышка, не примечательный ничем, кроме
изнуренного вида. Он с сомнением разглядывал компаньонов.
- Природную среду на планетах оздоровляете?
- Оздоровляем, сэр. - Грегрр отложил в сторону кипу бумаг и пожал
влажную руку посетителя. - Я Ричард Грегор. А вот мой компаньон, доктор
Фрэнк Арнольд.
Впечатляюще выряженный в белый халат и темные очки в роговой оправе,
Арнольд рассеянно кивнул и тут же принялся вновь разглядывать на просвет
старые пробирки, где давным-давно выпал осадок.
- Прошу, садитесь, мистер... э-э...
- Фернгром.
- Мистер Фернгром. Надеюсь, мы в силах справиться с любым вашим
поручением, - радушно сказал Грегор. - Мы осуществляем контроль флоры и
фауны, очищаем атмосферу, доводим питьевую воду до кондиции, стерилизуем
почву, проводим испытания на стабильность, регулируем вулканическую
деятельность и землетрясения - словом, принимаем все меры, чтобы планета
стала пригодна для житья.
Фернгром по-прежнему пребывал в сомнении.
- Буду говорить начистоту. У меня на руках застряла сложная планета.
- К сложностям нам не привыкать, - самоуверенно кивнул Грегор.
- Я агент по продаже недвижимости, - пояснил Фернгром. - Знаете, там
купишь планету, тут ее перепродашь - глядишь, все довольны и каждому
что-нибудь да перепало. Вообще-то я занимаюсь бросовыми планетами, тамошнюю
среду пускай оздоровляют сами покупатели. Но несколько месяцев назад мне по
случаю подвернулась планетка высшего сорта - прямо-таки выхватил из-под
носа у крупных воротил.
Фернгром горестно отер пот со лба.
- Прекрасное местечко, - продолжал он уже без всякого энтузиазма. -
Среднегодовая температура плюс двадцать пять градусов. Планета гористая, но
с плодородной почвой. Водопады, радуги, все честь честью. Причем никакого
тебе животного мира.
- Идеально, - одобрил Грегор. - А микроорганизмы есть?
- Не опасные.
- Так чем же вам не угодила планета?
Фернгром замялся.
- Да вы о ней, наверное, слышали. В официальном каталоге она значится
под индексом ПК.Х-5. Но все называют ее просто Призрак-5.
Грегор приподнял бровь. "Призрак" - странное прозвище для планеты, но
доводилось слышать и похлестче. В конце концов, надо же как-то именовать
новые миры. Ведь в пределах досягаемости звездолетов кишмя кишат светила в
сопровождении бессчетных планет, причем многие заселены или пригодны к
заселению. И масса людей из цивилизованного сектора космоса стремится
колонизировать такие миры. Религиозные секты, политические меньшинства,
философские общины и, наконец, просто пионеры космоса рвутся начать новую
жизнь.
- Не припомню, - признался Грегор.
Фернгром конфузливо заерзал на стуле.
- Мне бы послушаться жены. Так нет же - полез в большой бизнес.
Уплатил за Призрак вдесятеро против обычных своих цен, а он возьми да и
застрянь мертвым капиталом.
- Да что же с ним неладно? - не выдержал Грегор.
- Похоже, там водится нечистая сила! - набравшись духу, выпалил
Фернгром.
Оказывается, наспех произведя радиолокационное обследование планеты,
Фернгром незамедлительно сдал ее в аренду фермерскому объединению с
Дижона-6. На Призраке-5 высадился передовой отряд квартирьеров в составе
восьмерых мужчин; суток не прошло, как оттуда начали поступать бредовые
радиодепеши о демонах, вампирах, вурдалаках и прочей враждебной людям
нечисти.
К тому времени, как за злополучной восьмеркой прибыл звездолет, в
живых не осталось ни одного квартирьера. Протокол судебно-медицинского
вскрытия констатировал, что рваные раны, порезы и кровоподтеки на трупах
могли быть причинены кем угодно, даже демонами, вампирами, вурдалаками и
динозаврами, буде таковые существуют в природе.
За недобросовестное оздоровление природной среды Фернгрома арестовали.


Фермеры расторгли с ним договор на аренду. Но Фернгром изловчился сдать
планету солнцепоклонникам с Опала-2.
Солнцепоклонники проявили осмотрительность. Отправили необходимое
снаряжение, но сопровождать его поручили лишь троим, которые заодно должны
были разведать обстановку. Эти трое разбили лагерь, распаковали вещички и
провозгласили Призрак-5 сущим раем. Они радировали на родную планету:
"Вылетайте скорее", - как вдруг раздался истошный вопль, и рация умолкла.
На Призрак-5 вылетел патрульный корабль; его экипаж захоронил три
изувеченных трупа и ровно через пять минут покинул планету.
- Это меня доконало, - сознался Фернгром. - Теперь с Призраком никто
ни за какие деньги не хочет вязаться. Сажать там корабли звездолетчики
наотрез отказываются. А я до сих пор не знаю, в чем беда.
Он глубоко вздохнул и посмотрел на Грегора:
- Вам и карты в руки, если возьметесь.
Извинившись, Грегор и Арнольд вышли в переднюю. Арнольд торжествующе
гикнул:
- Есть работенка!
- М-да, - процедил Грегор, - зато какая!
- Мы ведь и хотели поопаснее, - сказал Арнольд. - Расщелкаем этот
орешек - и все: считай, закрепились на исходных рубежах, не говоря уж о
том, что нам положен процент от прибыли.
- Ты, видно, забываешь, - возразил Грегор, - что на планету-то
отправлюсь я. А у тебя всего и забот - сидеть дома да осмысливать
готовенькую информацию.
- Мы ведь так и договорились, - напомнил Арнольд. - Я ведаю
научно-исследовательской стороной предприятия, а ты расхлебываешь
неприятности. Забыл?
Грегор ничего не забыл. Так повелось с самого детства: он лезет в
пекло, а Арнольд сидит дома да объясняет, почему и впредь надо лезть в
пекло.
- Не нравится мне это, - сказал он.
- Ты что, веришь в привидения?
- Конечно, нет.
- А со всем остальным мы справимся. Кто не рискует, тот не выигрывает.
Грегор пожал плечами. Компаньоны вернулись к Фернгрому.
В полчаса сформулировали условия: добрая доля в прибылях от
эксплуатации планеты - на случаи успеха; пункт о неустойке - на случай
неудачи.
Грегор проводил Фернгрома до двери.
- А кстати, сэр, как вы догадались обратиться именно к нам? - спросил
он.
- Больше никто не брался, - ответил Фернгром, чрезвычайно довольный
собой. - Всего наилучшего.
Спустя три дня Грегор на грузовом звездолете-развалюхе уже направлялся
к Призраку-5. В пути он коротал время за чтением докладов о двух попытках
колонизации странной планеты и изучением самых разных свидетельств о
сверхъестественных явлениях.
Легче от этого не становилось. На Призраке-5 не было обнаружено
никаких следов животной жизни. А доказательств существования
сверхъестественных тварей вообще не найдено во всей Галактике.
Все это Грегор хорошенько обдумал, а затем, покуда корабль совершал
витки вокруг Призрака-5, проверил свое оружие. Он захватил с собой целый
арсенал, достаточный, чтобы развязать форменную войну и победить в ней.
Если только будет в кого палить...
Грузовое судно зависло в нескольких тысячах футов над манящей зеленой
поверхностью планеты, причем сократить расстояние хоть на йоту капитан
отказался наотрез. На парашютах Грегор сбросил свой багаж туда, где были
разбиты два предыдущих лагеря, после чего пожал руку капитану и спрыгнул с
парашютом сам.
Совершив "приземление", он поглядел вверх. Грузовое судно улепетывало
в космос с такой быстротой, словно за ним по пятам гнались все фурии ада.
Грегор остался на Призраке-5 один-одинешенек.
Проверив, как перенесло спуск оборудование, он дал Арнольду
радиограмму о благополучном прибытии. Потом, с бластером наизготовку,
обошел лагерь солнцепоклонников.
Те собирались обосноваться у подножия горы, возле кристально чистого
озерца. Лучших сборных домиков нельзя было и желать. Их не коснулась
непогода - Призрак-5 отличался благословенно ровным климатом. Однако
выглядели домики на редкость сиротливо.
Один из них Грегор обследовал с особой тщательностью. По ящикам
комодов было аккуратно разложено белье, на стенах висели картины, одно окно
было даже задернуто шторой. В углу комнаты приткнулся раскрытый сундук с
игрушками, припасенными для детишек: те должны были прибыть с основной
партией переселенцев.
На полу валялись водяной пистолет, волчок и пакет со стеклянными
шариками.
Близился вечер, Грегор перетащил в облюбованный домик все свое
снаряжение и занялся подготовкой к ночлегу. Задействовал систему охраны -
даже таракан не мог проскочить сквозь экран, не вызвав сигнала тревоги.
Включил радарную установку для охраны подступов к домику. Распаковав свой
арсенал, уложил под рукой крупнокалиберные пистолеты, а бластер прицепил к
поясу. Только тогда, успокоенный, Грегор не торопясь поужинал.
Между тем вечер сменился ночью. Теплую сонную местность окутала тьма.
Легкий ветерок взъерошил поверхность озерца и зашелестел в высокой траве.
Как нельзя более мирное зрелище.
Грегор пришел к выводу, что переселенцы были истериками. Скорее всего
они сами, впав в беспричинную панику, перебили друг друга.
Последний раз проверив систему охраны, Грегор швырнул одежду на стул,
погасил свет и забрался в постель. В комнату заглядывали звезды, здесь они
светили ярче, чем над Землей Луна. Под подушкой лежал бластер. Все в мире
было прекрасно.
Только Грегор задремал, как почувствовал, что в комнате не один.
Немыслимо. Ведь сигнализация охранной системы не срабатывала, Да и
радиолокатор гудит по-прежнему мирно.
И все же каждый нерв в теле до предела натянут... Грегор выхватил
бластер и огляделся по сторонам. В углу комнаты - кто-то чужой.
Ломать голову над тем, как он сюда попал, было некогда. Грегор
направил бластер в незнакомца и тихим решительным голосом произнес:
- Так, а теперь - руки вверх.
Незнакомец не шелохнулся.
Палец Грегора напрягся на спуске, но тут же расслабился. Грегор узнал
незнакомца: это же его собственная одежда, брошенная на стул, искаженная
звездным светом и его, Грегора, воображением.
Он оскалил зубы в усмешке и опустил бластер. Груда одежды чуть
приметно зашевелилась. Ощущая легкое дуновение ветерка от окна, Грегор не
переставал ухмыляться.
Но вот груда одежды поднялась со стула, потянулась и целеустремленно
зашагала к Грегору.
Оцепенев, он смотрел, как надвигается на него бестелесная одежда.
Когда она достигла середины комнаты и к Грегору потянулись пустые рукава,
он принялся палить.
И все палил и палил, ибо лоскуты и лохмотья тоже норовили вцепиться в
него, будто обрели самостоятельную жизнь. Тлеющие клочки ткани пытались
облепить лицо, ремень норовил обвиться вокруг ног. Пришлось все испепелить;
только тогда атака прекратилась.
Когда сражение окончилось, Грегор зажег все до единого светильники. Он
сварил кофе и вылил в кофейник чуть ли не целую бутылку бренди. Каким-то
образом он устоял против искушения - не разнес вдребезги бесполезную
систему охраны. Зато связался по рации со своим компаньоном.
- Весьма занятно, - сказал Арнольд, после того как Грегор ввел его в
курс событий. - Одушевление! Право же, в высшей степени занятно.
- Я вот и надеялся, вдруг это тебя позабавит, - с горечью откликнулся
Грегор. После изрядной дозы бренди он чувствовал себя покинутым и
ущемленным.
- Больше ничего не случилось?
- Пока нет.
- Ну, береги себя. Появилась тут у меня одна идейка. Надо только
сделать кое-какие расчеты. Между прочим, тут один сумасшедший букмекер
принимает ставки против тебя - пять к одному.
- Быть того не может!
- Честное слово. Я поставил.
- За меня играл или против? - встрепенулся Грегор.
- Конечно, за тебя, - возмутился Арнольд. - Ведь мы же, кажется,
компаньоны?
Они дали отбой, и Грегор вскипятил второй кофейник. Спать ночью он все
равно не собирался. Одно утешение - Арнольд все же поставил на него.
Правда, Арнольд вечно ставит не на ту лошадку.
Уже при свете дня Грегор с грехом пополам на несколько часов забылся в
беспокойном сне. Проснулся он вскоре после полудня, оделся с головы до ног
во все новенькое и пошел обыскивать лагерь солнцепоклонников.
К вечеру он кое-что обнаружил. На стене одного из сборных домиков было
наспех нацарапано слово "Тгасклит". Т-г-а-с-к-л-и-т. Для Грегора слово это
было всего лишь пустым сочетанием нелепых звуков, но он тотчас же сообщил о
нем Арнольду.
Затем внимательнейшим образом обшарил свой домик, включил все
освещение, задействовал систему охраны и перезарядил бластер.
Казалось бы, все в порядке. Грегор с сожалением проводил глазами
заходящее солнце, уповая на то, что доживет до восхода. Потом устроился в
уютном кресле и решил поразмыслить.
Итак, животной жизни на планете нет, так же как нет ни ходячих
растений, ни разумных минералов, ни исполинских мозгов, обитающих
где-нибудь в тверди Призрака-5 Нет даже луны, где могло бы притаиться
подобное существо
А в привидения Грегор не верил. Он знал, что при кропотливом
исследовании все сверхъестественные явления сводятся к событиям сугубо
естественным. А уж если не сводятся, те сами собой прекращаются. Какой
призрак решит топтаться на месте и, стало быть, лезть на глаза неверующему?
Как только в замке появляется ученый с кинокамерой и магнитофоном
привидение удаляется на покой.
Значит, остается другой вариант. Предположим, кому-то приглянулась
планета, но этот "кто-то" не расположен платить назначенную Фернгромом
цену. Разве не может этот "кто-то" затаиться здесь, на облюбованной им
планете, и дабы сбить цену, запугивать и убивать переселенцев?
Получается логично. Можно даже объяснить поведение одежды. Статическое
электричество...
Перед Грегором воздвиглась какая-то фигура. Как и вчера система охраны
не сработала.
Грегор медленно поднял взгляд. Некто, стоящий перед ним, достигал
десяти футов в высоту и походил на человеке но только с крокодильей
головой. Туловище у него имело малиновый окрас с поперечными вишневыми
полосами. В лапе чудище сжимало здоровенную коричневую жестянку.
- Привет, - поздоровалось оно.
- Привет, - сказал Грегор, сглотнув слюну. Бластер лежит на столе,
всего в каких-то двух футах. Интересно, перейдет ли чудище в нападение,
если потянуться за бластером
- Как тебя звать? - спросил Грегор со спокойствием возможным разве
только в состоянии сильнейшего шока.
- Я Хват - Раковая Шейка, - представилось чудище. - Хватаю всякие
вещи.
- Как интересно! - рука Грегора поползла в сторону бластера.
- Хватаю вещи, именуемые Ричард Грегор, - весело и бесхитростно
продолжало чудище, - и поедаю обычно в шоколадном соусе.
Чудище протянуло Грегору жестянку, и тот прочел на этикетке: "Шоколад
"Смига" - превосходный соус к Грегорам, Арнольдам и Флиннам".
Пальцы Грегора сомкнулись на бластере. Он уточнил:
- Так ты меня съесть намерен?
- Безусловно, - заверил Хват.
Но Грегор успел завладеть оружием. Он оттянул предохранитель и открыл
огонь. Прошив грудь Хвата, заряд опалил пол, стены, а заодно и брови
Грегора.
- Меня так не проймешь, - пояснил Хват, - чересчур я высокий.
Бластер выпал из пальцев. Хват склонился над Грегором...
- Сегодня я тебя не съем, - предупредил он.
- Не съешь? - выдавил из себя Грегор.
- Нет. Съесть тебя я имею право только завтра, первого мая. Таковы
условия. А сейчас я просто зашел попросить тебя об одной услуге.
- Какой именно?
Хват заискивающе улыбнулся.
- Будь умником, полакомься хотя бы пятком яблок, ладно? Яблоки придают
такой дивный привкус мясу!
С этими словами полосатое чудище исчезло. Дрожащими руками Грегор
включил рацию и обо всем рассказал Арнольду.
- Гм, - откликнулся тот, - Хват - Раковая Шейка, вон оно что!
По-моему, это решающее доказательство. Все сходится.
- Да что сходится-то? Что здесь творится?
- Сначала сделай-ка все так, как я прошу. Мне надо самому толком
убедиться.
Повинуясь инструкциям Арнольда, Грегор распаковал лабораторное
оборудование, извлек всевозможные пробирки, реторты и реактивы. Он
смешивал, сливал и переливал, как было ведено, а под конец поставил смесь
на огонь.
- Есть, - сказал он, вернувшись к рации, - а теперь объясни-ка, что
здесь происходит.
- Пожалуйста. Отыскал я в словаре твой "тгасклит". В опалианском.
Слово это означает "многозубый призрак". Солнцепоклонники-то родом с Опала.
Тебе это ни о чем не говорит?
- Их поубивал отечественный призрак, - не без ехидства ответил Грегор.
- Должно быть, прокатился зайцем в их же звездолете. Вероятно, над ним
тяготело проклятие, и...
- Успокойся, - перебил Арнольд. - Призраки тут ни при чем. Раствор
пока не закипел?
- Нет.
- Скажешь, когда закипит. Так вот, вернемся к ожившей одежде. Тебе она
ни о чем не напоминает?
Грегор призадумался.
- Разве что о детстве... - проговорил он. - Да нет, это же курам на
смех.
- Ну-ка, выкладывай, - настаивал Арнольд.
- Мальчишкой я избегал оставлять одежду на стуле. В темноте она вечно
напоминала мне то чужого человека, то дракона, то еще какую-нибудь пакость.
В детстве, наверное, каждый такое испытывал. Но ведь этим не объяснишь...
- Еще как объяснишь! Вспомнил теперь Хвата - Раковую Шейку?
- Нет. А с чего бы я его теперь вспомнил?
- Да с того, что ты же его и выдумал! Помнишь? Нам было лет по
восемь-девять - тебе, мне и Джимми Флинну. Мы выдумали самое жуткое чудище,
какое только могли представить; чудище было наше персональное, желало
слопать только тебя, меня или Джимми и непременно под шоколадным соусом.
Однако право на это оно имело исключительно по первым числам каждого
месяца, когда мы приносили домой школьные отметки. Избавиться от чудища
можно было только одним способом: произнеся волшебное слово.
Тут Грегор действительно вспомнил и удивился, как бесследно все
улетучивается из памяти. Сколько ночей напролет не смыкал он глаз в
ожидании Хвата! По сравнению с тогдашними ночными страхами плохие отметки
казались сущей чепухой.
- Кипит раствор? - спросил Арнольд.
- Да, - послушно бросив взгляд на реторту, сказал Грегор.
- Какого он цвета?
- Зеленовато-синего. Собственно, скорее в синеву, чем...
- Все правильно. Можешь выливать. Нужно будет поставить еще кое-какие
опыты, но в общем-то орешек мы раскусили.
- То есть как раскусили? Может, все-таки объяснишь толком?
- Да это же проще простого. Животная жизнь на планете отсутствует.
Отсутствуют и привидения - по крайней мере настолько могущественные, что
способны перебить отряд вооруженных мужчин. Сама собою напрашивается мысль
о галлюцинациях, вот я и стал выяснять, что же могло их вызвать.
Оказывается, многое. Помимо земных наркотиков, в "Каталоге инопланетных
редкоземельных элементов" перечислено свыше десятка галлюциногенных газов.
Есть там и депрессанты, и стимуляторы; едва вдохнешь - сразу вообразишь
себя гением, червем или орлом. А этот, судя по твоему описанию,
соответствует газу, который в каталоге фигурирует как лонгстед-42. Тяжелый,
прозрачный газ без запаха, физиологически безвреден. Стимулирует
воображение.
- Значит, по-твоему, я жертва галлюцинаций? Да уверяю тебя...
- Не так все просто, - прервал его Арнольд. - Лонгстед-42 воздействует
непосредственно на подсознание. Он растормаживает самые острые
подсознательные страхи, оживляет все то, чего ты в детстве панически боялся
и что с тех пор в себе подавлял. Одушевляет страхи. Вот это ты и видел.
- А на самом деле там ничего и нет? - переспросил Грегор.
- Никаких физических тел. Но галлюцинации достаточно реальны для того,
кто их ощущает.
Грегор потянулся за непочатой бутылкой бренди. Такую новость следовало
обмыть.
- Оздоровить Призрак-5 нетрудно, - уверенно продолжал Арнольд. - Без
особых хлопот переведем лонгстед-42 в связанное состояние. А там -
богатство!
Грегор предложил было тост, как вдруг его пронизала холодящая душу
мысль:
- Если это всего лишь галлюцинация, то что же случилось с
переселенцами?
Арнольд ненадолго умолк.
- Допустим, - сказал он наконец, - у лонгстеда есть тенденция
стимулировать мортидо - волю к смерти. Переселенцы скорее всего посходили с
ума. Поубивали друг друга.
- И никто не уцелел?
- Конечно, а что тебя удивляет? Последние из выживших покончили с
собой или же скончались от увечий. Да ты о том меньше всего тревожься. Я
без промедления фрахтую корабль и вылетаю для проведения опытов. Успокойся.
Через денек-другой вывезу тебя оттуда.
Грегор дал отбой. На ночь он позволил себе допить бутылку бренди.
Разве ему не причитается? Тайна Призрака-5 раскрыта, компаньонов ждет
богатство. Скоро и Грегор в состоянии будет нанимать людей, пускай
высаживаются на неведомых планетах, а уж он берется инструктировать их по
радио.
Назавтра он проснулся поздно, с тяжелой головой. Корабль Арнольда еще
не прибыл; Грегор упаковал оборудование и уселся в ожидании. К вечеру
корабля все не было. Грегор посидел на пороге, полюбовался закатом, потом
вошел в домик и приготовил себе ужин.
На душе все еще было тяжело из-за неразгаданной тайны переселенцев, но
Грегор решил попусту не волноваться. Наверняка отыщется убедительное
объяснение.
После ужина он прилег на койку и только смежил веки, как услышал
деликатное покашливание.
- Привет, - поздоровался Хват - Раковая Шейка. Персональная, глубоко
интимная галлюцинация вернулась с гастрономическими намерениями!
- Привет, дружище, - радостно откликнулся Грегор, не испытав даже тени
страха или тревоги.
- Яблочками-то подкормился?
- Ох, извини. Упустил из виду.
- Ну, не беда. - Хват старательно скрывал свое разоча рование. - Я
прихватил шоколадный соус. - Он взболтнул жестянку.
Грегор расплылся в улыбке.
- Иди гуляй, - сказал он. - Я ведь знаю, ты всего-навсего плод моего
воображения. Причинить мне вред ты бессилен.
- Да я и не собираюсь причинять тебе вред, - утешил Хват. - Я тебя
просто-напросто съем.
Он приблизился. Грегор сохранял на лице улыбку и не двигался, хотя
Хват на этот раз выглядел уж слишком плотоядно. Хват склонился над койкой и
для начала куснул Грегора за руку.
Вскочив с койки, Грегор осмотрел якобы укушенную руку. На руке
остались следы зубов. Из ранки сочилась кровь.. взаправдашняя... его,
Грегора, кровь.
Кусал же кто-то колонистов, терзал их, рвал в клочья и по трошил.
Тут же Грегору вспомнился виденный однажды сеанс гипоза. Гипнотизер
внушил испытуемому, что прижжет ему рук горящей сигаретой, а прикоснулся
кончиком карандаша.
За считанные секунды на руке у испытуемого зловещим багровым пятном
вздулся волдырь: испытуемый уверовал будто пострадал от ожога. Если твое
подсознание считает тебя мертвым, значит, ты покойник. Если оно страдает от
укусов - укусы налицо.
Грегор в Хвата не верит.
Зато верит его подсознание.
Грегор шмыгнул было к двери. Хват преградил ему дорогу. Стиснул в
мощных лапах и приник к шее.
Волшебное слово! Но какое же?
- Альфойсто! - выкрикнул Грегор.
- Не то слово, - сказал Хват. - Пожалуйста, не дергайся
- Регнастикио!
- Нетушки. Перестань лягаться, и все пройдет, не будет боль...
- Вуоршпельхапилио!
Хват истошно заорал от боли и выпустил жертву. Высок подпрыгнув, он
растворился в воздухе.
Грегор бессильно плюхнулся на ближайший стул. Чудом спасся. Ведь был
на волосок от гибели! Ну и дурацкая смерть выпала бы ему на долю! Это же
надо - чтобы тебя прикончило собственное воображение! Хорошо еще, слово
вспомнил. Теперь лишь бы Арнольд поторапливался...
Послышался сдавленный ехидный смешок.
Он исходил из мглы полуотворенного стенного шкафа и пpобудил почти
забытое воспоминание. Грегору девять лет, Тенепопятам - его личный
Тенепопятам, тварь тощая, мерзкая, диковинная - прячется в дверных проемах,
ночует под кроватью, нападает только в темноте.
- Погаси свет, - распорядился Тенепопятам.
- И не подумаю, - заявил Грегор, выхватив бластер. Пока горит свет,
Тенепопятам не опасен.
- Добром говорю, погаси, не то хуже будет!
- Нет!
- Ах, так? Иген, Миген, Диген!
В комнату прошмыгнули три тварюшки. Они стремительно накинулись на
электролампочки и принялись с жадностью грызть стекло.
В комнате заметно потемнело.
Грегор стал палить по тварюшкам. Но они были так проворны, что
увертывались, а лампочки разлетались вдребезги.
Тут только Грегор понял, что натворил. Не могли ведь тварюшки погасить
свет! Неодушевленные предметы воображению неподвластны. Грегор вообразил,
будто в комнате темнеет, и...
Собственноручно перебил все лампочки! Подвело собственное
разрушительное подсознание.
Тут-то Тенепопятам почуял волю. Перепрыгивая из тени в тень, он
подбирался к Грегору.
Бластер не поможет. Грегор отчаянно пытался подобрать волшебное
слово... и с ужасом вспомнил, что Тенепопятама никаким волшебным словом не
проймешь.
Грегор все пятился, а Тенепопятам все наступал, но вот путь к
отступлению преградил сундук. Тенепопятам горой навис над Грегором, тот
съежился, зажмурив глаза.
И тут рука его наткнулась на какой-то холодный предмет. Оказывается,
Грегор прижался к сундуку с игрушками, а в руке сжимал теперь водяной
пистолет.
Грегор поднял его. Тенепопятам отпрянул, опасливо косясь на оружие.
Грегор метнулся к крану и зарядил пистолет водой. Потом направил в
чудище смертоносную струю.
Взвыв в предсмертной муке, Тенепопятам исчез.
С натянутой улыбкой Грегор сунул пистолет за пояс.
Против воображаемого чудища водяной пистолет - самое подходящее
оружие.
Перед рассветом произвел посадку звездолет, откуда вылез Арнольд. Не
теряя времени, он приступил к своим опытам. К полудню все было завершено, и
элемент удалось четко идентифицировать как лонгстед-42. Арнольд с Грегором
поспешно уложили вещички и стартовали с планеты.
Едва очутившись в открытом космосе, Грегор поделился с компаньоном
недавними впечатлениями.
- Сурово, - тихонько, но сочувственно произнес Арнольд. Теперь,
благополучно распрощавшись с Призраком-5, Грегор в состоянии был улыбнуться
скромной улыбкой героя.
- Могло быть и хуже, - заявил он.
- Уж куда хуже?
- Представь, что туда затесался бы Джимми Флинн. Вот кто действительно
умел выдумывать страшилищ; Ворчучело помнишь?
- Помню только, что из-за него по ночам меня преследовали кошмары, -
ответил Арнольд.
Звездолет несся к Земле. Арнольд набрасывал заметки для будущей
научной статьи "Инстинкт смерти на Призраке-5: роль истерии, массовых
галлюцинаций и стимуляции подсознательного в возникновении физиологических
изменений". Затем он отправился в кабину управления - задать курс
автопилоту.
Грегор рухнул на койку, преисполненный решимости наконец-то
отоспаться. Только он задремал, как в каюту со смертельно бледным от страха
лицом ворвался Арнольд.
- Мне кажется, в кабине управления кто-то есть, - пролепетал он.
Грегор сел на койке.
- Никого там не может быть. Мы ведь оторвались...
Из кабины управления донесся рык.
- Боже! - ахнул Арнольд. - Все ясно. После посадки я не стал
задраивать воздушный шлюз. Мы по-прежнему дышим воздухом Призрака-5!
А на пороге незапертой каюты возник серый исполин, чья шкура была
испещрена красными крапинками. Исполин был наделен неисчислимым множеством
рук, ног, щупалец, когтей и клыков да еще двумя крылышками в придачу.
Страшилище медленно надвигалось, постанывая и бормоча что-то н
неодобрительное.
Оба признали в нем Ворчучело.
Грегор рванулся вперед и перед носом у страшилища захлопнул дверцу.
- Здесь нам ничто не грозит, - пропыхтел он. - Дверь герметизирована.
Но как мы станем управлять звездолетом?
- А никак, - ответил Арнольд. - Доверимся автопилоту... пока не
надумаем, как прогнать эту образину.
Однако сквозь дверь стал просачиваться легкий дымок.
- Это еще что? - воскликнул Арнольд почти в панике.
Грегор насупился.
- Неужто не помнишь? Ворчучело проникает в любое помещение. Против
него запоры бессильны.
- Да я о нем все позабыл начисто, - признался Арнольд. - Он что,
глотает людей?
- Нет. Насколько я помню, только изжевывает в кашицу.
Дымок сгущался, принимая очертания исполинской серой фигуры Ворчучела.
Друзья отступили в соседнюю камеру и заперли за собой следующую дверь.
Нескольких секунд не прошло, как дым просочился и туда.
- Какая нелепость, - заметил Арнольд, кусая губы. Дать себя затравить
вымышленному чудовищу... Стой-ка! Водяной пистолет еще при тебе?
- Да, но...
- Давай сюда!
Арнольд поспешно зарядил пистолет водой из анкерка. Тем временем
Ворчучело вновь успело материализоваться и тянулось к друзьям, недовольно
постанывая. Арнольд окропил его струйкой воды.
Ворчучело по-прежнему наступало.
- Вспомни! - воскликнул Грегор. - Никто никогда не останавливал
Ворчучело водяным пистолетом.
Отступили в следующую каюту и захлопнули за собой дверь. Теперь друзей
отделял от леденящего космического вакуума только кубрик.
- Нельзя ли как-нибудь профильтровать воздух? - поинтересовался
Грегор.
- Чужеродные примеси и так потихоньку уходят вместе с отработанным
воздухом, но действие лонгстеда длится часов двадцать.
- А нет ли противоядия?
- Никакого.
Ворчучело снова материализовалось, снова проделывало это отнюдь не
молча и уж совсем не любезно.
- Как же его изгнать? - волновался Арнольд. - Есть же какой-то способ!
Волшебное слово? Или деревянный меч?
Теперь покачал головой Грегор.
- Я все-все вспомнил, - ответил он скорбно.
- И чем же его можно пронять?
- Его не одолеешь ни водяным пистолетом, ни пугачом, ни рогаткой, ни
хлопушкой, ни бенгальскими огнями, ни дымовой шашкой, - словом, детский
арсенал исключен. Ворчучело абсолютно неистребимо.
- Ох уж этот Флинн и его неугомонная фантазия! Так как же все-таки
избавиться от Ворчучела?
- Я же говорю - никак. Оно должно уйти по доброй воле.
А Ворчучело успело вырасти во весь свой гигантский рост. Грегор с
Арнольдом шарахнулись в кубрик и захлопнули за собой последнюю дверь.
- Думай же, Грегор, - взмолился Арнольд. - Ни один мальчишка не станет
выдумывать чудище, не предусмотрев от него хоть какой-то защиты!
- Ворчучело не прикончишь, - твердил свое Грегор. Вновь начинало
явственно вырисовываться красно-крапчатое чудище. Грегор перебирал в памяти
все свои полночные страхи.
И тут (еще чуть-чуть - и стало бы поздно) все ожило в памяти.


Управляемый автопилотом, корабль мчался к Земле. Ворчучело чувствовало
себя на борту полновластным хозяином. Оно вышагивало взад-вперед по
пустынным коридорам, просачивалось сквозь стальные переборки в каюты и
грузовые отсеки, стенало, ворчало и ругалось последними словами, не находя
себе ни единой жертвы.
Звездолет достиг Солнечной системы и автоматически вышел на
окололунную орбиту.
Грегор осторожно глянул в щелочку, готовый в случае необходимости
мгновенно снова нырнуть в укрытие. Однако зловещего шарканья ног не было
слышно, и ни под дверцей, ни сквозь переборки не просачивался оголодавший
туман.
- Все спокойно, - крикнул он Арнольду. - Ворчучела как не бывало.
Друзья прибегли к самому верному средству против ночных страхов -
забрались с головой под одеяла.
- Говорил же я, что водяной пистолет тут ни к чему, - сказал Грегор.
Арнольд одарил его кривой усмешкой и спрятал пистолет в карман.
- Все равно, оставлю на память. Если женюсь да если у меня родится
сын, это ему будет первый подарок.
- Нет уж, своему я припасу кое-что получше, - возразил Грегор и с
нежностью похлопал по одеялу. - Вот она - самая надежная защита: одеяло над
головой.







Темнота навевала неуверенность и страшные рассказы об утонченной жестокости Тсотха-ланти. Неприятный холод пополз по его спине. Он окончательно уверился, что находится в так называемых Казематах Ужаса, о которых говорили предания; в этих тоннелях и погребах проводил жрец свои дикие опыты над людьми, животными и даже над существами демоническими, отвратительно играя с самой сутью жизненной природы. Поговаривали о том, что помешанный бард Ринальдо навестил некогда подвалы мага, и тот показал ему кошмары и невообразимых чудовищ, о которых Ринальдо впоследствии вспоминал в поэме «Песнь подземелий». И все описываемое там не было порождением горячечного мозга, хотя мозг этот легко стал пылью под топором взбешенного Конана, когда однажды ночью ему пришлось защищать свою жизнь от заговорщиков — и их привел во дворец сумасшедший бард Ринальдо.

Певец исчез в небытии, но потрясающие слова его мрачной поэмы вновь звучали сейчас в ушах короля, прикованного тяжелой цепью к стене.

Внезапно киммериец замер, услышав тихий шелест, леденящий кровь пришедшим на ум подозрением. Король застыл в оцепенении, до боли напряг слух — и безошибочно распознал звук, издаваемый гибкой чешуей, скользящей по камню.

Капли пота выступили у него на лбу, когда за кругом слабого света он заметил колоссальный неясный силуэт, едва различимый, но приводящий в ужас.

Силуэт поднялся вверх, слегка раскачиваясь, и взгляд пылающих желтых зрачков остановился на киммерийце. Постепенно из мрака выплыла большая треугольная голова, а за ней медленно выползло извивающееся змеиное туловище. Это был змей, в сравнении с которым все рептилии, виденные Конаном ранее, казались недоростками.

От морды, размером с голову лошади, и до кончика остроконечного хвоста, он имел не менее восьмидесяти футов.

Белая чешуя сверкала в тусклом свете, подобно инею; змей рос в темноте, однако взгляд его горел — горел острой злобой. Порождение мрака свернулось в титанические кольца напротив прикованного человека и подняло голову, покачивая ею в нескольких дюймах от побледневшего лица короля. Раздвоенный, ритмично высовывающийся язык почти касался губ Конана, а от страшной вони дыхания король с трудом подавил приступ рвоты. Огромные желтые глаза глядели на него в упор. Киммериец боролся с инстинктивным желанием вцепиться руками в качающуюся толстую шею, но, будучи гораздо сильнее любого цивилизованного человека — и однажды после длительной борьбы свернув шею гигантскому питону в бытность свою корсаром, — он понимал, что шелестящий враг к тому же и ядовит. С белых выгнутых клыков в фут длиной капала бесцветная жидкость, и варварский инстинкт киммерийца подсказывал смерть, скрытую в ней. Он способен был раздробить узкий череп ударом своего страшного кулака, но понимал — при малейшей дрожи плеча или хотя бы века чудовище ударит с быстротой молнии. Разум требовал сделать шаг вперед и ускорить неминуемую смерть, но слепой инстинкт приказал жить и так сковал все тело варвара, что Конан напоминал бронзовую статую.

Толстая шея поднялась еще выше, а голова нависла над узником. Змей уставился на фонарь в нише над макушкой короля. Капля яда упала на обнаженное бедро человека, и прикосновение ее было подобно удару добела раскаленного стилета; перед глазами Конана заплясали цветные пятна, но он даже не шевельнулся. Не дрогнул ни один мускул, не задрожала ресница, ничто не выдало боли от ожога. Змей завис над ним, как бы желая удостовериться в наличии искры жизни, тлевшей в непривычной фигуре — и в паузу врезался лязг отпираемой двери.

Осторожное и пугливое, как и все его собратья, пресмыкающееся с неожиданной для его величины быстротой повернулось и исчезло во мраке. Двери остались открытыми, решетка вошла в стену, и могучая чернокожая фигура встала в коридоре, освещенном пламенем наружного факела. Человек вошел в подземелье и осторожно прикрыл за собой решетку, следя за тем, чтобы засов не защелкнулся. И когда пришелец вошел в круг света — Конан увидел почти нагого негра гигантского роста. В одной руке негр держал связку ключей, в другой — широкий меч.

Чернокожий заговорил, и говор его был диалектом народов побережья, хорошо знакомым Конану с тех времен, когда он пиратом рыскал у побережья страны Куш.

— Долго же я ждал этой встречи, Амра!..

Он назвал Конана именем, под которым киммериец был знаком кушитам в годы своего корсарства. Амра — Лев. Губы невольника исказила странная гримаса, обнажив белоснежные зубы, а глаза заблестели в свете фонаря красноватыми отблесками.

— Многим пришлось рискнуть мне ради сегодняшней встречи! Смотри, Амра

— вот ключи от твоих цепей, украденные у спящего евнуха. Что даш


Последний раз редактировалось: Mr_X (Вс 21 Апр 2013 16:50), всего редактировалось 3 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
TURBO-PAWN


Володимир Нетудисрака

Зарегистрирован: 2009-02-01
Постов: 7036
Местоположение: Запорожье

СообщениеДобавлено: Сб 13 Апр 2013 15:48    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Mr_X писал(а):
тоже про интересный другой мир





Тарантас выехал грузно из Казани и покатился по широкой дороге. И скоро скрылись из вида
и городские стены, и высокие башни, и все далее и далее въезжал тарантас в широкую, гладкую
равнину... И вот исчезли леса, и долины, и жилые места. Голая степь раскинулась, растянулась во все
стороны, как скованное море... Тощий ковыль едва колыхался от широкого размета ничем не
обузданного ветра... Тучи бежали белыми волнами по небу... Орел, расширив крылья, парил в
неизмеримой высоте... В целой природе дышало таинственное, унылое величие. Все напоминало смерть
и в то же время сливалось в какое-то неясное понятие о вечности и жизни беспредельной...



СОН


Поздно вечером катился тарантас по широкой степи. Становилось темно. Наконец наступила
ночь, покрыв всю окрестность мрачною завесой.

- Что это? - сказал с беспокойством Иван Васильевич. - Куда же девался Василий
Иванович? Василий Иванович! Василий Иванович! Где вы? Где вы? Василий Иванович?

Василий Иванович не отвечал.

Иван Васильевич протер глаза.

- Странно, диковинное дело! - продолжал он. - Мерещится мне, что ли, это в темноте, а вот
так и кажется, что тарантас совсем не тарантас... а вот, право, что-то живое... Большой таракан,
кажется... Так и бежит тараканом... нет, теперь он скорее похож на птицу... Вздор, однако ж, быть не
может, а что ни говори, птица, большая птица, - какая, неизвестно. Этаких огромных птиц не бывает.
Да слыханное ли дело, чтоб тарантасы только притворялись экипажами, а были в самом деле птицами?
Иван Васильевич, уж не с ума ли ты сходишь! Доживешь ты, брат, до этого с твоими бреднями. Тьфу!
Страшно становится. Птица, решительно птица!

И в самом деле, Иван Васильевич не ошибся: тарантас действительно становился птицей. Из
козел вытягивалась шея, из передних колес образовывались лапы, а задние обращались в густой
широкий хвост. Из перин и подушек начали выползать перья, симметрически располагаясь крыльями, и
вот огромная птица начала пошатываться со стороны на сторону, как бы имея намерение подняться на
воздух.

- Нет, врешь! - сказал Иван Васильевич. - Оставаться ночью в степи одному - слуга
покорный. Ты, пожалуй, прикидывайся птицей, да меня-то ты не проведешь: я все-таки знаю, Что то! не
что иное, как тарантас. Прошу везти на чем хочешь и как хочешь - это твое уж дело.

Тут Иван Васильевич схватил руками за огромную шею фантастического животного и, спустив
ноги над крыльями по обе стороны, не без душевного волнения ожидал, что из всего этого будет.

И вот странная птица, орел не орел, индейка не индейка, стала тихо приподыматься. Сперва
выдвинула она шею, потом присела к земле, отряхнулась и вдруг, ударив крыльями, поднялась и
полетела.


Иван Васильевич был очень недоволен.

"Наконец дождался я впечатления, - думал он, - и в самом пошлом, в самом глупом роде.
Надо же быть такому несчастью. Ищу современного, народного, живого - и после долгих тщетных
ожиданий добиваюсь какой-то бестолковой, фантастической истории. Я вообще этого подражательного,
разогретого фантастического рода терпеть не могу... Экая досада! Неужели суждено мне век искать
истины и век добиваться только вздора?"

Между тем темнота была страшная и все становилась непроницаемее. Воздух вдруг сделался
удушлив. Страшная гробовая сырость бросила Ивана Васильевича в лихорадку. Мало-помалу начал он
чувствовать, что над ним сгущались тяжелые своды. Ему показалось, что он несется уже не по воздуху, а
в какой-то душной пещере. И в самом деле он летел по узкой и мрачной пещере, и от земли веяло на
него каким-то могильным холодом. Иван Васильевич перепугался не на шутку.

- Тарантас! - сказал он жалобно. - Добрый тарантас! Милый тарантас! Я верю, что ты
птица. Только вывези меня, вылети отсюда. Спаси меня. Век не забуду!

Тарантас летел.

Вдруг в прощелине черной пещеры зарделся красноватый огонек, и на багровом пламени
начали отделяться страшные тени. Безглавые трупы с орудиями пытки вокруг членов, с головами
своими в руках чинно шли попарно, медленно кланялись направо и налево и исчезали во мраке; а за
ними шли другие тени, и снова такие же тени, и не было конца кровавому шествию.

- Добрый тарантас! Славная птица!.. - закричал Иван Васильевич. - Страшно мне. Страшно.
Послушай меня: я починю тебя; я накормлю тебя; в сарай поставлю - вывези только!

Тарантас летел.

Вдруг тени смешались. Пещера снова почернела иглой непроницаемой.

Тарантас все летел.

Прошло несколько времени в удушливом мраке. Ивану Васильевичу вдруг послышался
отдаленный гул, который все становился слышнее. Тарантас быстро повернул влево. Вся пещера
мгновенно осветилась бледно-желтым сиянием, и новое зрелище поразило трепетного всадника.
Огромный медведь сидел, скорчившись, на камне и играл плясовую на балалайке; вокруг него
уродливые рожи выплясывали вприсядку со свистом и хохотом какого-то отвратительного трепака.
Гадко и страшно было глядеть на них. Что за лики! Что за образы! Кочерги в вицмундирах, летучие
мыши в очках, разряженные в пух франты с визитной карточкой вместо лица под шляпой, надетой
набекрень, маленькие дети с огромными иссохшими черепами на младенческих плечиках, женщины с
усами и в ботфортах, пьяные пиявки в длиннополых сюртуках, напудренные обезьяны во французских
кафтанах, бумажные змеи с шитыми воротниками и тоненькими шпагами, ослы с бородами, метлы в
переплетах, азбуки на костылях, избы на куриных ножках, собаки с крыльями, поросята, лягушки,
крысы... Все это прыгало, вертелось, скакало, визжало, свистело, смеялось, ревело так, что своды
пещеры тряслись до основания и судорожно дрожали, как бы испуганные адским разгулом
беснующихся гадин...

- Тарантас! - возопил Иван Васильевич. - Заклинаю тебя именем Василия Ивановича и
Авдотьи Петровны, не дай мне погибнуть во цвете лет. Я молод еще; я не женат еще... Спаси меня...

Тарантас летел.

- Ага!.. Вот и Иван Васильевич! - закричал кто-то в толпе.

- Иван Васильевич, Иван Васильевич! - подхватил хором уродливый сброд. - Дождались мы
этой канальи. Ивана Васильевича! Подавайте его сюда! Мы его, подлеца! Проучим голубчика! Мы его в
палки примем, плясать заставим. Пусть пляшет с нами. Пусть околеет... Вот и к нам попался... Ге-ге-ге...
брат! Важничал больно. Света искал. Мы просветим тебя по-своему. Эка великая фигура!.. И грязи не
любишь, и взятки бранишь, и сумерки не жалуешь. А мы тут сами взятки, дети тьмы и света, сами
сумерки, дети света и тьмы. Эге-ге-ге-ге... Ату его!.. Ату его!.. Не плошайте, ребята... Ату его!.. Лови,
лови, лови!.. Сюда его, подлеца, на расправу... Мы его... Ге... ге... ге...

И метлы, и кочерги, и все мерзкие, уродливые гадины понеслись, помчались, полетели Ивану
Васильевичу в погоню.

- Постой, постой! - кричали хриплые голоса. - Ату его!.. Ловите его... Вот мы его, подлеца...
Не уйдешь теперь... Попался... Хватайте его, хватайте!

- Караул! - заревел с отчаянием Иван Васильевич.

Но добрый тарантас понял опасность; он вдруг ударил сильнее крыльями, удвоил быстроту
полета. Иван Васильевич зажмурил глаза и ни жив ни мертв съежился на странном своем гипогрифе...
Он уж чувствовал прикосновение мохнатых лап, острых когтей, шершавых крылий; горячее, ядовитое
дыхание адской толпы уже жгло ему и плечи и спину... Но тарантас бодро летел. Вот уж подался он
вперед... вот уж изнемогает, вот отстает нечистая погоня, и ругается, и кричит, и проклинает... а тарантас
все бодрее, все сильнее несется вперед... Вот отстали уже они совсем; вот беснуются они уже только
издали... но долго еще раздаются в ушах Ивана Васильевича ругательства, насмешки, проклятия, и визг,
и свист, и отвратительный хохот... Наконец, желтое пламя стало угасать... адский треск снова обратился
в глухой гул, который все становился отдаленнее и неявственнее и мало-помалу начал исчезать. Иван
Васильевич открыл глаза. Кругом все было еще темно, но на него пахнуло уже свежим ветерком.
Мало-помалу своды пещеры начали расширяться, расширяться и слились постепенно с прозрачным
воздухом. Иван Васильевич почувствовал, что он на свободе и что тарантас мчится высоко-высоко по
небесной степи.


Вдруг на небосклоне солнечный луч блеснул молнией. Небо перешло мало-помалу через все
радужные отливы зари, и земля начала обозначаться. Иван Васильевич, нагнувшись через тарантас,
смотрел с удивлением: под ним расстилалось панорамой необозримое пространство, которое все
становилось явственнее при первом мерцании восходящего солнца. Семь морей бушевали кругом, и на
семи морях колебались белые точки парусов на бесчисленных судах. Гористый хребет, сверкающий
золотом, окованный железом, тянулся с севера на юг и с запада к востоку. Огромные реки, как
животворные жилы, вились по всем направлениям, сплетаясь между собой и разливая повсюду обилие и
жизнь. Густые леса ложились между ними широкою тенью. Тучные поля, обремененные жатвой,
колыхались от предутреннего ветра. Посреди них города и селения пестрели яркими звездами, и
плотные ленты дорог тянулись от них лучами во все стороны. Сердце Ивана Васильевича забилось.
Начинало светать. Вдруг все огромное пространство дружно взыграло дружной, одинакой жизнью; все
засуетилось и закипело. Сперва загудели колокола, призывая к утренней молитве; потом озабоченные
поселяне рассыпались по полям и нивам, и на целой земле не было места, где бы не сияло
благоденствие, не было угла, где бы не означался труд. По всем рекам летели паровые суда, и сокровища
целых царств с непостигаемой быстротой менялись местами и всюду доставляли спокойствие и
богатство. Странные, неизвестные Ивану Васильевичу кареты и тарантасы начали с фантастической
скоростью перелетать и перебегать из города в город, через горы и степи, унося с собой целые
населения. Иван Васильевич не переводил дыхания. Тарантас начал медленно спускаться. Золотые
главы городов сверкнули при утренних лучах. Но один город сверкал ярче прочих и церквами своими и
царскими палатами, и горделиво-широко раскинулся он на целую область. Могучее сердце могучего
края, он, казалось, стоял богатырским стражем и охранял целое государство и силой своей и
заботливостью. Душа Ивана Васильевича исполнилась восторгом. Глаза засверкали. Велик русский бог!
Велика русская земля! - воскликнул он невольно, и в эту минуту солнце заиграло всеми лучами своими
над любимой небом Россией, и все народы от моря Балтийского до дальней Камчатки склонили головы
и как бы слились вместе в дружной благодарственной молитве, в победном торжественном гимне славы
и любви.

Иван Васильевич быстро спускался к земле, и, по мере того как он спускался, тарантас снова
изменял свою птичью наружность для более приличного вида. Шея его вновь становилась козлами,
хвост и лапы колесами, одни перья не собрались только в перины, а разнеслись свободно по воздуху.
Тарантас становился снова тарантасом, только не таким неуклюжим и растрепанным, как знавал его
Иван Васильевич, а приглаженным, лакированным, стройным - словом, совершенным молодцом.
Коробочки и веревочки исчезли. Рогож и кульков как не бывало. Место их занимали небольшие
сундуки, обтянутые кожей и плотно привинченные к назначенным для них местам. Тарантас как бы
переродился, перевоспитался и помолодел. В твердой его поступи не видно было более прежнего
неряшества; напротив, в ней выражалась какая-то уверенность, чувство неотъемлемого достоинства,
быть может, даже немного гордости.

В тарантас впряглась ретивая тройка, ямщик весело
прикрикнул, и Иван Васильевич поскакал с такой неимоверной быстротой, как ему никогда еще не
случалось, даже когда он разъезжал в старину с курьерской подорожной по казенной надобности.
Тарантас мчался все вперед без остановки по гладкой, как зеркало, дороге. Лошади незаметно менялись,
и тарантас несся все далее и далее мимо полей, селений и городов. Земли, по которым он несся, казались
Ивану Васильевичу знакомыми. Должно быть, он бывал тут когда-то часто и по собственным делам и по
обязанности службы, однако все, кажется, приняло другой вид... Места, где были прежде неизмеримые
бесплодные пространства, болота, степи, трущобы, теперь кипят народом, жизнью и деятельностью.
Леса очищены и хранятся, как народные сокровища; поля и нивы, как разноцветные моря, раскинуты до
небосклона, и благословенная почва всюду приносит щедрое вознаграждение заботам поселян. На лугах
живописно пасутся стада, и небольшие деревеньки, рассыпая кругом себя земледельцев симметрической
своей сетью, как бы наблюдают за сбережением времени и труда человеческого. Куда ни взгляни, везде
обилие, везде старание, везде просвещенная заботливость. Селения, через которые мчался тарантас,
были русские селения. Иван Васильевич бывал даже в них нередко. Они сохранили прежнюю,
начальную свою наружность, только очистились и усовершенствовались, как и сам тарантас. Черные
избы, соломенные крыши, все безобразные признаки нищеты и нерадения исчезли совершенно. По
обеим сторонам дороги возвышались красивые строения с железными крышами, с кирпичными стенами,
с пестрыми изразцовыми наличниками у окон, с точеными перилами и украшениями... На широких
дубовых воротах прибиты были вывески, означающие, что в длинные зимние дни хозяин дома не
занимался пьянством, не валялся праздный на лежанке, а приносил пользу братьям выгодным ремеслом
благодаря способности русского народа все перенять и все делать, и тем упрочивал и свое
благоденствие. На улицах не было видно ни пьяных, ни нищих... Для дряхлых бесприютных стариков
были устроены у церкви богадельни и тут же приюты для призрения малолетних детей во время занятия
отцов и матерей полевыми работами. К приютам примыкали больницы и школы... школы для всех детей
без исключения. У дверей, обсаженных деревьями, резвились пестрые толпы ребятишек, и в
непринужденном их веселии видно было, что часы труда не промчались даром, что они постоянно и
терпеливо готовились к полезной жизни, к честному имени, к похвальному труду... И сельский пастырь,
сидя под ракитой, с любовью глядел на детские игры. Кое-где над деревнями возвышались домы
помещиков, строенные в том же вкусе, как и простые избы, только в большем размере. Эти домы,
казалось, стояли блюстителями порядка, залогом того, что счастье края не изменится, а благодаря
мудрой заботливости просвещенных путеводителей все будет еще стремиться вперед, все будет еще
более развиваться, прославляя дела человека и милосердие создателя.

Города, через которые мчался тарантас, казались тоже Ивану Васильевичу знакомыми, хотя он
во многом их не узнавал. Улицы не стояли печальными пустынями, а кипели движением и народом. Не
было нигде заборов вместо домов, домов с плачевной наружностью, разбитыми стеклами и оборванной
челядью у ворот. Не было развалин, растрескавшихся стен, грязных лавочек. Напротив, домы, дружно
теснясь один к одному, весело сияли чистотой... окна блестели, как зеркала, и тщательно отделанные
украшения придавали красивым фасадам какую-то славянскую, народную, оригинальную наружность. И
по этой наружности не трудно было заключить, в каком порядке, в каком духе текла жизнь горожан;
бесчисленное множество вывесок означало со всех сторон торговую деятельность края... Огромные
гостиницы манили путешественников в свои чистые покои, а над золотыми куполами звучные колокола
гудели благословением над братской семьей православных.

И вот блеснул перед Иваном Васильевичем целый собор сверкающих куполов, целый край
дворцов и строений... Москва, Москва! - закричал Иван Васильевич... и в эту минуту тарантас исчез,
как бы провалился сквозь землю, и Иван Васильевич очутился на Тверском бульваре, на том самом
месте, где еще недавно, кажется, встретил он Василия Ивановича и условился с ним ехать в Мордасы.
Иван Васильевич изумился. Вековые деревья осеняли бульвар густою, широкою тенью. По сторонам его
красовались дворцы такой легкой, такой прекрасной архитектуры, что уж при одном взгляде на них
душа наполнялась благородной любовью к изящному, отрадным чувством гармонии. Каждый дом
казался храмом искусства, а не чванной выставкой бестолковой роскоши...










ну и это сюда тоже про фантастическю реальность




Алиса уже несколько часов подряд сидела с сестрой на скамейке
и не знала, чем бы ей заняться. Тепло ласкового июльского солнышка
и легкий шелест листвы нагоняли на нее скуку и сонливость.
Алиса раза два заглянула через плечо сестры в ее книжку, но там
не было ни картинок, ни шуток. "Ну как можно читать несмешную книжку
да еще и без картинок? " -- подумала Алиса.

Наконец, она придумала, чем бы заняться: нарвать себе ромашек и
сплести из них венок. Однако Алиса почувствовала, что
совершенно разомлела на солнце, и ей лень даже пошевелиться.
Так она продолжала сидеть на скамейке, пытаясь побороть сонливость
как вдруг мимо нее вихрем пронесся кролик

В этом не было ничего необычного. Самый обыкновенный белый
кролик с розовым носом. Не привлекло внимания Алисы и то, что он
не прыгал а бежал на задних лапках ("В конце концов," -- подумала она --
"Все звери в цирке умеют так ходить"). Не удивилась Алиса и тому,
что кролик все время причитал: "Боже мой, я опаздываю, опаздываю!"
(когда Алиса потом вспоминала этот случай, то пришла к выводу, что это
все-таки было удивительно, но сейчас ей почему-то все казалось
вполне естественным). Однако, когда Кролик вынул из кармана жилета часы и озабоченно взглянул на них, Алиса встрепенулась и кинулась
за ним. Ей никогда раньше не приходилось видеть у кроликов ни карманов
ни часов, доставаемых из них. Поэтому Алису охватило безграничное любопытство. Она пробежала за кроликом через весь сад и в его конце
под забором, увидела огромную нору. Алиса влетела в нее вслед за
кроликом, совершенно не задумываясь, как будет выбираться обратно
о чем вскоре пожалела.

Кроличья нора была больше похожа на туннель, который уходил куда-то
прямо, без поворотов. В скором времени, однако, туннель так резко оборвался
вниз, что Алиса не сразу поняла, что с ней произошло. Было похоже, что она
проваливается в колодец. Оправившись от неожиданности, Алиса подумала о том, что или колодец очень глубокий, или падает она очень медленно -
- уж больно затянулось ее падение. Алиса решила воспользоваться этой передышкой, чтобы немного осмотреться и поразмыслить о том, каких
еще следует ожидать сюрпризов. Сперва она попыталась разглядеть
внизу в кромешной темноте дно колодца, но безуспешно. Тогда Алиса принялась изучать стенки колодца, и с удивлением обнаружила
что они сплошь усыпаны полками с посудой и книгами. Среди этого
изобилия она заметила там и сям развешенные на торчавших из стен огрызках корней старинные морские карты и какие-то портреты. И все это медленно проплывало мимо Алисы вверх. Она словно не падала, а погружалась в морскую бездну. Пролетая мимо одной из полок она прихватила с нее
банку с вареньем . На банке было написано " Апельсиновое " но к великому разочарованию Алисы банка оказалась пустой. Она не рискнула бросить банку вниз, боясь угодить кому-нибудь по голове, а потому просто поставила
ее на очередную проплывшую мимо полку.

Алиса все падала, падала, падала... Казалось этому падению никогда не
будет конца ...


Вдруг раздался страшный треск Алиса упала на кучу валежника
и сухих листьев . Она даже не поцарапалась, а потому легко
соскочила с мягкой кучи.

Первым делом она осмотрелась по сторонам. Над головой зияла темная
дыра, а впереди ее ждал еще один мрачный коридор, в котором маячил Белый Кролик. Алисе больше не хотелось оставаться одной в этой темноте
и она стремглав помчалась за кроликом. Кролик скрылся за поворотом коридора. Алиса несильно от него отстала, поскольку отчетливо слышала
его причитания: "Ох, мои ушки и усики, слишком, слишком поздно!" Миновав поворот, Алиса очутилась в огромном круглом зале, но Кролика нигде
не было видно.

Зал тускло освещался лампами, свисавшими причудливыми гроздьями с
низкого потолка. Здесь не было ни одного окна, зато вдоль всей стены
тянулся целый ряд дверей. Алиса дважды обошла вокруг всего зала
пытаясь открыть хоть какую-нибудь из них, но все двери были
плотно заперты.В отчаянии Алиса направилась обратно к выходу,
пытаясь хоть что-то придумать как ей отсюда выбраться.
Внезапно посреди зала она наткнулась на небольшой хрустальный столик
на трех ножках. На столике не было ничего кроме крохотного золотого ключика. Алиса радостно схватила его и стала пытаться открыть им
каждую дверь по очереди. Но либо замочные скважины были слишком
велики, либо ключик слишком мал, так или иначе все попытки завершились
безуспешно. Алиса собралась было снова впасть в уныние, но тут нечаянно
задела занавес, на который до этого просто не обращала внимание. За этим
занавесом, свисающим до самого пола, она обнаружила дверцу высотой не более сорока сантиметров. Недолго думая, Алиса попробовала открыть ключиком и эту дверцу, и, к величайшему ее восторгу, ключ подошел!

За этой дверцей скрывался тоннель по размерам чуть больше крысиной норы.
Алиса присела на корточки и увидела, что он ведет в сад удивительной красоты. Как ей хотелось попасть в этот сад, выбраться из этого ужасного мрачного подземелья и побродить среди тех прекрасных цветов и прохладных фонтанов ! Однако Алиса не могла просунуть туда даже голову.
" А если б голова и прошла - подумала бедная Алиса - что толку !
Кому нужна голова без плечей !


Стоять возле дверцы и чего-то ждать не было смысла, и Алиса вернулась
к хрустальному столику столику смутно надеясь найти на нем другой ключ
Однако на этот раз на столике оказался пузырек

- Я совершенно уверена что раньше его здесь не было ! - сказала Алиса

К горлышку пузырька была прикреплена бумажка а на бумажке
крупными красивыми буквами было написано : " Выпей меня ! "
Алиса отважилась отпить из него немного . Напиток был очень
приятен на вкус он чем то напоминал вишневый пирог с кремом
сливочную помадку, ананас, жареную индейку, и горячие гренки
с маслом. Алиса выпила его до конца

"Поразительное чувство!" -- воскликнула Алиса -- "Я, похоже, сжимаюсь,
как подзорная труба." И верно, теперь ее рост не превышал и двадцати сантиметров. Алиса обрадовалась, ведь она достигла как раз нужных размеров, чтобы пройти в дверцу. Алиса подождала еще с минуту
и посмотрела, прекратила ли она уменьшаться. Убедившись, что с ней
все в порядке, Алиса направилась к дверце. Бедняжка ! Подойдя к ней она обнаружила, что забыла золотой ключик на столике а вернувшись к столу
поняла что ей теперь до него не дотянутся. Алиса попыталась взобраться
на столик по одной из его ножек, но они были слишком гладкими и скользкими.
Ей ничего не оставалось, как смотреть на ключик сквозь хрустальную
поверхность столика и тихо плакать.

Так Алиса горевала, пока ее взгляд не упал на небольшую коробочку,
блестевшую под столом. Она открыла ее и увидела внутри крохотный
(но для нее весьма внушительных размеров) пирожок, на румяной корочке которого изюминками было выложено: "СЪЕШЬ МЕНЯ".

Что же - сказала себе Алиса - Я так и сделаю. Если я от этого увеличусь
то достану ключ. А если еще больше уменьшусь, то пролезу под дверью.
Все равно я попаду в сад!"

Откусив пирожок, Алиса с тревогой стала себя спрашивать: "Я становлюсь
больше или меньше? Больше или меньше? " Но к величайшему ее удивлению
она не стала ни выше ни ниже . Алиса откусила еще кусочек и вскоре съела
весь пирожок


Все страньше и страньше ! - вскричала Алиса. От изумления она
совсем забыла как нужно говорить - Я теперь раздвигаюсь
словно подзорная труба. Прощайте ноги

В эту минуту она как раз взглянула на ноги и увидела как
стремительно они уносятся вниз. Еще мгновение - и они скроются из виду
"Бедные, бедные мои ножки! Мне до вас теперь мои милые не достать. Мы будем так далеки друг от друга ... Кто же вас будет теперь обувать ? Кто натянет на вас чулки и башмаки ? Придется вам обходится без меня

Тут она призадумалась

Все - таки надо быть с ними поласковее - сказала она про себя
А то возьмут и пойдут не в ту сторону. Ну ладно ! На рождество
пришлю им в подарок новую пару туфелек

Алиса стала думать, как же она будет доставлять подарки к ногам:
"Иного выхода нет, придется отправлять по почте. Вот смеху-то будет!
Это ж надо, отправлять посылки собственным ногам!
А как будет выглядеть адрес, а ?!

куда: г. Коврик, ул. Возле камина
кому: Правой Ноге Алисы.

Что за чушь у меня в голове !"

К этому времени Алиса вытянулась настолько, что больно стукнулась
головой о потолок зала. Она схватила ключик со стола и поспешила
к дверце. Бедная Алиса! Теперь с ее-то ростом в четыре метра она
могла разве что лежа на полу смотреть одним глазом в дверцу.
Попасть же в сад сейчас ей было ни сколько не проще, чем раньше.
Алиса медленно села на пол и слезы ручьем полились из ее глаз.

"Как не стыдно плакать такой большой девочке!" -- сказала себе Алиса
(что большая-то это она верно сказала). -- "Ну, будет! Слышишь, немедленно
перестань!" Но Алисе не удалось себя успокоить, и вскоре вокруг нее
образовалась большая лужа дюйма в четыре глубиной. Вода разлилась
по полу и уже дошла до середины зала

Немного спустя вдалеке послышался топот маленьких ножек
Алиса торопливо вытерла глаза и стала ждать. Это возвращался
Белый Кролик. Одет он был парадно - в одной руке держал пару
лайковых перчаток а в другой большой веер. На бегу он тихо бормотал :

- Ах боже мой что скажет Герцогиня ! Она будет в ярости если
я опоздаю ! Просто в ярости !

Алиса была в таком отчаянии что готова была обратится за помощью
к кому угодно. Когда Кролик поравнялся с нею она робко произнесла :

Не будете ли вы так любезны ...

Кролик обернулся, его глаза наполнились ужасом, он подпрыгнул
выронил перчатки и веер метнулся прочь и тут же исчез в темноте
Алиса подняла перчатки и веер. В зале было душно и она стала
обмахиваться веером










ну и для полного комплекта тогда уж и это сюда же




аутодатчики доносили в рубку голоса незнакомого мира
Там бушевал ветер то грозно и мрачно завывая
то немного стихая Приемные микрофоны наполнились
странным тихим щелканьем будто друг с другом
переговаривались рыбы


Он выглянул из ближайшего иллюминатора
Свет рубки выхватывал из темноты кусочек
бесплодной голой равнины
Бушующий ветер проносил мимо вихри песка
и камни искрящиеся в огнях корабля
И это было все


Даллас поднялся подошел к иллюминатору
и тоже стал смотреть как разбушевавшийcя ветер
швыряет мелкие камни в стекло


Рипли нажала на рычаг Цепь мощных ламп
ярким жемчугом рассыпанных по всей длине " Ностромо "
осветила местность Пыль поднятая ветром стала более заметна
Она то завивалась в небольшие смерчи
то стремительно проносилась мимо иллюминаторов
Одинокие скалы небольшие холмы и впадины
оживляли тоскливый пейзаж
И никаких следов жизни - ни лишайника
на камне ни кустика ничего
Только вихри ветра и клубы пыли в чужой ночи


За ним и Лэмберт и Кейн осторожно побрели
по твердой неподатливой лаве
Штормовой ветер сбивал их с ног
не давая оглянутся

Когда родной уютный силуэт " Ностромо "
остался далеко позади ветер стал дуть со всех сторон



Снова стало тихо Трое людей молча двигались
по запыленному серо - оранжевому аду
Буря вокруг них разыгрывалась все сильнее
Частички пыли надоедливо кружились
стучали в стекла шлемов

Вокруг посветлело но на душе от этого
легче не становилось
Наоборот восходящее солнце вконец навело ужас на путников -
из рыжего воздух сделался кроваво - красным



Перед ними стоял космический корабль но такой причудливой
почти гротескной формы какая и во сне не приснится
Никаких видимых повреждений на нем не было
Странное дело - этот посланник далеких чужих миров
навевал какие то жуткие мысли
Четкие и чистые линии этого огромного и по всей видимости
заброшенного корабля казались абсолютно неестественными
как будто строили его по законам аномалий
и это невольно вселяло страх
Громадный корабль возвышался над скалами
Больше всего он напоминал гигантскую улитку
причем рога ее были слегка наклонены друг к другу
Один из них был короче другого и изгибался сильнее
Что это - результат катастрофы или чей то чужой
непонятный людям идеал гармонии ?

Подойдя к кораблю ближе путники увидели
что у основания улитки он утолщался
Несколько концентрических наростов переходили
из одного в другой и увенчивал их неровный купол
Вокруг корабля стояла мертвая тишина
Неизвестный металл из которого был сделан корпус
странного корабля отливал непонятным стеклянным блеском
На нем не было ни швов ни спаек ни стыков
ни одного знакомого приема соединения частей и деталей
Казалось таинственный корабль был не построен
а выращен в гигантской химической лаборатории

Придя немного в себя все трое начали кричать в свои микрофоны :
" Ну и корабль ! Ну и корабль ! "




Рассматривая глянцевые как бы влажные бока монстра
Лэмберт нервно рассмеялась

" А вы уверены что это корабль ? Может это
какой то странный местный гриб ? "

" Если только это металл ... иногда мне кажется что это пластик "

" Или кость "



Кейн вдруг указал на три овальных отверстия на боку корабля
В глубине виднелись отверстия чуть поуже
Ветер свободно гулял между ними принося
с собой пыль и частички пемзы
Ясно было что эти дыры долгое время оставались открытыми


" Может строителям нравилось все делать в трех экземплярах ? "



В конце коридора открылся зал с высокими потолками
До странности напоминая грудную клетку человека
эта огромная комната была выложена по полу стенам и потолку
скругленными металлическими балками - ребрами
Блики призрачного света от входа
плясали по частичкам пыли повисшим
в неподвижном воздухе



доказательством тому была небольшая металлическая пластинка
которую они заметили не сразу : она равномерно
двигалась вперед и назад в специальной канавке
причем совершенно бесшумно ( судя по показаниям
акустических датчиков )



Дожидаясь Далласа она села как можно дальше от Кейна
Снаружи свистел ветер радуясь приближению ночи


Короткий день близился к концу небо вновь
стало кроваво - красным жалобно выл ветер
Даллас боялся ночи - коварной полной пыли и ветра ночи
Кто знает что еще прячется в этих страшных сумерках ?


Солнце почти уже село когда вдали
в пыльных облаках показались огни " Ностромо "


Невдалеке в густых сумерках появились
несколько неясных похожих на деревья форм
Они служили опорой для другой
огромной и тоже неясной формы - " Ностромо "




Рипли сидела одна в рубке терпеливо ожидая
вестей от пропавших товарищей
Ей даже лень было посмотреть в иллюминатор
Она коротала время потягивая остывший кофе
и машинально следя за бесшумно бегущими
по экрану цифрами и словами

А вот кот Джоунс с удовольствием примостился
у иллюминатора Ему ужасно нравилась буря
он играл с ней в увлекательную игру
Каждый раз когда об окна ударялись небольшие камни
Джоунс с силой взмахивал лапками

На экранах показались темные силуэты










все из той же линейки про фантастические придуманные миры



Почти сразу же камешек на кольце замерцал слабеньким умирающим светом, и я быстрым шагом направился мимо бани, мимо кооперативного кафе "Цитрон" и дальше до угла, мимо хлебного магазина к "Универсаму". Свет камешка привел меня к железным воротам запертого колхозного рынка - и все...

Побродив около ворот и выяснив, что след ведет на рынок, я решил пройти вдоль забора и проверить дальние ворота. Или все-таки лезть через забор? Ветхий, уронить его можно. Да и мало ли какая ерунда может меня поджидать там, внутри! Нет, сначала проверю.

Я пошел вдоль забора, уже не обращая внимания на колечко, и вскоре был у дальних ворот рынка. Проверил по индикатору - здесь было все истоптано проклятым пришельцем. Прямо какой-то клубок инопланетных следов. Похоже было, что сарафанг раз десять выходил и заходил на рынок. Зачем? Не за семечками же?!

Мимо меня, отчаянно тарахтя, промчались трое на мотоциклах-рокеры. С некоторых пор и в нашей провинции появились эти веселые ребята. Впрочем, сейчас не до них. Я сделал широкий полукруг и обнаружил три цепочки следов. Вот только бы узнать, какая из них ведет к рынку, а какая из него.

Я выбрал правую ветвь и пошел по подземному переходу - через шоссе Космонавтов. Потом следы повернули к автовокзалу. Уж не решил ли этот непоседа прокатиться по области? Нет, видимо, потому что следы повернули назад и повели меня вниз по улице.

Вокруг было почти безлюдно, только изредка проносились машины и пустые, автобусы.

- Закурить не найдется? - спросил меня кто-то, нагоняя сзади.

- Что? - Я оглянулся. За моей спиной стоял высокий молодой парень в белой рубашке. Я не курю, но ношу с собой сигареты - это помогает сходиться с людьми, а газетчику без этого нельзя. Достаю из кармана пачку "Стюардессы". Парень закурил, прикрывая спичку ладонью от ветра. Неверный огонек высветил у него на лбу выбегающий из-под волос багровый шрам.

- Спасибо,- сказал парень, пряча в карман коробок, отвернулся было, но, изменившись в лице, вдруг схватил меня за шиворот и бросил на асфальт.Ложись, дуррак! - заорал он хрипло, плюхаясь на землю рядом со мной.

Я ничего не понял. Ну, просто ничегошеньки! Но в этот момент над нашими головами бесшумно просверкали две ослепительно-зеленых молнии и ударили в стену ближнего здания - клуба ДОСААФ.

- Стреляют, не видишь?..- прохрипел парень


Взглянув через улицу, я увидел, что ее перебегают четыре хорошо знакомые мне фигуры. Зеленоглазые!

Парень вскочил и, властно рванув меня с земли, бросился к дыре, появившейся в кирпичной стене клуба.

Я - за ним. Протискиваясь, я чувствовал какое-то сопротивление воздуха, словно кирпичи все еще оставались в стене, только стали невидимыми и проницаемыми для плоти.

Мы оказались в какой-то комнате, похожей на класс, быстро пробежали ее насквозь и выскочили в коридор.

- Тут во дворе бэтээр стоит,- сказал я, задыхаясь от бега.

- Если у них нет гранатометов, на бэтээре прорвемся,- голос моего спутника был уже почти спокоен.

Чувствовалась военная косточка. "Неужели это и есть сарафанг,- думал я.--Алябьев говорил, что они ведут длительную войну с Тихими Ангелами. Но если это пришелец, то здорово маскируется под нашего, подлец!".

А пришелец уже решился на что-то. Задвинув меня плечом в какую-то кладовку с ведрами и швабрами, он решительно скользнул по коридору назад.

"Вот угораздило в чужую войну ввязаться! Как бы из за меня всей планете не поплохело?".

А пришелец уже возвращался, таща в руке отрезок водопроводной трубы и недлинную шпагу с узким клинком. Такую я видел у зеленоглазых в подъезде.

Я взял шпагу. Рукоятка ее была приспособлена явно не для человеческой руки: слишком короткая и причудливо изогнутая. Пальцы нащупали рычажок. Легкий щелчок и с конца клинка слетела и ударила в стену знакомая зеленая молния. Он посмотрел в открывшееся отверстие и сказал довольным голосом:

- Ну вот. Другое дело. Здесь должны быть автоматы. Сейчас пойдем за ними!

- Ну и в кого стрелять прикажешь? - мрачно спросил я.

- В кого - в кого... В духов, конечно! - огрызнулся он.- Вот гады! До Урала добрались!

И тут до меня дошло: - Слушай, ты в Афганистане был?

- И еще полгода в госпитале.

А через пять минут, вручая мне "Калашникова":

- Разберешься? Кстати, можешь называть меня Николаем. Комин моя фамилия. Старший сержант запаса. Да, кстати, там такая чертовщина - видел, когда за трофеем ходил,- вокруг всего здания словно стена какая-то непроницаемая. Словно куполом нас здесь накрыли.

Я выглянул в дыру, которая вела во двор. Действительно, прямо за забором стояла какая-то серая пелена, даже на взгляд прочная и монолитная. "Вот и влипли, кажется",- подумал я.

А Николай, возясь с ручным пулеметом, приговаривал себе под нос: Ничего, браток, прорвемся! На бэтээре прорвемся!

В это время из дыры в стене ударил сноп зеленых молний. Мы оба рухнули на пол, и Николай, просунув ствол пулемета в пролом, начал поливать двор длинными истеричными очередями.

Я тоже подобрал с пола "шпагу" и послал в темноту пару молний. Не сидеть же здесь, смерти ожидаючи.

Небось, я не толстовец какой! Нападающие фигуры зеленоглазых походили издали если не на душманов, то уж во всяком случае на басмачей с "Узбекфильма": длиннополые хламиды, тюрбаны на головах и блестящие в свете зеленых молний клинки. В воспаленном мозгу ветерана афганской кампании они, действительно, могли возбудить соответствующие ассоциации.

Но я-то знал, что наступление на нас ведут не душманы и не люди даже, а пришельцы с поросшими черным кошачьим мехом лицами


Пулеметные очереди
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Сб 13 Апр 2013 16:39    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

и вот это подойдет тоже



Оба вышли из ворот на сумрачную дорогу, ведущую в Хогсмид. Пока они шли по ней, быстро темнело, а когда добрались до Верхней улицы, наступила настоящая ночь. В окнах магазинов засветились огоньки. Приближаясь к «Трем метлам», Гарри и Дамблдор услышали чьи-то громкие крики.

— И чтоб духу твоего тут больше не было! — вопила мадам Розмерта, вышвыривая из дверей потрепанного волшебника. — О, здравствуйте, Альбус… поздновато гуляете.

— Добрый вечер, Розмерта, добрый вечер… Да вот, собрался в «Кабанью голову», вы уж не обижайтесь, просто там сегодня не так шумно, по-моему.

Минуту спустя они свернули в боковую улочку. Вывеска «Кабаньей головы» слегка потрескивала, хоть ветра не было и в помине. В отличие от «Трех метел» это заведение выглядело совершенно пустым.

— Входить необязательно, — озираясь, прошептал Дамблдор. — Главное, никто нас пока не видит… возьми меня за руку, Гарри. Да не жми ты так, я просто собираюсь задать тебе направление. Ну, на счет три: раз… два… три…

Гарри повернулся. И мгновенно почувствовал, что его протягивают сквозь узкую резиновую трубку; дышать стало нечем, все тело сжало почти до невыносимости, но в миг, когда ему показалось, что он вот-вот задохнется, невидимые путы как будто лопнули, и он обнаружил, что стоит в прохладной тьме и впивает полными легкими свежий, соленый воздух.

Глава 26. Пещера

Гарри вдыхал запах соли, вслушивался в рокот волн; легкий, зябкий ветерок ерошил ему волосы, пока он глядел на освещенное луной море, в усыпанное звездами небо. Он стоял на высокой, темной скале, под ним бурлила и пенилась вода. Гарри оглянулся. За спиной его поднимался в небо отвесный обрыв, черный и безликий. Несколько больших каменных глыб, схожих с той, на которой стояли Гарри с Дамблдором, по-видимому, отломились когда-то от этой стены. Суровый, мрачный пейзаж — море и скалы — не оживляло ни дерево, ни полоска травы или песка.

— Что скажешь? — спросил Дамблдор. Казалось, его интересует мнение Гарри насчет того, подходит это место для пикника или не очень.

— Неужели сюда приводили детей из приюта? — спросил Гарри, которому трудно было представить ландшафт, в меньшей мере пригодный для однодневного похода.

— Ну, не сюда именно, — ответил Дамблдор. — Там, наверху, чуть в стороне от обрыва, стоит деревушка. Насколько я понимаю, в нее и возили приютских сирот, чтобы они подышали морским воздухом и полюбовались волнами. Не думаю, что здесь побывал когда-нибудь хоть один человек, кроме Тома Реддла и его жертв. Никто из маглов не смог бы добраться до этих скал по суше — для этого нужно быть превосходным скалолазом, — а с моря к обрыву не подойдешь, здешние воды слишком опасны. Насколько я понимаю, Реддл спустился сюда по обрыву — магия страхует лучше любых веревок. И привел с собой двух детей — скорее всего, для того, чтобы насладиться их страхом. Один только спуск должен был напугать ребятишек до смерти, ты не находишь?

Гарри поднял взгляд на обрыв и почувствовал, как по коже побежали мурашки.

— Но конечная его — и наша — цель лежит немного дальше. Пойдем.

Дамблдор кивком указал на самый край скалы, цепочка неровных выемок образовала здесь опоры для ног, позволявшие спуститься к валунам, что лежали, наполовину утопая в воде, у самой стены обрыва. Спуск был опасным, Дамблдор двигался медленно — мешала обгоревшая рука. От морской воды камни внизу были скользкими. Гарри ощущал холод соленых брызг, ударявших ему в лицо.

— Люмос, — произнес Дамблдор, едва добравшись до ближайшего к обрыву валуна.

Тысячи крапин золотистого света заиграли на плескавшейся несколькими футами ниже его ног темной воде, озарив черную скальную стену.


— Видишь? — негромко спросил Дамблдор, поднимая повыше волшебную палочку. И Гарри увидел в обрыве расщелину с бурлящей в ней темной водой.

— Ты не против того, чтобы немного помокнуть?

— Нет, — сказал Гарри.

— Тогда снимай мантию-невидимку, здесь она ни к чему, и давай окунемся.

И Дамблдор с неожиданной для седовласого волшебника живостью соскользнул с валуна, плюхнулся в воду и, держа в зубах волшебную палочку, образцовым брассом поплыл к темной трещине в скале. Гарри стянул мантию, сунул ее в карман и последовал за ним.

Вода оказалась ледяной; пропитавшаяся ею одежда липла к телу, норовя своим весом утянуть Гарри на дно. С силой дыша, отчего ноздри наполнялись едким запахом соли и водорослей, он плыл на мерцающий огонек, который уходил теперь все дальше в скалу.

Расщелина вскоре завершилась темным туннелем, во время прилива, как понял Гарри, целиком заполнявшимся водой. Скользкие стены туннеля отстояли одна от другой самое большее на три фута, проплывавший мимо них свет волшебной палочки Дамблдора заставлял стены мерцать наподобие мокрого гудрона. Вскоре туннель повернул влево, и Гарри увидел, что он глубоко вдается в стену обрыва. Гарри плыл за Дамблдором, цепляя кончиками немеющих пальцев шершавый, мокрый камень.

И вот он увидел впереди выходящего из воды Дамблдора, его серебристые волосы и черный плащ поблескивали во мраке. Добравшись до этого места, Гарри ощутил под ногами ступеньки, ведшие к большой пещере. В промокшей одежде, с которой струями стекала вода, он поднялся по ним; воздух здесь был тих и студен, и Гарри пронизала неукротимая дрожь.

Дамблдор стоял в середине пещеры, высоко подняв волшебную палочку, и медленно поворачивался вокруг своей оси, оглядывая стены и потолок.

— Да, место то самое, — сказал он.

— Откуда вы знаете? — шепотом спросил Гарри.

— Здесь совершалось волшебство, — просто ответил Дамблдор.

Гарри не взялся бы сказать, от чего он дрожит — от холода, который пробрал его до костей, или от ощущения, что здесь когда-то творились чары. Он продолжал наблюдать за Дамблдором, который так и вращался на месте, видимо вникая во что-то, чего Гарри видеть не мог.

— Это всего лишь простая прихожая, вестибюль, — спустя несколько мгновений сказал Дамблдор. — Нам необходимо проникнуть внутрь, и теперь путь нам преграждают препятствия, созданные лордом Волан-де-Мортом, а не природой.

Дамблдор приблизился к стене пещеры и начал поглаживать ее кончиками почерневших пальцев, бормоча слова на странном языке, которого Гарри не понимал. Дважды обошел Дамблдор пещеру по кругу, прикасаясь, где только мог, к грубому камню, по временам останавливаясь, водя по одному какому-то месту пальцами взад и вперед, пока наконец не остановился совсем, прижав ладонь к стене.

— Здесь, — сказал он. — Мы пройдем здесь. Правда, проход запечатан.

Гарри не стал спрашивать, как Дамблдор отыскал проход. Ему никогда еще не приходилось видеть, чтобы волшебник работал вот так, пользуясь одним только зрением и осязанием, но он знал, что дым и гром чаще свидетельствуют о неумелости, чем об опыте.

Дамблдор отступил от стены, направил на нее волшебную палочку. На миг поверхность стены украсилась очертанием арочного прохода, таким ослепительно белым, как будто в стене образовалась трещина, за которой сиял мощный свет.

— П-п-получилось! — дробно стуча зубами, выдавил Гарри, но, прежде чем слово это слетело с его губ, светящийся контур исчез, оставив после себя голую, сплошную, как прежде, стену. Дамблдор обернулся.

— Извини, совсем забыл, — сказал он и ткнул в Гарри палочкой — одежда его мгновенно стала сухой и теплой, точно ее высушили у пылающего очага.

— Спасибо, — от души поблагодарил Гарри, но Дамблдор уже отвернулся к стене.

Он не пытался больше использовать магию, просто стоял, внимательно вглядываясь в стену — так, словно на ней было написано что-то необычайно интересное. Гарри тоже стоял не двигаясь — не хотел отвлекать Дамблдора.

Спустя полных две минуты Дамблдор негромко промолвил:

— Да быть того не может. Как грубо.

— Что такое, профессор?

— Похоже, — сказал Дамблдор, сунув здоровую руку под мантию и вытащив наружу короткий серебряный нож вроде того, каким Гарри резал ингредиенты для зелий, — нам придется заплатить за право прохода.

— Заплатить? — переспросил Гарри. — Вы должны что-то отдать этой двери?


Да, — ответил Дамблдор. — Кровь, если я не слишком сильно ошибся.

— Кровь?

— Я же говорю — грубо, — с пренебрежением и даже разочарованием, словно Волан-де-Морт не дотянул до ожидаемого им уровня, сказал Дамблдор. — Идея, как ты уже, наверное, догадался, состоит в том, чтобы враг, проходя здесь, становился слабее. Лорд Волан-де-Морт в который раз оказался не способным понять, что существуют вещи и пострашнее физического увечья.

— Но все же, если можно обойтись без него… — сказал Гарри. Он натерпелся боли достаточно и не стремился испытать ее снова.

— Увы, иногда этого не избежать, — сказал Дамблдор, поднимая здоровую руку вверх и стряхивая рукав мантии с предплечья.

— Профессор! — протестующе воскликнул Гарри, бросаясь к Дамблдору, уже занесшему над рукой нож. — Давайте я, я же…

Он и сам не знал, что хочет сказать — моложе, крепче? Но Дамблдор лишь улыбнулся. Серебро блеснуло, ударила алая струя, стена оросилась темными, поблескивающими каплями.

— Ты очень добр, Гарри, — сказал Дамблдор, проводя концом своей палочки над глубоким порезом в руке. Порез мгновенно закрылся — так было и с ранами Малфоя, исцеленными Снеггом. — Однако твоя кровь намного дороже моей. О, похоже, наш фокус удался!

На стене вновь появился слепящий, серебристый контур арки, и на этот раз он не гаснул: орошенный кровью камень внутри него просто исчез, оставив проход, ведший, казалось, в непроглядную тьму.

— А вот тут я, пожалуй, пойду первым, — сказал Дамблдор и вступил в проход. Гарри шел вплотную за ним, торопливо посвечивая по сторонам собственной палочкой.

Зрелище им открылось жуткое: они стояли на берегу черного озера, до того огромного, что другого берега Гарри разглядеть не удавалось; озеро находилось в очень высокой пещере, даже потолок ее терялся из виду. Вдалеке, быть может в самой середине озера, различался мглистый зеленоватый проблеск, отражавшийся в совершенно неподвижной воде. Только это зеленоватое свечение да свет двух волшебных палочек разгоняли бархатистый мрак, хотя испускаемые палочками лучи уходили в него совсем не так далеко, как мог бы ожидать Гарри. Мрак этот был почему-то плотнее обычного.

— Надо идти, — тихо сказал Дамблдор. — Только будь осторожен, не вступай в воду. Держись поближе ко мне.

И он пошел, огибая озеро, Гарри следовал за ним по пятам. Шаги их отзывались эхом, ударявшим в тянувшийся вдоль озера узкий каменный обод. Они шли и шли, и ничто вокруг не менялось: грубая стена пещеры — с одной стороны, бесконечный простор гладкой, зеркальной черноты с таинственным зеленоватым свечением в его середине — с другой. И само это место, и стоявшее в нем безмолвие казались Гарри гнетущим, высасывающим силы.

— Профессор, — в конце концов спросил он, — вы думаете, крестраж где-то здесь?

— О да, — ответил Дамблдор. — Да, я в этом уверен. Вопрос только в том, как к нему подобраться.

— А мы не могли бы… не могли бы просто воспользоваться Манящими чарами? — поинтересовался Гарри. Он сознавал всю глупость своего вопроса, но уж больно ему хотелось — сильнее, чем он готов был признать, — как можно скорее выбраться отсюда.

— Разумеется, могли бы, — ответил Дамблдор и остановился — да так внезапно, что Гарри чуть не налетел на него. — Ну-ка, попробуй.

— Я?.. Ладно…

Гарри не ожидал такого предложения; он откашлялся и, взмахнув палочкой, громко сказал:

— Акцио крестраж!

С грохотом, похожим на взрыв, что-то очень большое и белое вырвалось футах в двадцати от них из темной воды, и, прежде чем Гарри успел разглядеть его, это «что-то» исчезло снова — со страшным всплеском, оставившим на зеркальной глади озера сильную рябь. Гарри в ужасе отшатнулся, ударившись спиной о камень; когда он посмотрел на Дамблдора, сердце его так и ухало в груди.

— Что это было?

— Нечто, я полагаю, готовое помешать любым попыткам завладеть крестражем.

Гарри взглянул на воду. Поверхность озера вновь превратилась в блестящее черное стекло, рябь исчезла с неестественной быстротой, но сердце Гарри все равно продолжало колотиться.

— Вы думали, сэр, что именно это и произойдет?

— Я думал, что, если мы предпримем слишком очевидную попытку завладеть крестражем, что-нибудь непременно произойдет. Впрочем, мысль была совсем недурна, это самый простой способ выяснить, с чем мы имеем дело.

— Но мы ведь так и не узнали, что это было за существо, — сказал Гарри, не отрывавший глаз от зловеще спокойной воды.

Что это за существа, хотел ты сказать, — поправил его Дамблдор. — Я сильно сомневаюсь, что там оно только одно. Пойдем дальше?

— Профессор!

— Да, Гарри?

— Вы полагаете, нам придется войти в озеро?

— Войти? Только если нам очень уж не повезет.

— А вы не думаете, что крестраж может находиться на дне?

— О нет… Я думаю, что крестраж находится в середине озера.

И Дамблдор указал на мутный зеленый свет вдалеке.

— Значит, чтобы добраться до него, мы должны пересечь озеро?

— Да, полагаю, должны.

Гарри примолк. В голове его уже теснилась толпа подводных чудищ, гигантских змей, демонов, водяных и русалок.

— Ага, — произнес Дамблдор и снова остановился — на сей раз Гарри и вправду налетел на него.

Мгновение он раскачивался у самой кромки воды, но Дамблдор, ухватив его здоровой рукой за плечо, притянул Гарри к себе.

— Прости, мне следовало предупредить тебя. Будь добр, прижмись спиной к стене. Похоже, я нашел нужное место.

Гарри не понимал, о чем говорит Дамблдор. На его взгляд, этот клочок берега в точности походил на все прочие, но Дамблдор, видимо, обнаружил в нем что-то особенное. Теперь он принялся водить рукой не по каменной стене, а по воздуху, словно надеясь найти и ухватить что-то незримое.

— Ого! — немного погодя, радостно вскрикнул он. Его пальцы сомкнулись в воздухе, но что в них было, Гарри разглядеть не мог. Дамблдор придвинулся поближе к воде; Гарри с беспокойством наблюдал за тем, как носки его украшенных пряжками туфель отыскивают опору на самом краешке каменного ободка. Не разжимая кулака, Дамблдор другой рукой поднял волшебную палочку и кончиком ее постучал по нему.

В пустом воздухе мгновенно возникла толстая, позеленевшая медная цепь, тянувшаяся из глубины к кулаку Дамблдора. Дамблдор постучал и по ней цепь заскользила сквозь кулак, совсем как змея. С лязгом, на который каменные стены отзывались звонким эхом, цепь кольцами укладывалась на землю, вытягивая что-то из черных глубин. У Гарри перехватило дыхание — поверхность воды пробил призрачный нос крошечной лодочки, испускавшей, подобно цепи, зеленоватый свет, и вот уже вся она, почти не возмущая воду, поплыла к берегу — туда, где стояли Гарри и Дамблдор.

— Как вы узнали, что она там? — изумленно спросил Гарри.

— Магия всегда оставляет следы, — ответил Дамблдор, когда лодка мягко ударилась о берег. — Порою очень приметные. Я сам обучал Тома Реддла. И знаю его стиль.

— А… а плыть в ней безопасно?

— Думаю, безопасно. Волан-де-Морт — на случай, если ему захочется вдруг навестить или забрать свой крестраж, — должен был обзавестись средством, позволяющим пересечь озеро, не возбуждая ярости в существах, которых он поселил под водой.

— Значит, если мы поплывем на его лодке, эти подводные твари ничего нам не сделают?

— Наверное, рано или поздно они сообразят, что вовсе не лорд Волан-де-Морт, и с этим нам придется смириться. Однако пока нам ничего не грозит. Они же позволили поднять лодку со дна.

— Но почему? — спросил Гарри. Ему никак не удавалось отогнать одну картину: они плывут в лодке, берег скрывается из виду, и тут из воды поднимаются щупальца.

— Волан-де-Морт имел все основания считать, что никто, кроме действительно великого волшебника, не сможет отыскать лодку, — сказал Дамблдор. — Думаю, он готов был рискнуть тем (хотя, на его взгляд, это было почти невероятно), что кто-то найдет лодку, зная при этом, что впереди его ожидают и другие преграды, преодолеть которые способен один лишь Волан-де-Морт. Скоро мы выясним, был ли он прав.

Гарри опустил взгляд на лодку. Она и вправду была очень мала.

— Как-то не похоже, что лодка рассчитана на двоих. Сможет она выдержать нас обоих? Мы не окажемся слишком тяжелыми?

Дамблдор хмыкнул:

— Волан-де-Морта заботил не вес, а объем магической силы, который пересекает озеро. Я думаю, что чары, наложенные на эту лодчонку, позволяют плыть в ней только одному волшебнику за раз.

— Но тогда…

— Ты вряд ли пойдешь в счет, Гарри: совершеннолетия ты еще не достиг, диплома не получил. Волан-де-Морт наверняка не ожидал, что какой-нибудь шестнадцатилетний юнец сумеет добраться до этого места, да и твои магические силы вряд ли будут замечены рядом с моими.

От этих слов Гарри пришел в полное уныние; вероятно, Дамблдор это понял, поскольку добавил:

— Ошибка Волан-де-Морта, Гарри, ошибка Волан-де-Морта… Зрелость становится глупой и забывчивой, когда начинает недооценивать юность… Ну, на этот раз ты первый и смотри не прикасайся к воде.



Дамблдор отступил в сторону, и Гарри осторожно забрался в лодку. Следом и Дамблдор погрузился в нее, кольцами уложив на дно цепь. Обоим пришлось потесниться, толком усесться Гарри не смог, он скрючился, выставив колени за борт, и лодчонка тут же отплыла от берега. Только один звук разносился над озером — шелковистый шелест, с которым резал воду нос лодки; она шла без их помощи, словно невидимая веревка тянула ее к далекому свету. Скоро стены пещеры исчезли вдали; если бы не отсутствие волн, можно было подумать, что лодка плывет по морю.

Гарри опустил взгляд на черную, воду и увидел в ней отражение золотистого огонька, который искрился и посверкивал на конце его волшебной палочки. От носа лодки расходились по гладкой воде волны — канавки, прорезанные в темном зеркале…

И тут он заметил это, мраморно-белое, плавающее в нескольких дюймах под поверхностью озера.

— Профессор! — сказал он, и его испуганный голос громким эхом отразился от безмолвной воды.

— Что, Гарри?

— По-моему, я видел в воде руку — человеческую!

— Нисколько не сомневаюсь, — спокойно ответил Дамблдор.

Гарри вгляделся в воду, отыскивая исчезнувшую руку, и к горлу его подступила тошнота.

— Так эта тварь, которая выпрыгнула из воды, была…

Ответ Гарри получил еще до того, как Дамблдор успел его дать; свет от волшебной палочки скользнул по гладкому участку воды и показал ему на этот раз труп, лежавший лицом кверху несколькими дюймами ниже поверхности озера. Открытые глаза мертвеца застилала белизна, как будто их опутала паутина, волосы и одежда обвивали его подобно дыму.

— Там покойники! — воскликнул Гарри, его голос прозвучал намного выше обычного и был совсем не похож на его.

— Да, — безмятежно подтвердил Дамблдор, — но пока нам не о чем волноваться.

— Пока? — повторил Гарри, отрывая взгляд от воды, чтобы посмотреть на Дамблдора.

— Ну да, пока они мирно плавают под нами, — пояснил Дамблдор. — Трупов бояться нечего, Гарри, так же как и темноты. Разумеется, лорд Волан-де-Морт, который втайне опасается и того и другого, со мной не согласится. Что лишний раз говорит о недостатке мудрости. Сталкиваясь со смертью и темнотой, мы страшимся лишь неизвестности и не более того.

На это Гарри ничего не ответил; спорить ему не хотелось, но мысль, что вокруг них и под ними плавают мертвецы, казалась ужасной; более того, он не верил, что мертвецы эти не представляют опасности.

— Один из воды все-таки выскочил, — сказал он, стараясь, чтобы голос его звучал так же спокойно и ровно, как у Дамблдора. — Когда я попробовал приманить крестраж, труп же из озера выпрыгнул.

— Да, — сказал Дамблдор. — Не сомневаюсь, как только мы завладеем крестражем, они такими мирными больше не будут. Но подобно многим созданиям, которые обитают в холоде и мраке, они боятся тепла и света, их мы и призовем на помощь, когда возникнет необходимость. Огонь, Гарри, — с улыбкой пояснил Дамблдор, увидев проступившее на лице мальчика недоумение.

— А, ну да… — сказал Гарри. Он обернулся, чтобы взглянуть на зеленоватый свет, к которому неотвратимо приближалась лодка. Он больше не мог притворяться, будто ему не страшно. Огромное черное озеро кишело мертвецами. Казалось, прошло уже много часов с тех пор, как он повстречался с профессором Трелони, как отдал Гермионе и Рону «Феликс Фелицис»… И Гарри вдруг пожалел, что не простился с ними как следует, а Джинни так и вовсе не увидел.

— Почти приехали, — весело сообщил Дамблдор.

И верно, зеленоватое свечение наконец разрослось, и через несколько минут лодка встала, мягко уткнувшись во что-то, чего Гарри поначалу не разглядел, — лишь подняв палочку повыше, он увидел, что лодка достигла расположенного в середине озера каменного островка.

— Не касайся воды, — снова предупредил выбиравшегося из лодки Гарри старый волшебник.

Остров оказался не больше кабинета Дамблдора: крошечное пространство темного, плоского камня, на котором не было ничего, кроме источника зеленого света, ставшего вблизи гораздо более ярким. Гарри прищурился — в первую минуту он решил, что перед ним какая-то лампа, но затем увидел, что свет струится из стоящей на небольшом постаменте каменной чаши, немного напоминающей Омут памяти.

Дамблдор направился к ней, Гарри последовал за ним. Стоя бок о бок, они заглянули в чашу. Ее наполняла изумрудная жидкость, она-то и излучала свет.



— Что это? — негромко спросил Гарри.

— Точно не знаю, — ответил Дамблдор, — но неприятностей она нам сулит побольше, чем кровь и трупы.

Дамблдор поддернул рукав мантии, освобождая почерневшую руку, и потянулся кончиками обгоревших пальцев к поверхности зеленого зелья.

— Не надо, сэр, не трогайте!..

— А я и не могу, — слабо улыбнувшись, отозвался Дамблдор. — Видишь? Поднести пальцы ближе мне не удается. Попробуй сам.

Удивленный, Гарри опустил руку в чашу и попытался коснуться зелья. И наткнулся на незримый барьер, не подпускавший его к жидкости ближе чем на дюйм. Какие бы усилия он ни прилагал, его пальцы не встречали ничего, кроме воздуха, ставшего, казалось, твердым и негнущимся.

— Будь добр, отойди в сторонку, — сказал Дамблдор.

Он поднял волшебную палочку и, что-то беззвучно бормоча, произвел над поверхностью зелья несколько сложных движений. Ничего не произошло, разве что зелье засветилось чуть ярче. Пока Дамблдор работал, Гарри хранил молчание, но, когда тот убрал палочку, решил, что может снова открыть рот.

— Вы думаете, сэр, что крестраж находится здесь?

— О да. — Дамблдор склонился, чтобы попристальнее вглядеться в чашу, и Гарри увидел на гладкой поверхности зелья перевернутое отражение его лица. — Вот только как до него добраться? Зелье не подпускает к себе руку, Заклятию исчезновения не поддается, раздвинуть, вычерпать или высосать его невозможно, трансфигурировать, зачаровать или заставить как-то еще изменить свою природу — тоже.

С почти отсутствующим видом Дамблдор поднял волшебную палочку повыше, разок крутнул ею в воздухе и поймал возникший из ничего хрустальный кубок.

— Остается заключить, что зелье это предназначено для питья.

— Что? — выдохнул Гарри. — О нет!

— Да, думаю, так и есть: только выпив его, я смогу опорожнить чашу и увидеть, что лежит на ее дне.

— Но что, если… если оно убьет вас?

— Сомневаюсь, чтобы все было задумано именно так, — мягко сказал Дамблдор. — Лорд Волан-де-Морт не стал бы убивать человека, сумевшего добраться до этого острова.

Гарри не поверил своим ушам. Это что же — еще одно проявление безумной склонности Дамблдора видеть во всем только хорошее?

— Сэр, — сказал Гарри, стараясь, чтобы голос его звучал рассудительно, — сэр, мы же о Волан-де-Морте…

— Прости, Гарри, мне следовало сказать: он не стал бы сразу убивать человека, сумевшего добраться до этого острова, — поправился Дамблдор. — Он пожелал бы оставить его в живых до тех пор, пока не выяснит, как этому человеку удалось проникнуть сюда, преодолеть все преграды, и, самое главное, почему он так стремился опорожнить чашу. Не забывай, лорд Волан-де-Морт уверен, что о крестражах никому, кроме него, не известно.

Гарри открыл было рот, но на сей раз Дамблдор поднял ладонь, требуя тишины, — чуть нахмурясь, он вглядывался в изумрудную жидкость и, видимо, напряженно что-то обдумывал.

— Да, несомненно, — наконец сказал он, — действие этого зелья должно быть таким, чтобы помешать мне забрать крестраж. Оно может парализовать меня, заставить забыть, ради чего я сюда явился, причинить боль, которая меня оглушит, или еще каким-либо способом лишить меня сил и разума. Если это произойдет, Гарри, позаботься, чтобы я пил и дальше, пусть даже тебе придется вливать зелье в мой протестующий рот. Ты понял?

Взгляды их встретились над чашей, побледневшее лицо каждого освещалось ее странным зеленоватым свечением. Гарри не мог промолвить ни слова. Так, значит, его ради этого и позвали сюда — чтобы он силой поил Дамблдора зельем, которое может причинять невыносимую боль?

— Ты помнишь, — продолжал Дамблдор, — условие, на котором я взял тебя с собой?

Гарри поколебался, глядя в голубые глаза волшебника, в которых отражался зеленый свет чаши.

— Но что, если…

— Ты поклялся исполнить любой приказ, какой я тебе отдам, не так ли?

— Да, но…

— И я предупредил тебя, что место это может оказаться очень опасным, верно?

— Да, — ответил Гарри, — однако…

— В таком случае, — Дамблдор встряхнул рукавом, возвращая его на место, и поднял повыше пустой кубок, — приказ мой ты получил.

— Но почему я не могу выпить это зелье вместо вас? — отчаянно спросил Гарри.

— Потому что я намного старше, намного умнее и представляю намного меньшую ценность, — ответил Дамблдор. — Раз и навсегда, Гарри, даешь ты мне слово сделать все, что в твоих силах, и заставить меня продолжать пить?



— А нельзя…

— Даешь или не даешь?

— Но…

— Слово, Гарри!

— Я… ладно, только…

Но Дамблдор, не слушая дальнейших возражений, уже опускал хрустальный кубок в зелье. Долю секунды Гарри надеялся, что и кубком зелья коснуться не удастся, однако хрусталь окунулся в жидкость как ни в чем не бывало, а когда кубок наполнился, Дамблдор поднес его к губам.

— Твое здоровье, Гарри.

И он осушил кубок. Вцепившись в края чаши с такой силой, что онемели кончики пальцев, Гарри с ужасом смотрел на Дамблдора.

— Профессор? — тревожно спросил он, когда Дамблдор опустил пустой бокал. — Как вы себя чувствуете?

Дамблдор потряс головой, глаза его были закрыты. «Не начала ли уже боль мучить его?» — подумал Гарри. Не открывая глаз, Дамблдор опустил кубок в чашу, снова наполнил его и снова осушил.

В совершенном молчании Дамблдор выпил три полных кубка. Затем, выпив до половины четвертый, он покачнулся и повалился на чашу. Глаза его оставались закрытыми, дыхание стало тяжелым.

— Профессор Дамблдор! — сдавленным голосом позвал Гарри. — Вы меня слышите?

Дамблдор не ответил. Лицо его подергивалось, как у глубоко спящего человека, которому привиделся страшный сон. Пальцы, сжимавшие кубок, ослабли, еще миг — и зелье выплеснется из него. Гарри протянул руку к хрустальному бокалу, выпрямил его.

— Профессор, вы слышите меня? — повторил он так громко, что вопрос его эхом разлетелся по пещере.

Задыхаясь, старый волшебник сказал (Гарри не узнал его голоса — таким испуганным Дамблдор никогда еще не был):

— Я не хочу… не заставляй меня…

Гарри смотрел на знакомое лицо, на крючковатый нос, на полукружия очков и не знал, что ему делать.

— …не могу… хочу остановиться… — жалобно простонал Дамблдор.

— Вы… вы не можете остановиться, профессор, — сказал Гарри. — Вы должны пить дальше, помните? Вы сами сказали мне это. Вот…

Испытывая ненависть к себе, отвращение к тому, что он делает, Гарри силой приблизил кубок к губам Дамблдора и наклонил его так, что волшебник проглотил оставшуюся жидкость.

— Нет… — взмолился Дамблдор, когда Гарри опустил кубок в чашу и снова наполнил его. — Я не хочу… не хочу… отпусти меня…

— Все хорошо, профессор, — сказал Гарри, рука его дрожала. — Все хорошо, я здесь…

— Прекрати, прекрати, — простонал Дамблдор.

— Да… да, сейчас все прекратится, — солгал Гарри и влил содержимое кубка в открытый рот Дамблдора.

Дамблдор закричал; крик его эхом пронесся по огромной пещере, над мертвой черной водой.

— Нет, нет, нет… нет… не могу… не могу, не заставляй меня, я не хочу…

— Все хорошо, профессор, все хорошо! — громко повторял Гарри, руки которого тряслись так, что ему стоило большого труда наполнить зельем шестой кубок, чаша между тем уже наполовину опустела. — С вами ничего не случится, вы в безопасности, все это вам только кажется… только кажется, клянусь. Ну-ка, выпейте это, выпейте.

И Дамблдор послушно выпил, как будто Гарри поднес ему противоядие, но, осушив кубок, рухнул на колени и задрожал всем телом.

— Это я виноват, я! — рыдая, воскликнул он. — Прошу тебя, прекрати, я понял, я был не прав, о, пожалуйста, только прекрати, и я никогда, никогда больше…

— Вот это все и прекратит, профессор, — надтреснувшим голосом пообещал Гарри, переливая в рот Дамблдора содержимое седьмого бокала.

Дамблдор прикрывал ладонями голову, как будто его обступали невидимые палачи; потом, отмахнувшись, едва не выбил из трясущихся рук Гарри заново наполненный кубок и простонал:

— Не мучай их, не мучай, прошу, прошу, это я виноват, мучай лучше меня…

— Вот, выпейте это, выпейте, вам станет легче, — с отчаянием попросил Гарри, и Дамблдор вновь подчинился, открыл рот, хоть глаза его и оставались крепко зажмуренными, а сам он дрожал с головы до ног.

Но теперь, выпив зелье, он упал на землю и опять закричал, молотя руками по камню, пока Гарри наполнял девятый кубок.

— Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, нет… только не это, не это, я сделаю все…

— Просто выпейте, профессор, просто выпейте…

Дамблдор припал к кубку, как умирающий от жажды ребенок, но, допив, завопил так, точно его сжигал изнутри огонь.

— Не надо больше, пожалуйста, не надо…

В десятый раз наполняя кубок, Гарри почувствовал, как хрусталь царапнул по дну чаши.

— Мы почти закончили, профессор, выпейте это, выпейте…



Он опустился на землю, поддержал Дамблдора за плечи, и тот вновь осушил кубок. Гарри мгновенно вскочил на ноги, и, пока он зачерпывал зелье, Дамблдор взвыл с еще большей, чем прежде, мукой:

— Я хочу умереть! Хочу умереть! Прекрати это, прекрати, я хочу умереть!

— Выпейте, профессор, выпейте…

Дамблдор выпил и, едва сделав последний глоток, завопил:

— УБЕЙ МЕНЯ!

— Это… это последний! — задыхаясь, воскликнул Гарри. — Выпейте его… и все закончится… все закончится…

Дамблдор приник к хрусталю, выпил все до капли и, страшно захрипев, перекатился лицом вниз.

— Нет! — закричал Гарри.

Он уже встал, чтобы снова наполнить кубок, но вместо этого уронил его в чашу, бросился рядом с Дамблдором на колени и перевернул его на спину. Очки Дамблдора съехали набок, рот был разинут, глаза закрыты.

— Нет! — повторил Гарри, тряся Дамблдора за плечи. — Нет, вы не умерли, вы же сказали, что это не яд, очнитесь, очнитесь! Оживи! — выкрикнул он, направив палочку на грудь Дамблдора, — вспыхнул красный свет, но ничего больше не произошло. — Оживи! Ну пожалуйста, сэр!

Веки Дамблдора затрепетали; у Гарри дрогнуло сердце.

— Сэр, вы…

— Воды, — прохрипел Дамблдор.

— Воды, — выдохнул Гарри, — да…

Он вскочил, схватил валявшийся в чаше кубок, едва заметив лежавший под ним золотой медальон с перекрученной цепочкой.

— Агуаменти! — крикнул он, ткнув волшебной палочкой в кубок.

Кубок наполнился чистой водой; Гарри упал на колени, приподнял голову Дамблдора, поднес кубок к его губам — но кубок оказался пустым. Дамблдор застонал и начал задыхаться.

— Но я же сделал… постойте… Агуаменти! — еще раз воскликнул Гарри, указав палочкой на кубок.

В кубке опять на секунду замерцала чистая вода, но, как только Гарри поднес его к губам Дамблдора, вода снова исчезла.

— Сэр, я стараюсь, стараюсь! — отчаянно вскрикнул Гарри, хоть он и не верил, что Дамблдор слышит его, — волшебник перевалился на бок и дышал хрипло, с натугой, словно в агонии. — Агуаменти! Агуаменти! АГУАМЕНТИ!

Кубок наполнился и опустел снова. Дыхание Дамблдора ослабевало. В мозгу Гарри кружился вихрь панических мыслей, и внезапно его осенило, в чем состоит единственный способ добыть воду; он понял, что именно так все и было задумано Волан-де-Мортом…

Он бросился к краю островка и окунул кубок в озеро, наполнив его до краев ледяной водой, которая никуда не исчезла.

— Сэр, вот! — крикнул Гарри и, торопливо вернувшись к Дамблдору, неловко прижал кубок с водой к его лицу.

Ни на что больше он был уже не способен: свободную руку сковало холодом, но не от ледяной воды — скользкая белая ладонь вцепилась в его запястье, и кто-то медленно поволок Гарри по камню назад, к кромке воды. Поверхность озера утратила зеркальную гладкость, она вспенилась, и повсюду, куда ни взгляни, из темной воды поднимались белые головы и руки: мужчины, женщины и дети с ввалившимися, незрячими глазами приближались к островку — армия мертвецов, восставших из черных глубин.

— Петрификус Тоталус! — крикнул Гарри, пытаясь зацепиться за гладкий, влажный камень и тыча палочкой в инфернала, который держал его за руку.

Инфернал выпустил ее и с плеском рухнул в воду. Гарри с трудом поднялся на ноги, но все новые инферналы уже карабкались на остров, цеплялись костлявыми пальцами за гладкий камень, не сводя с Гарри пустых, матовых глаз; пропитанные водой отрепья волоклись за ними, запавшие рты плотоядно щерились.

— Петрификус Тоталус! — снова завопил Гарри, отшатываясь и рассекая палочкой воздух, — шестеро или семеро инферналов попадали, однако все большее и большее их число подступало к нему. — Остолбеней! Инкарцеро!

Еще несколько инферналов запнулись, одного-двух опутали веревки, но те, что вылезли на остров следом за ними, просто переступали через упавшие тела. Продолжая размахивать палочкой, Гарри взвыл:

— Сектумсемпра! СЕКТУМСЕМПРА!

Заклинание рассекло мокрые лохмотья и ледяную кожу подступавших к Гарри трупов, но кровь из них не брызнула. Бесчувственные инферналы придвигались все ближе, со всех сторон к нему тянулись морщинистые руки. Отшатнувшись, Гарри почувствовал, как его обхватывают сзади тощие, бесплотные, холодные, точно смерть, ладони… Ступни мальчика оторвались от камня, инферналы подняли его, медленно и неотвратимо потащили к воде. Гарри понял: спасения не будет, он утонет и станет еще одним мертвым стражем осколка раздробленной души Волан-де-Морта…



И тут из темноты вырвалось золотисто-багровое пламя, огненное кольцо окружило остров, и инферналы, так крепко державшие Гарри, замедлили ход; они спотыкались, не решаясь пройти сквозь пламя, чтобы достичь воды. Гарри мертвецы уронили; он ударился оземь, попытался подняться, поскользнулся, но все же кое-как встал, обдирая о камень руки, и, вскинув волшебную палочку, огляделся вокруг.

Дамблдор снова стоял. Он был так же бледен, как обступившие их инферналы, но превосходил любого из них ростом, и в глазах его плясали отблески огня. Он держал свою палочку высоко над головой, словно факел, и из ее кончика вырывалось пламя, которое, как огромное лассо, окружало всех, кто находился на острове, кольцом тепла.

Инферналы, натыкаясь один на другого, слепо метались в попытках спастись из огненного плена.

Дамблдор выгреб со дна каменной чаши медальон и сунул его под плащ. Не говоря ни слова, он жестом подозвал Гарри к себе. Испуганные языками пламени инферналы явно не сознавали, что их добыча покидает остров. Дамблдор провел Гарри к лодке, огненное кольцо двигалось вместе с ними, и впавшие в полное замешательство инферналы тоже проводили их до самого края острова, а там облегченно скользнули в темную воду.

Гарри, которого била неукротимая дрожь, показалось на миг, что Дамблдор не сумеет забраться в лодку — старый волшебник пошатнулся, пытаясь войти в нее, все его силы уходили на то, чтобы поддерживать защитное кольцо огня. Гарри схватил его за руку, помог усесться. Когда оба втиснулись в лодку, она пустилась по черной воде в обратный путь, прочь от острова, все еще окруженная огненным кольцом. Казалось, что инферналы кишмя кишат под лодкой, но высунуться из воды не решаются.

— Сэр, — пролепетал Гарри, — сэр, я забыл… про огонь… они подступали ко мне, и я запаниковал.

— Что и понятно, — пробормотал Дамблдор. Обморочный голос его еще сильнее встревожил Гарри.

Лодка с негромким стуком ударилась носом о камень, Гарри выпрыгнул из нее и быстро обернулся, чтобы помочь Дамблдору. Едва Дамблдор ступил на берег, волшебна


Последний раз редактировалось: Mr_X (Ср 17 Апр 2013 07:11), всего редактировалось 2 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Пн 15 Апр 2013 07:14    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

ПОРТРЕТ Н.В. Гоголь





Нигде не останавливалось столько народа, как перед картинною лавочкою
на Щукином дворе. Эта лавочка представляла, точно, самое разнородное
собрание диковинок: картины большею частью были писаны масляными красками,
покрыты темно-зеленым лаком, в темно-желтых мишурных рамах. Зима с белыми
деревьями, совершенно красный вечер, похожий на зарево пожара, фламандский
мужик с трубкою и выломанною рукою, похожий более на индейского петуха в
манжетах, нежели на человека, - вот их обыкновенные сюжеты. К этому нужно
присовокупить несколько гравированных изображений: портрет Хозрева-Мирзы в
бараньей шапке, портреты каких-то генералов в треугольных шляпах, с кривыми
носами. Сверх того, двери такой лавочки обыкновенно бывают увешаны связками
произведений, отпечатанных лубками на больших листах, которые
свидетельствуют самородное дарованье русского человека. На одном была
царевна Миликтриса Кирбитьевна, на другом город Иерусалим, по домам и
церквам которого без церемонии прокатилась красная краска, захватившая часть
земли и двух молящихся русских мужиков в рукавицах. Покупателей этих
произведений обыкновенно немного, но зато зрителей - куча. Какой-нибудь
забулдыга лакей уже, верно, зевает перед ними, держа в руке судки с обедом
из трактира для своего барина, который, без сомнения, будет хлебать суп не
слишком горячий. Перед ним уже, верно, стоит в шинели солдат, этот кавалер
толкучего рынка, продающий два перочинные ножика; торговка-охтенка с
коробкою, наполненною башмаками. Всякий восхищается по-своему: мужики
обыкновенно тыкают пальцами; кавалеры рассматривают серьезно; лакеи-мальчики
и мальчишки-мастеровые смеются и дразнят друг друга нарисованными
карикатурами; старые лакеи во фризовых шинелях смотрят потому только, чтобы
где-нибудь позевать; а торговки, молодые русские бабы, спешат по инстинкту,
чтобы послушать, о чем калякает народ, и посмотреть, на что он смотрит.
В это время невольно остановился перед лавкою проходивший мимо молодой
художник Чартков. Старая шинель и нещегольское платье показывали в нем того
человека, который с самоотвержением предан был своему труду и не имел
времени заботиться о своем наряде, всегда имеющем таинственную
привлекательность для молодости. Он остановился перед лавкою и сперва
внутренно смеялся над этими уродливыми картинами. Наконец овладело им
невольное размышление: он стал думать о том, кому бы нужны были эти
произведения. Что русский народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на
объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным:
изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где
покупатели этих пестрых, грязных масляных малеваний? кому нужны эти
фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают
какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором
выразилось все глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды
ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности
целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие,
бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусств,
тогда как ей место было среди низких ремесл, бездарность, которая была
верна, однако ж, своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло.
Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобыкшая рука,
принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!.. Долго
стоял он пред этими грязными картинами, уже наконец не думая вовсе о них, а
между тем хозяин лавки, серенький человечек во фризовой шинели, с бородой,
не бритой с самого воскресенья, толковал ему уже давно, торговался и
условливался в цене, еще не узнав, что ему понравилось и что нужно.
- Вот за этих мужичков и за ландшафтик возьму беленькую. Живопись-то
какая! Просто глаз прошибет; только что получены с биржи; еще лак не высох.
Или вот зима, возьмите зиму! Пятнадцать рублей! Одна рамка чего стоит. Вон
она какая зима! - Тут купец дал легкого щелчка в полотно, вероятно чтобы
показать всю добро'ту зимы. - Прикажете связать их вместе и снести за вами?
Где изволите жить? Эй, малый, подай веревочку.
- Постой, брат, не так скоро, - сказал очнувшийся художник, видя, что
уж проворный купец принялся не в шутку их связывать вместе. Ему сделалось
несколько совестно не взять ничего, застоявшись так долго в лавке, и он
сказал:
- А вот постой, я посмотрю, нет ли для меня чего- нибудь здесь, - и,
наклонившись, стал доставать с полу наваленные громоздко, истертые,
запыленные старые малеванья, не пользовавшиеся, как видно, никаким почетом.
Тут были старинные фамильные портреты, которых потомков, может быть, и на
свете нельзя было отыскать, совершенно неизвестные изображения с прорванным
холстом, рамки, лишенные позолоты, - словом, всякий ветхий сор. Но художник
принялся рассматривать, думая втайне: "Авось что-нибудь и отыщется". Он
слышал не раз рассказы о том, как иногда у лубочных продавцов были
отыскиваемы в сору картины великих мастеров.
Хозяин, увидев, куда полез он, оставил свою суетливость и, принявши
обыкновенное положение и надлежащий вес, поместился сызнова у дверей,
зазывая прохожих и указывая им одной рукой на лавку: "Сюда, батюшка, вот
картины! зайдите, зайдите; с биржи получены". Уже накричался он вдоволь и
большею частью бесплодно, наговорился досыта с лоскутным продавцом, стоявшим
насупротив его также у дверей своей лавочки, и, наконец вспомнив, что у него
в лавке есть покупатель, поворотил народу спину и отправился вовнутрь ее.
"Что, батюшка, выбрали что-нибудь?" Но художник уже стоял несколько времени
неподвижно перед одним портретом в больших, когда-то великолепных рамах, но
на которых чуть блестели теперь следы позолоты.
Это был старик с лицом бронзового цвета, скулистым, чахлым; черты лица,
казалось, были схвачены в минуту судорожного движенья и отзывались не
северною силою. Пламенный полдень был запечатлен в них. Он был драпирован в
широкий азиатский костюм. Как ни был поврежден и запылен портрет, но когда
удалось ему счистить с лица пыль, он увидел следы работы высокого художника.
Портрет, казалось, был не кончен; но сила кисти была разительна.
Необыкновеннее всего были глаза: казалось, в них употребил всю силу кисти и
все старательное тщание свое художник. Они просто глядели, глядели даже из
самого портрета, как будто разрушая его гармонию своею странною живостью.
Когда поднес он портрет к дверям, еще сильнее глядели глаза. Впечатление
почти то же произвели они и в народе. Женщина, остановившаяся позади его,
вскрикнула: "Глядит, глядит", - и попятилась назад. Какое-то неприятное,
непонятное самому себе чувство почувствовал он и поставил портрет на землю.
- А что ж, возьмите портрет! - сказал хозяин.
- А сколько? - сказал художник.
- Да что за перо дорожиться? три четвертачка давайте!
- Нет.
- Ну, да что ж дадите?
- Двугривенный, - сказал художник, готовясь идти.
- Эк цену какую завернули! да за двугривенный одной рамки не купишь.
Видно, завтра собираетесь купить? Господин, господин, воротитесь!
гривенничек хоть прикиньте. Возьмите, возьмите, давайте двугривенный. Право,
для почину только, вот только что первый покупатель.
Засим он сделал жест рукой, как будто бы говоривший: "Так уж и быть,
пропадай картина!"
Таким образом Чартков совершенно неожиданно купил старый портрет и в то
же время подумал: "Зачем я его купил? на что он мне?" Но делать было нечего.
Он вынул из кармана двугривенный, отдал хозяину, взял портрет под мышку и
потащил его с собою. Дорогою он вспомнил, что двугривенный, который он
отдал, был у него последний. Мысли его вдруг омрачились; досада и
равнодушная пустота обняли его в ту же минуту. "Черт побери! гадко на
свете!" - сказал он с чувством русского, у которого дела плохи. И почти
машинально шел скорыми шагами, полный бесчувствия ко всему. Красный свет
вечерней зари оставался еще на половине неба; еще домы, обращенные к той
стороне, чуть озарялись ее теплым светом; а между тем уже холодное синеватое
сиянье месяца становилось сильнее. Полупрозрачные легкие тени хвостами
падали на землю, отбрасываемые домами и ногами пешеходцев. Уже художник
начинал мало-помалу заглядываться на небо, озаренное каким-то прозрачным,
тонким, сомнительным светом, и почти в одно время излетали из уст его слова:
"Какой легкий тон!" - и слова: "Досадно, черт побери!" И он, поправляя
портрет, беспрестанно съезжавший из-под мышек, ускорял шаг.
Усталый и весь в поту, дотащился он к себе в Пятнадцатую линию на
Васильевский остров. С трудом и с отдышкой взобрался он по лестнице, облитой
помоями и украшенной следами кошек и собак. На стук его в дверь не было
никакого ответа: человека не было дома. Он прислонился к окну и расположился
ожидать терпеливо, пока не раздались наконец позади его шаги парня в синей
рубахе, его приспешника, натурщика, краскотерщика и выметателя полов,
пачкавшего их тут же своими сапогами. Парень назывался Никитою и проводил
все время за воротами, когда барина не было дома. Никита долго силился
попасть ключом в замочную дырку, вовсе не заметную по причине темноты.
Наконец дверь была отперта. Чартков вступил в свою переднюю, нестерпимо
холодную, как всегда бывает у художников, чего, впрочем, они не замечают. Не
отдавая Никите шинели, он вошел вместе с нею в свою студию, квадратную
комнату, большую, но низенькую, с мерзнувшими окнами, уставленную всяким
художеским хламом: кусками гипсовых рук, рамками, обтянутыми холстом,
эскизами, начатыми и брошенными, драпировкой, развешанной по стульям. Он
устал сильно, скинул шинель, поставил рассеянно принесенный портрет между
двух небольших холстов и бросился на узкий диванчик, о котором нельзя было
сказать, что он обтянут кожею, потому что ряд медных гвоздиков, когда-то
прикреплявших ее, давно уже остался сам по себе, а кожа осталась тоже сверху
сама по себе, так что Никита засовывал под нее черные чулки, рубашки и все
немытое белье. Посидев и разлегшись, сколько можно было разлечься на этом
узеньком диване, он наконец спросил свечу.
- Свечи нет, - сказал Никита.
- Как нет?
- Да ведь и вчера еще не было, - сказал Никита.
Художник вспомнил, что действительно и вчера еще не было свечи,
успокоился и замолчал. Он дал себя раздеть и надел свой крепко и сильно
заношенный халат.
- Да вот еще, хозяин был, - сказал Никита.
- Ну, приходил за деньгами? знаю, - сказал художник, махнув рукой.
- Да он не один приходил, - сказал Никита.
- С кем же?
- Не знаю, с кем... какой-то квартальный.
- А квартальный зачем?
- Не знаю зачем; говорит, затем, что за квартиру не плачено.
- Ну, что ж из того выйдет?
- Я не знаю, что выйдет; он говорил: коли не хочет, так пусть, говорит,
съезжает с квартиры; хотели завтра еще прийти оба.
- Пусть их приходят, - сказал с грустным равнодушием Чартков. И
ненастное расположение духа овладело им вполне.
Молодой Чартков был художник с талантом, пророчившим многое: вспышками
и мгновеньями его кисть отзывалась наблюдательностию, соображением, гибким
порывом приблизиться более к природе. "Смотри, брат, - говорил ему не раз
его профессор, - у тебя есть талант; грешно будет, если ты его погубишь. Но
ты нетерпелив. Тебя одно что-нибудь заманит, одно что-нибудь тебе полюбится
- ты им занят, а прочее у тебя дрянь, прочее тебе нипочем, ты уж и глядеть
на него не хочешь. Смотри, чтоб из тебя не вышел модный живописец. У тебя и
теперь уже что-то начинают слишком бойко кричать краски. Рисунок у тебя не
строг, а подчас и вовсе слаб, линия не видна; ты уж гоняешься за модным
освещением, за тем, что бьет на первые глаза. Смотри, как раз попадешь в
английский род. Берегись; тебя уж начинает свет тянуть; уж я вижу у тебя
иной раз на шее щегольской платок, шляпа с лоском... Оно заманчиво, можно
пуститься писать модные картинки, портретики за деньги. Да ведь на этом
губится, а не развертывается талант. Терпи. Обдумывай всякую работу, брось
щегольство - пусть их набирают другие деньги. Твое от тебя не уйдет".
Профессор был отчасти прав. Иногда хотелось, точно, нашему художнику
кутнуть, щегольнуть - словом, кое-где показать свою молодость. Но при всем
том он мог взять над собою власть. Временами он мог позабыть все, принявшись
за кисть, и отрывался от нее не иначе, как от прекрасного прерванного сна.
Вкус его развивался заметно. Еще не понимал он всей глубины Рафаэля, но уже
увлекался быстрой, широкой кистью Гвида, останавливался перед портретами
Тициана, восхищался фламандцами. Еще потемневший облик, облекающий старые
картины, не весь сошел пред ним; но он уже прозревал в них кое-что, хотя
внутренно не соглашался с профессором, чтобы старинные мастера так
недосягаемо ушли от нас; ему казалось даже, что девятнадцатый век кое в чем
значительно их опередил, что подражание природе как-то сделалось теперь
ярче, живее, ближе; словом, он думал в этом случае так, как думает
молодость, уже постигшая кое-что и чувствующая это в гордом внутреннем
сознании. Иногда становилось ему досадно, когда он видел, как заезжий
живописец, француз или немец, иногда даже вовсе не живопнсец по призванью,
одной только привычной замашкой, бойкостью кисти и яркостью красок
производил всеобщий шум и скапливал себе вмиг денежный капитал. Это
приходило к нему на ум не тогда, когда, занятый весь своей работой, он
забывал и питье, и пищу, и весь свет, но тогда, когда наконец сильно
приступала необходимость, когда не на что было купить кистей и красок, когда
неотвязчивый хозяин приходил раз по десяти на день требовать платы за
квартиру. Тогда завидно рисовалась в голодном его воображенье участь
богача-живописца; тогда пробегала даже мысль, пробегающая часто в русской
голове: бросить все и закутить с горя назло всему. И теперь он почти был в
таком положении.
- Да! терпи, терпи! - произнес он с досадою.- Есть же наконец и
терпенью конец. Терпи! а на какие деньги я завтра буду обедать? Взаймы ведь
никто не даст. А понеси я продавать все мои картины и рисунки, за них мне за
все двугривенный дадут. Они полезны, конечно, я это чувствую: каждая из них
предпринята недаром, в каждой из них я что-нибудь узнал. Да ведь что пользы?
этюды, попытки - и все будут этюды, попытки, и конца не будет им. Да и кто
купит, не зная меня по имени? да и кому нужны рисунки с антиков из натурного
класса, или моя неоконченная любовь Психеи, или перспектива моей комнаты,
или портрет моего Никиты, хотя он, право, лучше портретов какого-нибудь
модного живописца? Что, в самом деле? Зачем я мучусь и, как ученик, копаюсь
над азбукой, тогда как мог бы блеснуть ничем не хуже других и быть таким,
как они, с деньгами.
Произнесши это, художник вдруг задрожал и побледнел: на него глядело,
высунувшись из-за поставленного холста, чье-то судорожно искаженное лицо.
Два страшные глаза прямо вперились в него, как бы готовясь сожрать его; на
устах написано было грозное повеленье молчать. Испуганный, он хотел
вскрикнуть и позвать Никиту, который уже успел запустить в своей передней
богатырское храпенье; но вдруг остановился и засмеялся. Чувство страха
отлегло вмиг. Это был им купленный портрет, о котором он позабыл вовсе.
Сияние месяца, озаривши комнату, упало и на него и сообщило ему странную
живость. Он принялся его рассматривать и оттирать. Омакнул в воду губку,
прошел ею по нем несколько раз, смыл с него почти всю накопившуюся и
набившуюся пыль и грязь, повесил перед собой на стену и подивился еще более
необыкновенной работе: все лицо почти ожило, и глаза взглянули на него так,
что он наконец вздрогнул и, попятившись назад произнес изумленным голосом:
"Глядит, глядит человеческими глазами!" Ему пришла вдруг на ум история,
слышанная давно им от своего профессора, об одном портрете знаменитого
Леонардо да Винчи, над которым великий мастер трудился несколько лет и все
еще почитал его неоконченным и который, по словам Вазари, был, однако же,
почтен от всех за совершеннейшее и окончательнейшее произведение искусства.
Окончательнее всего были в нем глаза, которым изумлялись современники; даже
малейшие, чуть видные в них жилки были не упущены и приданы полотну. Но
здесь, однако же, в сем, ныне бывшем пред ним, портрете было что-то
странное. Это было уже не искусство: это разрушало даже гармонию самого
портрета. Это были живые, эти были человеческие глаза! Казалось, как будто
они были вырезаны из живого человека и вставлены сюда. Здесь не было уже
того высокого наслажденья, которое объемлет душу при взгляде на произведение
художника, как ни ужасен взятый им предмет; здесь было какое-то болезненное,
томительное чувство. "Что это? - невольно вопрошал себя художник. - Ведь
это, однако же, натура, это живая натура; отчего же это странно-неприятное
чувство? Или рабское, буквальное подражание натуре есть уже проступок и
кажется ярким, нестройным криком? Или, если возьмешь предмет безучастно,
бесчувственно, не сочувствуя с ним, он непременно предстанет только в одной
ужасной своей действительности, не озаренный светом какой-то непостижимой,
скрытой во всем мысли, предстанет в той действительности, какая открывается
тогда, когда, желая постигнуть прекрасного человека, вооружаешься
анатомическим ножом, рассекаешь его внутренность и видишь отвратительного
человека? Почему же простая, низкая природа является у одного художника в
каком-то свету, и не чувствуешь никакого низкого впечатлениям; напротив,
кажется, как будто насладился, и после того спокойнее и ровнее все течет и
движется вокруг тебя? И почему же та же самая природа у другого художника
кажется низкою, грязною, а между прочим, он так же был верен природе? Но
нет, нет в ней чего-то озаряющего. Все равно как вид в природе: как он ни
великолепен, а все недостает чего-то, если нет на небе солнца".
Он опять подошел к портрету, с тем чтобы рассмотреть эти чудные глазам,
и с ужасом заметил, что они точно глядят на него. Это уже не была копия с
натуры, это была та странная живость, которою бы озарилось лицо мертвеца,
вставшего из могилы. Свет ли месяца, несущий с собой бред мечты и облекаюпщй
все в иные образы, противоположные положительному дню, или что другое было
причиною тому, только ему сделалось вдруг, неизвестно отчето, страшно сидеть
одному в комнате. Он тихо отошел от портрета, отворотился в другую сторону и
старался не глядеть на него, а между тем глаз невольно, сам собою, косясь,
окидывал его. Наконец ему сделалось даже страшно ходить по комнате; ему
казалось, как будто сей же час кто-то другой станет ходить позади его, и
всякий раз робко оглядывался он назад. Он не был никогда труслив; но
воображенье и нервы его были чутки, и в этот вечер он сам не мог истолковать
себе своей невольной боязни. Он сел в уголок, но и здесь казалось ему, что
кто-то вот-вот взглянет через плечо к нему в лицо. Самое храпенье Никиты,
раздававшееся из передней, не прогоняло его боязни. Он наконец робко, не
подымая глаз, поднялся с своего места, отправился к себе за ширму и лег в
постель. Сквозь щелки в ширмах он видел освещенную месяцем свою комнату и
видел прямо висевший на стене портрет. Глаза еще страшнее, еще значительнее
вперились в него и, казалось, не хотели ни на что другое глядеть, как только
на него. Полный тягостного чувства, он решился встать с постели, схватил
простыню и, приблизясь к портрету, закутал его всего.
Сделавши это, он лег в постель покойнее, стал думать о бедности и
жалкой судьбе художника, о тернистом пути, предстоящем ему на этом свете; а
между тем глаза его невольно глядели сквозь щелку ширм на закутанный
простынею портрет. Сиянье месяца усиливало белизну простыни, и ему казалось,
что страшные глаза стали даже просвечивать сквозь холстину. Со страхом
вперил он пристальнее глаза, как бы желая увериться, что это вздор. Но
наконец уже в самом деле... он видит, видит ясно: простыни уже нет...
портрет открыт весь и глядит мимо всего, что ни есть вокруг, прямо в него,
глядит просто к нему вовнутрь... У него захолонуло сердце. И видит: старик
пошевелился и вдруг уперся в рамку обеими руками. Наконец приподнялся на
руках и, высунув обе ноги, выпрыгнул из рам... Сквозь щелку ширм видны были
уже одни только пустые рамы. По комнате раздался стук шагов, который наконец
становился ближе и ближе к ширмам. Сердце стало сильнее колотиться у бедного
художника. С занявшимся от страха дыханьем он ожидал, что вот-вот глянет к
нему за ширмы старик. И вот он глянул, точно, за ширмы, с тем же бронзовым
лицом и поводя большими глазами. Чартков силился вскрикнуть - и
почувствовал, что у него нет голоса, силился пошевельнуться, сделать
какое-нибудь движенье - не движутся члены. С раскрытым ртом и замершим
дыханьем смотрел он на этот страшный фантом высокого роста, в какой-то
широкой азиатской рясе, и ждал, что станет он делать. Старик сел почти у
самых ног его и вслед за тем что-то вытащил из-под складок своего широкого
платья. Это был мешок. Старик развязал его и, схвативши за два конца,
встряхнул: с глухим звуком упали на пол тяжелые свертки в виде длинных
столбиков; каждый был завернут в синюю бумагу, и на каждом было выставлено:
"1000 червонных". Высунув свои длинные костистые руки из широких рукавов,
старик начал разворачивать свертки. Золото блеснуло. Как ни велико было
тягостное чувство и обеспамятевший страх художника, но он вперился весь в
золото, глядя неподвижно, как оно разворачивалось в костистых руках,
блестело, звенело тонко и глухо и заворачивалось вновь. Тут заметил он один
сверток, откатившийся подалее от других, у самой ножки его кровати, в
головах у него. Почти судорожно схватил он его и, полным страха, смотрел, не
заметит ли старик. Но старик был, казалось, очень занят. Он собрал все
свертки свои, уложил их снова в мешок и, не взглянувши на него, ушел за
ширмы. Сердце билось сильно у Чарткова, когда он услышал, как раздавался по
комнате шелест удалявшихся шагов. Он сжимал покрепче сверток свой в руке,
дрожа всем телом за него, и вдруг услышал, что шаги вновь приближаются к
ширмам, - видно, старик вспомнил, что недоставало одного свертка. И вот - он
глянул к нему вновь за ширмы. Полный отчаяния, стиснул он всею силою в руке
своей сверток, употребил все усилие сделать движенье, вскрикнул - и
проснулся.
Холодный пот облил его всего; сердце его билось так сильно, как только
можно было биться; грудь была так стеснена, как будто хотело улететь из нее
последнее дыханье. "Неужели это был сон?" - сказал он, взявши себя обеими
руками за голову; но страшная живость явленья не была похожа на сон. Он
видел, уже пробудившись, как старик ушел в рамки, мелькнула даже пола его
широкой одежды, и рука его чувствовала ясно, что держала за минуту пред сим
какую-то тяжесть. Свет месяца озарял комнату, заставляя выступатъ из темных
углов ее где холст, где гипсовую руку, где оставленную на стуле драпировку,
где панталоны и нечищенные сапоги. Тут только заметил он, что не лежит в
постели, а стоит на ногах прямо перед портретом. Как он добрался сюда - уж
этого никак не мог он понять. Еще более изумило его, что портрет был открыт
весь и простыни на нем действительно не было. С неподвижным страхом глядел
он на него и видел, как прямо вперились в него живые человеческие глаза.
Холодный пот выступил на лице его; он хотел отойти, но чувствовал, что ноги
его как будто приросли к земле. И видит он: это уже не сон: черты старика
двинулись, и губы его стали вытягиваться к нему, как будто бы хотели его
высосать... С воплем отчаянья отскочил он - и проснулся.
"Неужели и это был сон?" С бьющимся на разрыв сердцем ощупал он руками
вокруг себя. Да, он лежит на постеле в таком точно положенье, как заснул.
Пред ним ширмы; свет месяца наполнял комнату. Сквозь щель в ширмах виден был
портрет, закрытый как следует простынею, - так, как он сам закрыл его. Итак,
это был тоже сон! Но сжатая рука чувствует доныне, как будто бы в ней что-то
было. Биение сердца было сильно, почти страшно; тягость в груди невыносимая.
Он вперил глаза в щель и пристально глядел на простыню. И вот видит ясно,
что простыня начинает раскрываться, как будто бы под нею барахтались руки и
силились ее сбросить. "Господи, боже мой, что это!" - вскрикнул он, крестясь
отчаянно, и проснулся.
И это был также сон! Он вскочил с постели, полоумный, обеспамятевший, и
уже не мог изъяснять, что это с ним делается: давленье ли кошмара или
домового, бред ли горячки или живое виденье. Стараясь утишить сколько-нибудь
душевное волненье и расколыхавшуюся кровь, которая билась напряженным
пульсом по всем его жилам, он подошел к окну и открыл форточку. Холодный
пахнувший ветер оживил его. Лунное сияние лежало все еще на крышах и белых
стенах домов, хотя небольшие тучи стали чаще переходить по небу. Все было
тихо: изредка долетало до слуха отдаленное дребезжанье дрожек извозчика,
который где-нибудь в невидном переулке спал, убаюкиваемый своею ленивою
клячею, поджидая запоздалого седока. Долго глядел он, высунувши голову в
форточку. Уже на небе рождались признаки приближающейся зари; наконец
почувствовал он приближающуюся дремоту, захлопнул форточку, отошел прочь,
лег в постель и скоро заснул как убитый, самым крепким сном.







ПОЦЕЛУЙ ВНУЧАТЫ



Человеческая рука повернула выключатель настольной лампы, и кабинет
дирекции "Кабаре" осветился зеленым светом, а окна почернели. Рука
принадлежала Римскому. Знаменитый, небывалый еще в истории "Кабаре" вечер
закончился минут пять тому назад. Было около 12 часов ночи. Римский
чувствовал, что публика еще течет по всем галереям к выходам "Кабаре", он
слышал ее глухой шум и плеск, но директор не захотел дожидаться окончания
разъезда. Директору нужно было остаться одному, чтобы какие-то чрезвычайной
важности мысли привести в порядок и что-то немедленно предпринять. Римский
оглянулся почему-то пугливо и погрузился в облупленное кожаное кресло.
Первым долгом он сжал голову руками, что нисколько и ничему не помогло.
Тогда он отнял руки и уставился на поверхность стола. Сперва он глядел
отсутствующими глазами, но затем внимание к ближайшим предметам вернулось к
нему. Однако ему до смерти не хотелось бы видеть этих близких предметов.
"Ну, конечно, я так и ожидал!" - подумал Римский, и его передернуло.
- Ах, ты пакость, - сквозь зубы протянул он.
Перед ним лежал дожидавшийся уже его запечатанный пакет с фотограммой.
Вскрывать, однако, нужно было. И Римский вскрыл конвертик. Фотограмма эта,
снятая явно и несомненно с записки Степы, была ясна и осмысленна:
"Вылетел быстроходным Москву буду четвертого утром Проверьте получило
ли ГПУ мои телеграммы Наблюдайте Воландом Лиходеев".
Римский вновь сжал голову и заскреб в волосах, но тут какой-то уличный
шум привлек его.
Кабинет был угловой комнатой во втором этаже здания, и те окна, спиной
к которым помещался Римский, выходили в летний сад, а одно, по отношению к
которому Римский был в профиль, на Садовую улицу. Ей полагалось быть в это
время шумной. Десятки тысяч народу выливались из "Кабаре", ближайших театров
и синема. Но этот шум был необычайный. Долетела милицейская залихватская
тревожная трель, затем послышался как бы гогот. Римский, нервы которого явно
расходились и обострились, ни секунды не сомневался в том, что происшествие
имеет ближайшее отношение к его театру, а следовательно, и к нему самому,
поднялся из-за стола и, распахнув окно, высунулся в него.
Предчувствие было правильно. Совсем близко под собой Римский увидел
возбужденно спешащую из парадных дверей последнюю вереницу народу, а
несколько поодаль, на широченном асфальтовом тротуаре, обезумевшую даму в
одной короткой сорочке, из которой, сияя под фонарями, соблазнительно
выпирали ее полные плечи. Сорочка была заправлена в обычные шелковые дамские
штаны, на голове у дамы была модная шляпенка, лицо у дамы было искаженное, а
платья на даме не было.
Кругом рвалась к даме толпа кепок и дико гоготала, милицейские шлемы
мелькали тут и там, а какой-то гражданин, сдирая с себя летнее пальто, никак
не мог от волнения выпростать руку из рукава.
Дама отчаянно крикнула:
- Да скорее же, дурак! - И гражданину наконец удалось сорвать с себя
пальто и укутать присевшую от стыда и отчаяния даму.
Но тут же из толпы, которая гоготала все громче, и тыкала пальцами, и
даже улюлюкала, вырвался какой-то в сорочке, в кальсонах, в лаковых
штиблетах и великолепной заграничной шляпе. Он сиганул, как заяц, потерял
эту самую шляпу и кинулся в боковую калитку летнего кабаретного сада, но там
ему отрезала путь толпа обычных садовых хулиганов. Началась там какая-то
кутерьма.
Тут в другом месте закипел другой водоворот. И эта сцена была
соблазнительнее предыдущих. Именно: широкомордый и сильно выпивший лихач
пытался тронуть с места свою поджарую лошадь в наглазниках, чтобы увезти
мужчину, который был совершенно гол. На нем не было и белья. Голый, вертясь
как на иголках, одной рукой пытался закрыться газетой "Вечерняя Москва", а
другой, в которой была зажата пачка червонцев, тыкал в спину лихача, суля
ему громадные деньги. Лихач с дорогой душой увез бы несчастного, но
представители милиции преградили путь.
Минут пять понадобилось, чтобы рассеялись возбужденные толпы с Садовой.
Полуодетые исчезли, а голого увез на том же лихаче единственный не
изумившийся ничему происходящему расторопный милиционер. Последний проявил
великолепную находчивость и энергию. Он велел лихачу закрыть фартуком и
верхом пролетку, и несчастный голый скорчился в экипаже, как бедный,
затравленный толпой зверек.
Римский закрыл окно и вернулся к столу. Директор не удивился
происшедшему на улице, да и нечему было удивляться. Не было никаких сомнений
в том, что эти раздетые были из "Кабаре" - те самые, которые соблазнились и
приобрели вещи в сомнительном магазине клетчатого гаера. Фокус выплеснулся
за пределы "Кабаре", но с фокусом Римский примирился, как бы странен он ни
был. Вне сомнений, заграничные фокусники применяли гипноз. Последствия
сеанса...
- Черт с ним, с гипнозом, - сморщившись, пробормотал Римский и
уставился в фотограмму.
Сейчас самым важным для Римского было одно: решить вопрос о том,, нужно
ли звонить в ГПУ или нет. На первый взгляд и сомнений быть не могло. Когда
директора театров залетают во Владикавказ, а администраторы театров
исчезают... звонить необходимо. И тем не менее руки у директора сделались
как бы деревянными. Почему, почему вы, Григорий Максимович, не беретесь за
трубку телефона? Да, это трудно было бы объяснить!
Здание театра начало стихать. Публика покинула его, а затем ушли цепью
и капельдинеры. В здании осталась только одна дежурная, пожарный на своем
посту за сценой. В кабинет к директору никто не постучал, так как было
известно, что Григорий Максимович нередко остается работать в кабинете.
Прошли последние гулкие шаги по коридору, а затем стала полная тишина.
Римский курил папиросу за папиросой, морщился и о чем-то думал. Чем
больше он курил, чем больше думал, тем больше у него расстраивались нервы.
Не только им овладела тоска, но даже и какие-то воспоминания, жгучие,
неприятные.
Печальная цепь его размышлений была прервана звонком. Ожил телефон на
столе. Тут всякому бы стало понятно, насколько развинтились нервы у
директора. Он вздрогнул так, как если бы его укололи в бок. Но оправился и
снял трубку. Прежде всего, на его "Да!" никто ничего не сказал, но почему-то
Римский угадал, что кто-то есть у аппарата. Ему почудилось даже, что он
слышит, как кто-то, притаившись, дышит у аппарата.
- Да... - повторил тревожно директор. Тут он услышал голос. И голос
этот хрипловатый, женский, низкий был Римскому не знаком.
- Пришлю к тебе гонца, - сказала дальняя женщина, - берегись, Римский,
чтобы он не поцеловал тебя!
И голос пропал. Римский повесил трубку.
- Хулиганы! - шепнул злобно и страдальчески директор, но никакой
уверенности в его голосе не было. Тревога окончательно овладела им. Он пожал
плечами, потом пробормотал:
- Надо будет валерианки принять.
А затем добавил веско и решительно:
- Так вот что, Григорий Максимович, - звонить или не звонить? Проверю
цепь, - шепнул сам себе Григорий Максимович.
И он проверил ее. Она была такова. Внезапно приехал из-за границы
артист, проклятый Степка с ним заключил договор. После этого Степка напился.
После этого Степка пропал. Дикие телеграммы. Посылают в Гепеу Внучату, а он
пропал. После этого - сеанс артиста, невероятный какой-то. Голые на улицах.
Червонцы. Но ведь ясно же телеграфирует Степка. Надо звонить в Гепеу.
Так говорил ум Григория Максимовича, но кроме ума что-то еще было в
нем, что не позволяло ему поднять руку к телефонной трубке, и он не мог
уяснить себе, что это именно было. Колебания его приняли характер мучений.
Когда он почувствовал себя совершенно разбитым, круглые часы начали бить
полночь. Последний удар уныло и протяжно разнесся по директорскому кабинету,
еще сильнее подчеркнув ту тишину, которая стояла в пустом театре. Бой часов
еще более возбудил Римского, и он принял трусливое решение еще немножко
обождать - хотя чего ждать и сколько времени ждать, он не мог бы сказать.
Чтобы забыться, развлечь себя, он решил заняться бумагами. Портфель он взял
за угол, подвез к себе и вынул пачку документов. Сделав над собой усилие, он
принялся за верхний, но что-то мешало ему сосредоточиться. Первое ощущение
появилось в лопатках, захотелось как будто передернуть ими. Потом в затылке.
Потом общее ощущение: кто-то близко есть и кто-то смотрит. Болезненно
поморщившись, Римский отмахнул дым и посмотрел вбок. Там была несгораемая
касса и ничего более не было. Он повел глазами вверх. С карниза никто не
смотрел. Он вновь уперся глазами в строчку "...сектор искусств в заседании
от 15-го сего июня принял резолюцию, единодушно...", и вдруг внезапно и
резко повернулся и глянул в окно. Сердце у него покатилось, отнялись ноги.
Прилипши к стеклу венецианского окна, расплющив нос, на Римского глядел
Внучата. Смертельный ужас Римского объяснялся несколькими причинами. Первое:
выражением глаз Внучаты - в них была странная горящая жадная злоба. Второе,
что поразило Римского, - это рот Внучаты: это был рот с оскаленными зубами.
Но главное было, конечно, не это все, а то, что Внучата вообще за окном
подсматривает почему-то ночью. И наконец, что было хуже всего, это то, что
окно находилось во втором этаже, стало быть, пропавший Внучата ночью
поднялся по гладкой стене, чтобы подсматривать, или же влез на дерево -
липу, толстые ветви которой, чуть тронутые зеленоватым светом луны,
отчетливо виднелись за окном.
Римский слабо вскрикнул и невольно закрылся ладонью, тотчас ее отнял и,
дрожа, глянул опять и увидел, что никакого лица Внучаты за окном нет, да,
вероятно, и не было. Дрожа, стуча зубами, Римский опять вспомнил про
валерианку. У него мелькнула мысль тотчас броситься к окну, распахнуть его и
проверить, тут ли Внучата, но Римский понял, что ни за что он этого не
сделает. Он приподнялся, протянул руку к графину, расплескал воду, хлебнул,
потом вытер лоб и понял, что лоб в холодном поту.
Тут дверь стала открываться. Римский взялся за сердце, вошел мужчина, и
Римский узнал Внучату.
Директор даже отшатнулся и на некоторое время утратил дар речи. Внучата
очень удивился,
- Что с тобой, Григорий Максимович? - спросил администратор каким-то не
своим голосом.
Григорий Максимович оправился и произнес:
- Ты меня так испугал... вошел внезапно... Ну, говори же, где ты
пропал?
И Римский протянул руку. Но как-то так вышло, что Внучата ее не пожал.
Администратор развел руками и воскликнул:
- Ну и ну!
- Ну, ну, -
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Пн 15 Апр 2013 07:49    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

автор рассказов Николай Васильевич Гоголь
они взяты из книги " Вечера на хуторе близ Диканьки "



ВЕЧЕР НАКАНУНЕ ИВАНА КУПАЛА.


Дед мой (царство ему небесное! чтоб ему на том свете елись одни только буханци пшеничные, да маковники в меду) умел чудно рассказывать. Бывало, поведет речь — целый день не подвинулся бы с места, и всё бы слушал. Уж не чета какому-нибудь нынешнему балагуру, который как начнет москаля везть,* да еще и языком таким, будто ему три дня есть не давали, то хоть берись за шапку, да из хаты. Как теперь помню — покойная старуха, мать моя, была еще жива — как в долгий зимний вечер, когда на дворе трещал мороз и замуровывал наглухо узенькое стекло нашей хаты, сидела она перед гребнем, выводя рукою длинную нитку, колыша ногою люльку и напевая песню, которая как будто теперь слышится мне. Каганец, дрожа и вспыхивая, как бы пугаясь чего, светил нам в хате. Веретено жужжало; а мы все, дети, собравшись в кучку, слушали деда, не слезавшего от старости, более пяти лет, с своей печки. Но ни дивные речи про давнюю старину, про наезды запорожцев, про ляхов, про молодецкие дела Подковы, Полтора-Кожуха и Сагайдачного не занимали нас так, как рассказы про какое-нибудь старинное чудное дело, от которых всегда дрожь проходила по телу и волосы ерошились на голове. Иной раз страх, бывало, такой заберет от них, что всё с вечера показывается бог знает каким чудищем. Случится, ночью выйдешь за чем-нибудь из хаты, вот так и думаешь, что на постели твоей уклался спать выходец с того света. И, чтобы мне не довелось рассказывать этого в другой раз, если не принимал часто издали собственную положенную в головах свитку за свернувшегося дьявола. Но главное в рассказах деда было то, что в жизнь свою он никогда не лгал, и что, бывало, ни скажет, то именно так и было. Одну из его чудных историй перескажу теперьвам. Знаю, что много наберется таких умников, пописывающих по судам и читающих даже гражданскую грамоту, которые если дать им в руки простой часослов, не разобрали бы ни аза в нем, а показывать на позор свои зубы — есть уменье. Им всё, что ни расскажешь, в смех. Эдакое неверье разошлось по свету! Да чего, — вот, не люби бог меня и пречистая дева! вы, может, даже не поверите: раз как-то заикнулся про ведьм — что ж? нашелся сорви-голова, ведьмам не верит! Да, слава богу, вот я сколько живу уже на свете, видел таких иноверцев, которым провозить попа в решете* было легче, нежели нашему брату понюхать табаку; а и те открещивались от ведьм. Но приснись им, не хочется только выговорить, что такое, нечего и толковать об них.

Лет — куды! более чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего села и не узнал бы никто: хутор, самый бедный хутор! Избенок десять, не обмазанных, не укрытых, торчало то сям, то там, посереди поля. Ни плетня, ни сарая порядочного, где бы поставить скотину или воз. Это ж еще богачи так жили; а посмотрели бы на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма — вот вам и хата! Только по дыму и можно было узнать, что живет там человек божий. Вы спросите, отчего они жили так? Бедность не бедность; потому что тогда козаковал почти всякой и набирал в чужих землях не мало добра; а больше оттого, что незачем было заводиться порядочною хатою. Какого народу тогда не шаталось по всем местам: крымцы, ляхи, литвинство! Бывало то, что и свои наедут кучами и обдирают своих же. Всего бывало.

В этом-то хуторе показывался часто человек, или лучше дьявол в человеческом образе. Откуда он, зачем приходил, никто не знал. Гуляет, пьянствует и вдруг пропадет, как в воду, и слуху нет. Там, глядь — снова будто с неба упал, рыскает по улицам села, которого теперь и следу нет и которое было, может, не дальше ста шагов от Диканьки. Понаберет встречных козаков: хохот, песни, деньги сыплются, водка как вода ... Пристанет, бывало, к красным девушкам: надарит лент, серег, монист — девать некуда! Правда, чтокрасные девушки немного призадумывались, принимая подарки: бог знает, может, в самом деле перешли они через нечистые руки. Родная тетка моего деда, содержавшая в то время шинок по нынешней Опошнянской дороге, в котором часто разгульничал Басаврюк, так называли этого бесовского человека, именно говорила, что ни за какие благополучия в свете не согласилась бы принять от него подарков. Опять, как же и не взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а возьмешь — так на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами на голове, и давай душить за шею, когда на шее монисто, кусать за палец, когда на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента. Бог с ними тогда, с этими подарками! Но вот беда — и отвязаться нельзя: бросишь в воду — плывет чертовский перстень или монисто поверх воды, и к тебе же в руки.

В селе была церковь, чуть ли еще, как вспомню, не святого Пантелея. Жил тогда при ней иерей, блаженной памяти отец Афанасий. Заметив, что Басаврюк и на Светлое Воскресение не бывал в церкви, задумал было пожурить его — наложить церковное покаяние. Куды! насилу ноги унес. „Слушай, паноче!“ загремел он ему в ответ: „знай лучше свое дело, чем мешаться в чужие, если не хочешь, чтобы козлиное горло твое было залеплено горячею кутею!“ Что делать с окаянным? Отец Афанасий объявил только, что всякого, кто зазнается с Басаврюком, станет считать за католика, врага Христовой церкви и всего человеческого рода.

В том селе был у одного козака, прозвищем Коржа, работник, которого люди звали Петром Безродным; может, оттого, что никто не помнил ни отца его, ни матери. Староста церкви говорил, правда, что они на другой же год померли от чумы; но тетка моего деда знать этого не хотела и всеми силами старалась наделить его родней, хотя бедному Петру было в ней столько нужды, сколько нам в прошлогоднем снеге. Она говорила, что отец его и теперь на Запорожьи, был в плену у турок, натерпелся мук бог знает каких и каким-то чудом, переодевшись евнухом, дал тягу. Чернобровым дивчатам
и молодицам мало было нужды до родни его. Они говорили только, что если бы одеть его в новый жупан, затянуть красным поясом, надеть на голову шапку из черных смушек с щегольским синим верхом, привесить к боку турецкую саблю, дать в одну руку малахай, в другую люльку в красивой оправе, то заткнул бы он за пояс всех парубков тогдашних. Но то беда, что у бедного Петруся всего на всего была одна серая свитка, в которой было больше дыр, чем у иного жида в кармане злотых. И это бы еще не большая беда; а вот беда: у старого Коржа была дочка красавица, какую, я думаю, вряд ли доставалось вам видывать. Тетка покойного деда рассказывала, — а женщине, сами знаете, легче поцеловаться с чортом, не во гнев будь сказано, нежели назвать кого красавицею, — что полненькие щеки козачки были свежи и ярки, как мак самого тонкого розового цвета, когда, умывшись божьею росою, горит он, распрямляет листики и охорашивается перед только что поднявшимся солнышком; что брови словно черные шнурочки, какие покупают теперь для крестов и дукатов девушки наши у проходящих по селам с коробками москалей, ровно нагнувшись, как будто гляделись в ясные очи; что ротик, на который глядя облизывалась тогдашняя молодежь, кажись, на то и создан был, чтобы выводить соловьиные песни; что волосы ее, черные, как крылья ворона, и мягкие, как молодой лен (тогда еще девушки наши не заплетали их в дрибушки, перевивая красивыми, ярких цветов, синдячками), падали курчавыми кудрями на шитый золотом кунтуш. Эх, не доведи господь возглашать мне больше на крилосе алилуя, если бы, вот тут же, не расцеловал ее, несмотря на то, что седь пробирается по всему старому лесу, покрывающему мою макушу, и под боком моя старуха, как бельмо в глазу. Ну, если где парубок и девка живут близко один от другого ... сами знаете, что выходит. Бывало, ни свет, ни заря, подковы красных сапогов и приметны на том месте, где раздобаривала Пидорка с своим Петрусем. Но всё бы Коржу и в ум не пришло что-нибудь недоброе, да раз — ну, это уже и видно, что никто другой, как лукавый дернул — вздумалось Петрусю, не обсмотревшись хорошенько в сенях, влепить поцелуй, как говорят, от всей души, в розовые губкикозачки, и тот же самый лукавый, чтоб ему, собачьему сыну, приснился крест святой! настроил сдуру старого хрена отворить дверь хаты. Одеревянел Корж, разинув рот и ухватясь рукою за двери. Проклятый поцелуй, казалось, оглушил его совершенно. Ему почудился он громче, чем удар макогона об стену, которым обыкновенно в наше время мужик прогоняет кутю, за неимением фузеи и пороха.

Очнувшись, снял он со стены дедовскую нагайку и уже хотел было покропить ею спину бедного Петра, как, откуда ни возьмись, шестилетний брат Пидоркин, Ивась, прибежал и в испуге схватил ручонками его за ноги, закричав: „тятя, тятя! не бей Петруся!“ Что прикажешь делать? у отца сердце не каменное: повесивши нагайку на стену, вывел он его потихоньку из хаты: „Если ты мне когда-нибудь покажешься в хате, или хоть только под окнами, то слушай, Петро: ей богу, пропадут черные усы, да и оселедец твой, вот уже он два раза обматывается около уха, не будь я Терентий Корж, если не распрощается с твоею макушей!“ Сказавши это, дал он ему легонькою рукою стусана в затылок, так что Петрусь, не взвидя земли, полетел стремглав. Вот тебе и доцеловались! Взяла кручина наших голубков; а тут и слух по селу, что к Коржу повадился ходить какой-то лях, обшитый золотом, с усами, с саблею, с шпорами, с карманами, бренчавшими как звонок от мешечка, с которым понамарь наш, Тарас, отправляется каждый день по церкве. Ну, известно, зачем ходят к отцу, когда у него водится чернобровая дочка. Вот, один раз Пидорка схватила, заливаясь слезами, на руки Ивася своего: „Ивасю мой милый, Ивасю мой любый! беги к Петрусю, мое золотое дитя, как стрела из лука; расскажи ему всё: любила б его карие очи, целовала бы его белое личико, да не велит судьба моя. Не один рушник вымочила горючими слезами. Тошно мне. Тяжело на сердце. И родной отец — враг мне: неволит итти за нелюбого ляха. Скажи ему, что и свадьбу готовят, только не будет музыки на нашей свадьбе; будут дьяки петь, вместо кобз и сопилок. Не пойду я танцовать с женихом своим; понесут меня. Темная, темная моя будет хата: из кленового дерева, и, вместо трубы, крест будет стоять на крыше!“
Как будто окаменев, не сдвинувшись с места, слушал Петро, когда невинное дитя лепетало ему Пидоркины речи. „А я думал, несчастный, итти в Крым и Туречину, навоевать золота и с добром приехать к тебе, моя красавица. Да не быть тому. Недобрый глаз поглядел на нас. Будет же, моя дорогая рыбка! будет и у меня свадьба: только и дьяков не будет на той свадьбе; ворон черный прокрячет, вместо попа, надо мною; гладкое поле будет моя хата; сизая туча — моя крыша; орел выклюет мои карие очи; вымоют дожди козацкие косточки, и вихорь высушит их. Но что я? на кого? кому жаловаться? Так уже, видно, бог велел, — пропадать, так пропадать!“ — да прямехонько и побрел в шинок.

Тетка покойного деда немного изумилась, увидевши Петруся в шинке, да еще в такую пору, когда добрый человек идет к заутрене, и выпучила на него глаза, как будто спросонья, когда потребовал он кухоль сивухи, мало не с полведра. Только напрасно думал бедняжка залить свое горе. Водка щипала его за язык, словно крапива, и казалась ему горше полыни. Кинул от себя кухоль на землю. „Полно горевать тебе, козак!“ загремело что-то басом над ним. Оглянулся: Басаврюк! у! какая образина! Волосы — щетина, очи — как у вола! „Знаю, чего недостает тебе: вот чего!“ Тут брякнул он с бесовскою усмешкою кожаным, висевшим у него возле пояса, кошельком. Вздрогнул Петро. „Ге, ге, ге! да как горит!“ заревел он, пересыпая на руку червонцы: „ге, ге, ге! да как звенит! А ведь и дела только одного потребую за целую гору таких цяцек“. — „Дьявол!“ закричал Петро. „Давай его! на всё готов!“ Хлопнули по рукам. „Смотри, Петро, ты поспел как раз в пору: завтра Ивана Купала. Одну только эту ночь в году и цветет папоротник. Не прозевай! Я тебя буду ждать, о полночи, в Медвежьем овраге“.

Я думаю, куры так не дожидаются той поры, когда баба вынесет им хлебных зерен, как дожидался Петрусь вечера. То и дела, что смотрел, не становится ли тень от дерева длиннее, не румянится ли понизившееся солнышко, и что далее, тем нетерпеливей. Экая долгота! видно, день божий потерял где-нибудь конец свой. Вот уже и солнца нет.
Небо только краснеет на одной стороне. И оно уже тускнет. В поле становится холодней. Примеркает, примеркает и — смерклось. Насилу! С сердцем, только что не хотевшим выскочить из груди, собрался он в дорогу и бережно спустился густым лесом в глубокий яр, называемый Медвежьим оврагом. Басаврюк уже поджидал там. Темно, хоть в глаза выстрели. Рука об руку пробирались они по топким болотам, цепляясь за густо разросшийся терновник и спотыкаясь почти на каждом шагу. Вот и ровное место. Огляделся Петро: никогда еще не случалось ему заходить сюда. Тут остановился и Басаврюк. „Видишь ли ты, стоят перед тобою три пригорка. Много будет на них цветов разных; но, сохрани тебя нездешняя сила, вырвать хоть один. Только же зацветет папоротник, хватай его и не оглядывайся, что бы тебе позади ни чудилось“. Петро хотел было спросить ... глядь — и нет уже его. Подошел к трем пригоркам; где же цветы? Ничего не видать. Дикой бурьян чернел кругом и глушил всё своею густотою. Но вот блеснула на небе зарница, и перед ним показалась целая гряда цветов, всё чудных, всё невиданных; тут же и простые листья папоротника. Поусумнился Петро и раздумно стал перед ними, подпершись обеими руками в боки. „Что тут за невидальщина? десять раз на день, случается, видишь это зелье; какое ж тут диво? Не вздумала ли дьявольская рожа посмеяться?“ — Глядь — краснеет маленькая цветочная почка и, как будто живая, движется. В самом деле чудно! Движется и становится всё больше, больше и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звездочка, что-то тихо затрещало, и цветок развернулся перед его очами, словно пламя, осветив и другие около себя. „Теперь пора!“ подумал Петро и протянул руку. Смотрит, тянутся из-за него сотни мохнатых рук также к цветку, и позади его что-то перебегает с места на место. Зажмурив глаза, дернул он за стебелек, и цветок остался в его руках. Всё утихло. На пне показался сидящим Басаврюх, весь синий, как мертвец. Хоть бы пошевелился одним пальцем. Очи недвижно уставлены на что-то, видимое ему одному только; рот в половину разинут, и ни ответа. Вокруг не шелохнет. Ух, страшно!.. Но вот послышался свист, от которого захолонуло у Петра внутри, и почудилось ему, будто трава зашумела, цветы начали между собою разговаривать голоском тоненьким, будто серебряные колокольчики; деревья загремели сыпучею бранью ... Лицо Басаврюка вдруг ожило; очи сверкнули. „Насилу воротилась, яга!“ проворчал он сквозь зубы. „Гляди, Петро, станет перед тобою сейчас красавица: делай всё, что ни прикажет, не то пропал навеки!“ Тут разделил он суковатою палкою куст терновника, и перед ними показалась избушка, как говорится, на курьих ножках. Басаврюк ударил кулаком, и стена зашаталась. Большая черная собака выбежала навстречу и с визгом, оборотившись в кошку, кинулась в глаза им. „Не бесись, не бесись, старая чертовка!“ проговорил Басаврюк, приправив таким словцом, что добрый человек и уши бы заткнул. Глядь, вместо кошки, старуха с лицом сморщившимся, как печеное яблоко, вся согнутая в дугу; нос с подбородком словно щипцы, которыми щелкают орехи. „Славная красавица!“ подумал Петро, и мурашки пошли по спине его. Ведьма вырвала у него цветок из рук, наклонилась и что-то долго шептала над ним, вспрыскивая какою-то водою. Искры посыпались у ней изо рта; пена показалась на губах. „Бросай!“ сказала она, отдавая цветок ему. Петро подбросил, и, что за чудо? цветок не упал прямо, но долго казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по воздуху; наконец, потихоньку начал спускаться ниже и упал так далеко, что едва приметна была звездочка, не больше макового зерна. „Здесь!“ глухо прохрипела старуха; а Басаврюк, подавая ему заступ, примолвил: „копай здесь, Петро. Тут увидишь ты столько золота, сколько ни тебе, ни Коржу не снилось“. — Петро, поплевав в руки, схватил заступ, надавил ногою и выворотил землю, в другой, в третий, еще раз ... что-то твердое!.. Заступ звенит и нейдет далее. Тут глаза его ясно начали различать небольшой, окованный железом, сундук. Уже хотел он было достать его рукою, но сундук стал уходить в землю, и всё, чем далее, глубже, глубже; а позади его слышался хохот, более схожий с змеиным шипеньем. „Нет, не видать тебе золота, покаместь не достанешь крови человеческой!“ сказала ведьма и подвела к нему дитя, лет шести, накрытое белою простынею,
показывая знаком, чтобы он отсек ему голову. Остолбенел Петро. Малость, отрезать ни за что, ни про что человеку голову, да еще и безвинному ребенку! В сердцах, сдернул он простыню, накрывавшую его голову, и что же? Перед ним стоял Ивась. И ручонки сложило бедное дитя накрест; и головку повесило ... Как бешеный, подскочил с ножом к ведьме Петро и уже занес было руку ... „А что ты обещал за девушку?..“ грянул Басаврюк и словно пулю посадил ему в спину. Ведьма топнула ногою: синее пламя выхватилось из земли; середина ее вся осветилась и стала как будто из хрусталя вылита; и всё, что ни было под землею, сделалось видимо, как на ладоне. Червонцы, дорогие камни, в сундуках, в котлах, грудами были навалены под тем самым местом, где они стояли. Глаза его загорелись... ум помутился... Как безумный, ухватился он за нож, и безвинная кровь брызнула ему в очи ... Дьявольский хохот загремел со всех сторон. Безобразные чудища стаями скакали перед ним. Ведьма, вцепившись руками за обезглавленный труп, как волк, пила из него кровь ... Всё пошло кругом в голове его! Собравши все силы, бросился бежать он. Всё покрылось перед ним красным цветом. Деревья все в крови казалось, горели и стонали. Небо, раскалившись, дрожало ... Огненные пятна, что молнии, мерещились ему в глаза. Выбившись из сил, вбежал он в свою лачужку и, как сноп, повалился на землю. Мертвый сон схватил его.

Два дни и две ночи спал Петро без просыпа. Очнувшись на третий день, долго осматривал он углы своей хаты; но напрасно старался что-нибудь припомнить: память его была как карман старого скряги, из которого полушки не выманишь. Потянувшись немного, услышал он, что в ногах брякнуло. Смотрит: два мешка с золотом. Тут только, будто сквозь сон, вспомнил он, что искал какого-то клада, что было ему одному страшно в лесу... Но за какую цену, как достался он, этого никаким образом не мог понять.

Увидел Корж мешки и — разнежился: „Сякой, такой Петрусь, немазаный! да я ли не любил его? да не был ли у меня он, как сын родной?“ и понес хрыч небывальщину, так что того до слез разобрало. Дивно только показалось
Пидорке, когда стала рассказывать, как проходившие мимо цыгане украли Ивася. Он не мог даже вспомнить лица его: так обморочила проклятая бесовщина! Мешкать было незачем. Поляку дали под нос дулю, да и заварили свадьбу: напекли шишек, нашили рушников и хусток, выкатили бочку горелки; посадили за стол молодых; разрезали коровай; брякнули в бандуры, цымбалы, сопилки, кобзы — и пошла потеха...

В старину свадьба водилась не в сравненье нашей. Тетка моего деда, бывало, расскажет — люли только! Как девчата, в нарядном головном уборе из желтых, синих и розовых стричек, наверх которых навязывался золотой галун, в тонких рубашках, вышитых по всему шву красным шелком и унизанных мелкими серебряными цветочками, в сафьянных сапогах на высоких железных подковах, плавно, словно павы, и с шумом, что вихорь, скакали в горлице. Как молодицы, с корабликом на голове, которого верх сделан был весь из сутозолотой парчи, с небольшим вырезом на затылке, из которого выглядывал золотой очипок, с двумя выдавшимися, один наперед, другой назад, рожками, самого мелкого черного смушка; в синих, из лучшего полутабенеку, с красными клапанами кунтушах, важно подбоченившись, выступали по одиночке и мерно выбивали гопака. Как парубки, в высоких козацких шапках, в тонких суконных свитках, затянутых шитыми серебром поясами, с люльками в зубах, рассыпались перед ними мелким бесом и подпускали турусы. Сам Корж не утерпел, глядя на молодых, чтобы не тряхнуть стариною. С бандурою в руках, потягивая люльку и вместе припевая, с чаркою на голове, пустился старичина, при громком крике гуляк, в присядку. Чего не выдумают навеселе? Начнут, бывало, наряжаться в хари — боже ты мой, на человека не похожи! Уж не нынешних переодеваний, что бывают на свадьбах наших. Что теперь? — только что корчат цыганок да москалей. Нет, вот, бывало, один оденется жидом, а другой чортом, начнут сперва целоваться, а после ухватятся за чубы... Бог с вами! смех нападет такой, что за живот хватаешься. Пооденутся в турецкие и татарские платья: всё горит на них, как жар... А как начнут дуреть да строить штуки... ну, тогда хоть святых выноси. С теткой покойного деда, которая сама
была на этой свадьбе, случилась забавная история: была она одета тогда в татарское широкое платье, и с чаркою в руках угощала собрание. Вот, одного дернул лукавый окатить ее сзади водкою; другой, тоже, видно, не промах, высек в ту же минуту огня, да и поджег... пламя вспыхнуло, бедная тетка, перепугавшись, давай сбрасывать с себя, при всех, платье... Шум, хохот, ералаш поднялся, как на ярмарке. Словом, старики не запомнили никогда еще такой веселой свадьбы.

Начали жить Пидорка да Петрусь, словно пан с панею. Всего вдоволь, всё блестит... Однако же добрые люди качали слегка головами, глядя на житье их. „От чорта не будет добра“, поговаривали все в один голос. „Откуда, как не от искусителя люда православного, пришло к нему богатство? Где ему было взять такую кучу золота? Отчего, вдруг, в самый тот день, когда разбогател он, Басаврюк пропал, как в воду?“ — Говорите же, что люди выдумывают! Ведь в самом деле, не прошло месяца, Петруся никто узнать не мог. Отчего, что с ним сделалось, бог знает. Сидит на одном месте, и хоть бы слово с кем. Всё думает и как будто бы хочет что-то припомнить. Когда Пидорке удастся заставить его о чем-нибудь заговорить, как будто и забудется, и поведет речь, и развеселится даже; но ненароком, посмотрит на мешки — „постой, постой, позабыл!“ кричит, и снова задумается, и снова силится про что-то вспомнить. Иной раз, когда долго сидит на одном месте, чудится ему, что вот-вот всё сызнова приходит на ум... и опять всё ушло. Кажется: сидит в шинке; несут ему водку; жжет его водка; противна ему водка. Кто-то подходит, бьет по плечу его... но далее всё как будто туманом укрывается перед ним. Пот валится градом по лицу его, и он в изнеможении садится на свое место.

Чего ни делала Пидорка: и совещалась с знахорами, и переполох выливали, и соняшницу заваривали* — ничто не
помогало. Так прошло и лето. Много козаков откосилось, много козаков, поразгульнее других, и в поход потянулось. Стаи уток еще толпились на болотах наших; но крапивянок уже и в помине не было. В степях закраснело. Скирды хлеба то сям, то там, словно козацкие шапки, пестрели по полю. Попадались по дороге и возы, наваленные хворостом и дровами. Земля сделалась крепче и местами стала прохватываться морозом. Уже и снег стал сеяться с неба, и ветви дерев убрались инеем, будто заячьим мехом. Вот уже в ясный морозный день красногрудый снегирь, словно щеголеватый польской шляхтич, прогуливался по снеговым кучам, вытаскивая зерно, и дети огромными киями гоняли по льду деревянные кубари, между тем как отцы их спокойно вылеживались на печке, выходя по временам, с зажженною люлькою в зубах, ругнуть добрым порядком православный морозец, или проветриться и промолотить в сенях залежалый хлеб. Наконец, снега стали таять, и щука хвостом лед расколотила, а Петро всё так же, и чем далее, тем еще суровее. Как будто прикованный, сидит посереди хаты, поставив себе в ноги мешки свои. Одичал; оброс волосами; стал страшен; и всё думает об одном, всё силится припомнить что-то, и сердится, и злится, что не может вспомнить. Часто дико подымается с своего места, поводит руками, вперяет во что-то глаза свои, как будто хочет уловить его; губы шевелятся, будто хотят произнесть какое-то давно забытое слово — и неподвижно останавливаются... Бешенство овладевает им, как полуумный, грызет и кусает себе руки и в досаде рвет клоками волоса, покаместь, утихнув, не упадет, будто в забытьи, и после снова принимается припоминать, и снова бешенство, и снова мука... Что это за напасть божия? Жизнь не в жизнь стала Пидорке. Страшно ей было оставаться сперва одной в хате; да после свыклась бедняжка с своим горем. Но прежней Пидорки уже узнать нельзя было. Ни румянца, ни усмешки; изныла, исчахла, выплакались ясные очи. Раз, кто-то уже, видно, сжалился над ней, посоветовал итти к колдунье, жившей
в Медвежьем оврагу, про которую ходила слава, что умеет лечить все на свете болезни. Решилась попробовать последнее средство; слово за слово, уговорила старуху итти с собою. Это было ввечеру, как раз накануне Купала. Петро в беспамятстве лежал на лавке и не примечал вовсе новой гостьи. Как вот, мало по малу, стал приподниматься и всматриваться. Вдруг весь задрожал, как на плахе; волосы поднялись горою... и он засмеялся таким хохотом, что страх врезался в сердце Пидорки. „Вспомнил, вспомнил!“ закричал он в страшном весельи и, размахнувши топор, пустил им со всей силы в старуху. Топор на два вершка вбежал в дубовую дверь. Старуха пропала, и дитя лет семи, в белой рубашке, с накрытою головою, стало посереди хаты... Простыня слетела. „Ивась!“ закричала Пидорка и бросилась к нему; но привидение всё, с ног до головы, покрылось кровью и осветило всю хату красным светом... В испуге выбежала она в сени; но, опомнившись немного, хотела было помочь ему; напрасно! дверь захлопнулась за нею так крепко, что не под силу было отпереть. Сбежались люди; принялись стучать; высадили дверь: хоть бы душа одна. Вся хата полна дыма, и посередине только, где стоял Петрусь, куча пеплу, от которого местами подымался еще пар. Кинулись к мешкам: одни битые черепки лежали вместо червонцев. Выпуча глаза и разинув рты, не смея пошевельнуть усом, стояли козаки, будто вкопанные в землю. Такой страх навело на них это диво.

Что было далее, не вспомню. Пидорка дала обет итти на богомолье; собрала оставшееся после отца имущество, и через несколько дней ее точно уже не было на селе. Куда ушла она, никто не мог сказать. Услужливые старухи отправили ее было уже туда, куда и Петро потащился; да один раз приехавший из Киева козак рассказал, что видел в лавре монахиню, всю высохшую, как скелет, и беспрестанно молящуюся, в которой земляки, по всем приметам, узнали Пидорку; что еще никто не слышал от нее ни одного слова; что пришла она пешком и принесла оклад к иконе божьей матери, исцвеченный такими яркими камнями, что все зажмуривались, на него глядя.


Позвольте, этим еще не всё кончилось. В тот самый день, когда лукавый припрятал к себе Петруся, показался снова Басаврюк; только все бегом от него. Узнали, что это за птица: никто другой, как сатана, принявший человеческий образ для того, чтобы отрывать клады; а как клады не даются нечистым рукам, так вот он и приманивает к себе молодцов. Того же году все побросали землянки свои и перебрались в село; но и там однако ж не было покою от проклятого Басаврюка. Тетка покойного деда говорила, что именно злился он более всего на нее за то, что оставила прежний шинок по Опошнянской дороге, и всеми силами старался выместить всё на ней. Раз старшины села собрались в шинок и, как говорится, беседовали по чинам за столом, посередине которого поставлен был, грех сказать, чтобы малый, жареный баран. Калякали о сем и о том, было и про диковинки разные, и про чуда. Вот и померещилось, еще бы ничего, если бы одному, а то именно всем, что баран поднял голову, блудящие глаза его ожили и засветились, и вмиг появившиеся черные щетинистые усы значительно заморгали на присутствующих. Все тотчас узнали на бараньей голове рожу Басаврюка; тетка деда моего даже думала уже, что вот-вот попросит водки... Честные старшины за шапки, да скорей во-свояси. В другой раз сам церковный староста, любивший по временам раздобаривать глаз на глаз с дедовскою чаркою, не успел еще раза два достать дна, как видит, что чарка кланяется ему в пояс. Чорт с тобою! давай креститься!.. А тут с половиною его тоже диво: только что начала она замешивать тесто в огромной диже, вдруг дижа выпрыгнула. „Стой, стой!“ куды! подбоченившись важно, пустилась в присядку по всей хате... Смейтесь; однако ж не до смеха было нашим дедам. И даром, что отец Афанасий ходил по всему селу с святою водою и гонял чорта кропилом по всем улицам, а всё еще тетка покойного деда долго жаловалась, что кто-то, как только вечер, стучит в крышу и царапается по стене.

Да чего! Вот теперь на этом самом месте, где стоит село наше, кажись, всё спокойно; а ведь еще не так давно, еще покойный отец мой и я запомню, как мимо развалившегося шинка, который нечистое племя долго после того поправляло на свой счет, доброму человеку пройти нельзя было. Из закоптевшей трубы столбом валился дым и, поднявшись высоко, так, что посмотреть — шапка валилась, рассыпался горячими угольями по всей степи, и чорт, нечего бы и вспоминать его, собачьего сына, так всхлипывал жалобно в своей кануре, что испуганные гайвороны стаями подымались из ближнего дубового леса и с диким криком метались по небу.



Пропавшая грамота


Так вы хотите, чтобы я вам еще рассказал про деда? Пожалуй, почему же не потешить прибауткой? Эх, старина, старина! Что за радость, что за разгулье падет на сердце, когда услышишь про то, что давно-давно, и года ему и месяца нет, деялось на свете! А как еще впутается какой-нибудь родич, дед или прадед, — ну, тогда и рукой махни: чтоб мне поперхнулось за акафистом великомученице Варваре, если не чудится, что вот-вот сам все это делаешь, как будто залез в прадедовскую душу или прадедовская душа шалит в тебе... Нет, мне пуще всего наши дивчата и молодицы; покажись только на глаза им: «Фома Григорьевич! Фома Григорьевич! а нуте яку-небудь страховинну казочку! а нуте, нуте!..» — тара-та-та, та-та-та, и пойдут, и пойдут... Рассказать-то, конечно, не жаль, да загляните-ка, что делается с ними в постеле. Ведь я знаю, что каждая дрожит под одеялом, как будто бьет ее лихорадка, и рада бы с головою влезть в тулуп свой. Царапни горшком крыса, сама как-нибудь задень ногою кочергу — и Боже упаси! и душа в пятках. А на другой день ничего не бывало, навязывается сызнова: расскажи ей страшную сказку, да и только. Что ж бы такое рассказать вам? Вдруг не взбредет на ум... Да, расскажу я вам, как ведьмы играли с покойным дедом в дурня 1. Только заране прошу вас, господа, не сбивайте с толку; а то такой кисель выйдет, что совестно будет и в рот взять. Покойный дед, надобно вам сказать, был не из простых в свое время козаков. Знал и твердо-он — то, и словотитлу поставить. В праздник отхватает Апостола, бывало, так, что теперь и попович иной спрячется. Ну, сами знаете, что в тогдашние времена если собрать со всего Батурина грамотеев, то нечего и шапки подставлять, — в одну горсть можно было всех уложить. Стало быть, и дивиться нечего, когда всякий встречный кланялся ему мало не в пояс.Один раз задумалось вельможному гетьману послать зачем-то к царице грамоту. Тогдашний полковой писарь, — вот нелегкая его возьми, и прозвища не вспомню... Вискряк не Вискряк, Мотузочка не Мотузочка, Голопуцек не Голопуцек... знаю только, что как-то чудно начинается мудреное прозвище, — позвал к себе деда и сказал ему, что, вот, наряжает его сам гетьман гонцом с грамотою к царице. Дед не любил долго собираться: грамоту зашил в шапку; вывел коня; чмокнул жену и двух своих, как сам он называл, поросенков, из которых один был родной отец хоть бы и нашего брата; и поднял такую за собою пыль, как будто бы пятнадцать хлопцев задумали посереди улицы играть в кашу. На другой день еще петух не кричал в четвертый раз, дед уже был в Конотопе. На ту пору была там ярмарка: народу высыпало по улицам столько, что в глазах рябело. Но так как было рано, то все еще дремало, протянувшись на земле. Возле коровы лежал гуляка парубок с покрасневшим, как снегирь, носом; подале храпела, сидя, перекупка, с кремнями, синькою, дробью и бубликами; под телегою лежал цыган; на возу с рыбой — чумак; на самой дороге раскинул ноги бородач москаль с поясами и рукавицами... ну, всякого сброду, как водится по ярмаркам. Дед приостановился, чтобы разглядеть хорошенько. Между тем в ятках начало мало-помалу шевелиться: жидовки стали побрякивать фляжками; дым покатило то там, то сям кольцами, и запах горячих сластен понесся по всему табору. Деду вспало на ум, что у него нет ни огнива, ни табаку наготове: вот и пошел таскаться по ярмарке. Не успел пройти двадцати шагов — навстречу запорожец. Гуляка, и по лицу видно! Красные, как жар, шаровары, синий жупан, яркий цветной пояс, при боку сабля и люлька с медною цепочкою по самые пяты — запорожец, да и только! Эх, народец! станет, вытянется, поведет рукою молодецкие усы, брякнет подковами и — пустится! Да ведь как пустится: ноги отплясывают, словно веретено в бабьих руках; что вихорь, дернет рукою по всем струнам бандуры и тут же, подпершися в боки, несется вприсядку; зальется песней — душа гуляет!.. Нет, прошло времечко: не увидать больше запорожцев! Да, так встретились. Слово за слово, долго ли до знакомства? Пошли калякать, калякать так, что дед совсем уже было позабыл про путь свой. Попойка завелась, как на свадьбе перед Постом Великим. Только, видно, наконец прискучило бить горшки и швырять в народ деньгами, да и ярмарке не век же стоять! Вот сговорились новые приятели, чтоб не разлучаться и путь держать вместе. Было давно под вечер, когда выехали они в поле. Солнце убралось на отдых; где-где горели вместо него красноватые полосы; по полю пестрели нивы, что праздничные плахты чернобровых молодиц. Нашего запорожца раздобар взял страшный. Дед и еще другой приплевшийся к ним гуляка подумали уже, не бес ли засел в него. Откуда что набиралось. Истории и присказки такие диковинные, что дед несколько раз хватался за бока и чуть не надсадил своего живота со смеху. Но в поле становилось чем далее, тем сумрачнее; и вместе с тем становилась несвязнее и молодецкая молвь. Наконец рассказчик наш притих совсем и вздрагивал при малейшем шорохе.— Ге-ге, земляк! да ты не на шутку принялся считать сов. Уже думаешь, как бы домой да на печь!— Перед вами нечего таиться, — сказал он, вдруг оборотившись и неподвижно уставив на них глаза свои. — Знаете ли, что душа моя давно продана нечистому.— Экая невидальщина! Кто на веку своем не знался с нечистым? Тут-то и нужно гулять, как говорится, на прах.— Эх, хлопцы! гулял бы, да в ночь эту срок молодцу! Эй, братцы! — сказал он, хлопнув по рукам их, — эй, не выдайте! не поспите одной ночи, век не забуду вашей дружбы!Почему ж не пособить человеку в таком горе? Дед объявил напрямик, что скорее даст он отрезать оселедец с собственной головы, чем допустит черта понюхать собачьей мордой своей христианской души.Козаки наши ехали бы, может, и далее, если бы не обволокло всего неба ночью, словно черным рядном, и в поле не стало так же темно, как под овчинным тулупом. Издали только мерещился огонек, и кони, чуя близкое стойло, торопились, насторожа уши и вковавши очи во мрак. Огонек, казалось, несся навстречу, и перед козаками показался шинок, повалившийся на одну сторону, словно баба на пути с веселых крестин. В те поры шинки были не то, что теперь. Доброму человеку не только развернуться, приударить горлицы или гопака, прилечь даже негде было, когда в голову заберется хмель и ноги начнут писать покой-он — по. Двор был уставлен весь чумацкими возами; под поветками, в яслях, в сенях, иной свернувшись, другой развернувшись, храпели, как коты. Шинкарь один перед каганцом нарезывал рубцами на палочке, сколько кварт и осьмух высушили чумацкие головы. Дед, спросивши треть ведра на троих, отправился в сарай. Все трое легли рядом. Только не успел он повернуться, как видит, что его земляки спят уже мертвецким сном. Разбудивши приставшего к ним третьего козака, дед напомнил ему про данное товарищу обещание. Тот привстал, протер глаза и снова уснул. Нечего делать, пришлось одному караулить. Чтобы чем-нибудь разогнать сон, обсмотрел он возы все, проведал коней, закурил люльку, пришел назад и сел опять около своих. Все было тихо, так что, кажись, ни одна муха не пролетела. Вот и чудится ему, что из-за соседнего воза что-то серое выказывает роги... Тут глаза его начали смыкаться так, что принужден он был ежеминутно протирать кулаком и промывать оставшеюся водкой. Но как скоро немного прояснились они, все п


Последний раз редактировалось: Mr_X (Ср 24 Апр 2013 08:00), всего редактировалось 6 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вт 16 Апр 2013 14:37    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Корабль пришел из космоса. Позади остались звезды, умопомрачительные скорости, сверкающее движение и немые космические бездны. Корабль был новый; в нем жило пламя, в его металлических ячейках сидели люди; в строгом беззвучии летел он, дыша теплом, извергая огонь. Семнадцать человек было в его отсеках, включая командира. Толпа на космодроме в Огайо кричала, махала руками, подняв их к солнцу, и ракета расцвела гигантскими лепестками многокрасочного пламени и устремилась в космос — началась Третья экспедиция на Марс!

Теперь корабль с железной точностью тормозил в верхних слоях марсианской атмосферы. Он был по-прежнему воплощением красоты и мощи. Сквозь черные пучины космоса он скользил, подобно призрачному морскому чудовищу; он промчался мимо старушки Луны и ринулся в пустоты, пронзая их одну за другой. Людей в его чреве бросало, швыряло, колотило, все они по очереди переболели. Один из них умер, зато теперь оставшиеся шестнадцать, прильнув к толстым стеклам иллюминаторов, расширенными глазами глядели, как внизу под ними стремительно вращается и вырастает Марс.

— Марс! — воскликнул штурман Люстиг.

— Старина Марс! — сказал Сэмюэль Хинкстон, археолог.

— Добро, — произнес капитан Джон Блэк.

Ракета села на зеленой полянке. Чуть поодаль на той же полянке стоял олень, отлитый из чугуна. Еще дальше дремал на солнце высокий коричневый дом в викторианском стиле, с множеством всевозможных завитушек, с голубыми, розовыми, желтыми, зелеными стеклами в окнах. На террасе росла косматая герань и висели на крючках, покачиваясь взад-вперед, взад-вперед от легкого ветерка, старые качели. Башенка с ромбическими хрустальными стеклами и конической крышей венчала дом. Через широкое окно в первом этаже можно было разглядеть пюпитр с нотами под заглавием:

«Прекрасный Огайо».

Вокруг ракеты на все стороны раскинулся городок, зеленый и недвижный в сиянии марсианской весны. Стояли дома, белые и из красного кирпича, стояли, клонясь от ветра, высокие клены, и могучие вязы, и каштаны. Стояли колокольни с безмолвными золотистыми колоколами.

Все это космонавты увидели в иллюминаторы. Потом они посмотрели друг на друга. И снова выглянули в иллюминаторы. И каждый ухватился за локоть соседа с таким видом, точно им вдруг стало трудно дышать. Лица их побледнели.

— Черт меня побери, — прошептал Люстиг, потирая лицо онемевшими пальцами. — Чтоб мне провалиться!

— Этого просто не может быть, — сказал Самюэль Хинкстон.

— Господи, — произнес командир Джон Блэк.

Химик доложил из своей рубки:

— Капитан, атмосфера разреженная. Но кислорода достаточно. Опасности никакой.

— Значит, выходим? — спросил Люстиг.

— Отставить, — сказал капитан Джон Блэк — Надо еще разобраться, что это такое.

— Это? Маленький городок, капитан, воздух хоть и разреженный, но дышать можно.

— Маленький городок, похожий на земные города, — добавил археолог Хинкстон. — Невообразимо. Этого просто не может быть, и все же вот он, перед нами…

Капитан Джон Блэк рассеянно глянул на него.

— Как по-вашему, Хинкстон, может цивилизация на двух различных планетах развиваться одинаковыми темпами и в одном направлении?

— По-моему, это маловероятно, капитан.

Капитан Блэк стоял возле иллюминатора.

— Посмотрите вон на те герани. Совершенно новый вид. Он выведен на Земле всего лет пятьдесят тому назад. А теперь вспомните, сколько тысячелетий требуется для эволюции того или иного растения. И заодно скажите мне, логично ли это, чтобы у марсиан были: во-первых, именно такие оконные рамы, во-вторых, башенки, в— третьих, качели на террасе, в-четвертых, инструмент, который похож на пианино и скорее всего и есть не что иное, как пианино, в-пятых, — поглядите-ка внимательно в телескоп, вот так, — логично ли, чтобы марсианский композитор назвал свое произведение не как-нибудь иначе, а именно «Прекрасный Огайо»? Ведь это может означать только одно: на Марсе есть река Огайо!

— Капитан Уильямс, ну конечно же! — вскричал Хинкстон.

— Что?

— Капитан Уильямс и его тройка! Или Натаниел Йорк со своим напарником. Это все объясняет!

— Это не объясняет ничего. Насколько нам удалось установить, ракета Йорка взорвалась, едва они сели на Марсе, и оба космонавта погибли. Что до Уильямса и его тройки, то их корабль взорвался на второй день после прибытия. Во всяком случае, именно в это время прекратили работу передатчики. Будь они живы, они попытались бы связаться с нами. Не говоря уже о том, что со времени экспедиции Йорка прошел всего один год, а экипаж капитана Уильямса прилетел сюда в августе. Допустим даже, что они живы, — возможно ли, хотя бы с помощью самых искусных марсиан, за такое короткое время выстроить целый город, и чтобы он выглядел таким старым? Вы посмотрите как следует, ведь этому городу самое малое семьдесят лет. Взгляните на перильные тумбы крыльца, взгляните на деревья — вековые клены! Нет, ни Йорк, ни Уильямс тут ни при чем. Тут что-то другое. Не по душе мне это. И, пока я не узнаю, в чем дело, не выйду из корабля.

— Да к тому же, — добавил Люстиг, — Уильямс и его люди, и Йорк тоже садились на той стороне Марса. Мы ведь сознательно выбрали эту сторону.

— Вот именно. На тот случай, если Йорка и Уильямса убило враждебное марсианское племя, нам было приказано сесть в другом полушарии. Чтобы катастрофа не повторилась. Так что мы находимся в краю, которого, насколько нам известно, ни Уильямс, ни Йорк и в глаза не видали.

— Черт возьми, — сказал Хинкстон, — я все-таки пойду в этот город с вашего разрешения, капитан. Ведь может оказаться, что на всех планетах нашей Солнечной системы мышление и цивилизация развивались сходными путями. Кто знает, возможно, мы стоим на пороге величайшего психологического и философского открытия нашей эпохи!

— Я предпочел бы обождать немного, — сказал капитан Джон Блэк.

— Командир, может быть, перед нами явление, которое впервые докажет существование бога!

— Верующих достаточно и без таких доказательств, мистер Хинкстон…

— Да, и я отношусь к ним, капитан. Но совершенно ясно — такой город просто не мог появиться без вмешательства божественного провидения. Все эти мелочи, детали… Во мне сейчас такая борьба чувств, не знаю, смеяться мне или плакать.

— Тогда воздержитесь и от того, и от другого, пока мы не выясним, с чем столкнулись.

— С чем столкнулись? — вмешался Люстиг. — Да ни с чем. Обыкновенный славный, тихий, зеленый городок, и очень похож на тот стародавний уголок, в котором я родился. Мне он просто нравится.

— Когда вы родились, Люстиг?

— В тысяча девятьсот пятидесятом, сэр.

— А вы, Хинкстон?

— В тысяча девятьсот пятьдесят пятом, капитан. Гриннелл, штат Айова. Вот гляжу сейчас, и кажется, будто я на родину вернулся.

— Хинкстон, Люстиг, я мог бы быть вашим отцом, мне ровно восемьдесят. Родился я в тысяча девятьсот двадцатом, в Иллинойсе, но благодаря божьей милости и науке, которая за последние пятьдесят лет научилась делать некоторых стариков молодыми, я прилетел с вами на Марс. Устал я не больше вас, а вот недоверчивости у меня во много раз больше. У этого городка такой мирный, такой приветливый вид — и он так похож на мой Грин-Блафф в Иллинойсе, что мне даже страшно. Он слишком похож на Грин-Блафф. — Командир повернулся к радисту. — Свяжитесь с Землей. Передайте, что мы сели. Больше ничего. Скажите, что полный доклад будет передан завтра.

— Есть, капитан.

Капитан Блэк выглянул в иллюминатор; глядя на его лицо, никто не дал бы ему восьмидесяти лет — от силы сорок.

— Теперь слушайте, Люстиг. Вы, я и Хинкстон пойдем и осмотрим город. Остальным ждать в ракете. Если что случится, они успеют унести ноги. Лучше потерять троих, чем погубить весь корабль. В случае несчастья наш экипаж сумеет оповестить следующую ракету. Ее поведет капитан Уайлдер в конце декабря, если не ошибаюсь. Если на Марсе есть какие-то враждебные силы, новая экспедиция должна быть хорошо вооружена.

— Но ведь и мы вооружены. Целый арсенал с собой.

— Ладно, передайте людям — привести оружие в готовность. Пошли, Люстиг, пошли, Хинкстон.

И три космонавта спустились через отсеки корабля вниз.



Был чудесный весенний день. На цветущей яблоне щебетала неутомимая малиновка. Облака белых лепестков сыпались вниз, когда ветер касался зеленых ветвей, далеко вокруг разносилось нежное благоухание. Где-то в городке кто-то играл на пианино, и музыка плыла в воздухе — громче, тише, громче, тише, нежная, баюкающая. Играли «Прекрасного мечтателя». А в другой стороне граммофон сипло, невнятно гнусавил «Странствие в сумерках» в исполнении Гарри Лодера.

Трое космонавтов стояли подле ракеты. Они жадно хватали ртом сильно разреженный воздух, потом медленно пошли, сберегая силы.

Теперь звучала другая пластинка.

Мне бы июньскую ночь,

Лунную ночь — и тебя…

У Люстига задрожали колени, у Сэмюэля Хинкстона тоже.

Небо было прозрачное и спокойное, где-то на дне оврага, под прохладным навесом листвы, журчал ручей. Цокали конские копыта, громыхала, подпрыгивая, телега.

— Капитан, — сказал Сэмюэль Хинкстон, — как хотите, но похоже — нет, иначе просто быть не может, — полеты на Марс начались еще до первой мировой войны!

— Нет.

— Но как еще объясните вы эти дома, этого чугунного оленя, пианино, музыку? — Хинкстон настойчиво стиснул локоть капитана, посмотрел ему в лицо. — Представьте себе, что были, ну, скажем, в тысяча девятьсот пятом году люди, которые ненавидели войну, и они тайно сговорились с учеными, построили ракету и перебрались сюда, на Марс…

— Невозможно, Хинкстон.

— Почему? В тысяча девятьсот пятом году мир был совсем иной, тогда было гораздо легче сохранить это в секрете.

— Только не такую сложную штуку, как ракета! Нет, нет…

— Они прилетели сюда насовсем и, естественно, построили такие же дома, как на Земле, ведь они привезли с собой земную культуру.

— И все эти годы жили здесь? — спросил командир.

— Вот именно, тихо и мирно жили. Возможно, они еще не раз слетали на Землю, привезли сюда людей, сколько нужно, скажем, чтобы заселить вот такой городок, а потом прекратили полеты, чтобы их не обнаружили. Поэтому и город такой старомодный. Лично мне пока не попался на глаза ни один предмет, сделанный позже тысяча девятьсот двадцать седьмого года. А вам, капитан? Впрочем, может, космические путешествия вообще начались гораздо раньше, чем мы полагаем? Еще сотни лет назад, в каком-нибудь отдаленном уголке Земли? Что, если люди давно уже прилетели на Марс, и никто об этом не знал? А сами они изредка наведывались на Землю.

— У вас это звучит почти правдоподобно.

— Не почти, а вполне! Доказательство перед нами. Остается только найти здесь людей, и наше предположение подтвердится.

Густая зеленая трава поглощала звуки их шагов. Пахло свежескошенным сеном. Капитан Джон Блэк ощутил, как вопреки его воле им овладевает чувство блаженного покоя. Лет тридцать прошло с тех пор, как он последний раз побывал вот в таком маленьком городке; жужжание весенних пчел умиротворяло и убаюкивало его, а свежесть возрожденной природы исцеляла душу.

Они ступили на террасу, направляясь к затянутой сеткой двери, и глухое эхо отзывалось из-под половиц на каждый шаг. Сквозь сетку они видели перегородившую коридор бисерную портьеру, хрустальную люстру и картину кисти Максфилда Парриша на стене над глубоким креслом. В доме бесконечно уютно пахло стариной, чердаком, еще чем-то. Слышно было, как тихо звякал лед в кувшине с лимонадом. На кухне в другом конце дома по случаю жаркого дня кто-то готовил холодный ленч. Высокий женский голос тихо и нежно напевал что-то.

Капитан Джон Блэк потянул за ручку звонка.



Вдоль коридора прошелестели легкие шаги, и за сеткой появилась женщина лет сорока, с приветливым лицом, одетая так, как, наверно, одевались в году эдак тысяча девятьсот девятом.

— Чем могу быть полезна? — спросила она.

— Прошу прощения, — нерешительно начал капитан Блэк, — но мы ищем… то есть, может, вы…

Он запнулся. Она глядела на него темными недоумевающими глазами.

— Если вы что-нибудь продаете… — заговорила женщина.

— Нет, нет, постойте! — вскричал он. — Какой это город?

Она смерила его взглядом.

— Что вы хотите этим сказать: какой город? Как это можно быть в городе и не знать его названия?

У капитана было такое лицо, словно ему больше всего хотелось пойти и сесть под тенистой яблоней.

— Мы не здешние. Нам надо знать, как здесь очутился этот город и как вы сюда попали.

— Вы из бюро переписи населения?

— Нет.

— Каждому известно, — продолжала она, — что город построен в тысяча восемьсот шестьдесят восьмом году. Постойте, может быть, вы меня разыгрываете?

— Что вы, ничего подобного! — поспешно воскликнул капитан. — Мы с Земли.

— Вы хотите сказать, из-под земли? — удивилась она.

— Да нет же, мы вылетели с третьей планеты, Земли, на космическом корабле. И прилетели сюда, на четвертую планету, на Марс…

— Вы находитесь, — объяснила женщина тоном, каким говорят с ребенком, — в Грин-Блафф, штат Иллинойс, на материке, который называется Америка и омывается двумя океанами, Атлантическим и Тихим, в мире, именуемом также Землей. Теперь ступайте. До свидания.

И она засеменила по коридору, на ходу раздвигая бисерную портьеру.

Три товарища переглянулись.

— Высадим дверь, — предложил Люстиг.

— Нельзя. Частная собственность. О господи!

Они спустились с крыльца и сели на нижней ступеньке.

— Вам не приходило в голову, Хинкстон, что мы каким-то образом сбились с пути и просто-напросто прилетели обратно, вернулись на Землю?

— Это как же так?

— Не знаю, не знаю. Господи, дайте собраться с мыслями.

— Ведь мы контролировали каждую милю пути, — продолжал Хинкстон. — Наши хронометры точно отсчитывали, сколько пройдено. Мы миновали Луну, вышли в Большой космос и прилетели сюда. У меня нет ни малейшего сомнения, что мы на Марсе.

Вмешался Люстиг.

— А может быть, что-то случилось с пространством, с временем? Представьте себе, что мы заблудились в четырех измерениях и вернулись на Землю лет тридцать или сорок тому назад?

— Да бросьте вы, Люстиг!

Люстиг подошел к двери, дернул звонок и крикнул в сумрачную прохладу комнат:

— Какой сейчас год?

— Тысяча девятьсот двадцать шестой, какой же еще, — ответила женщина, сидя в качалке и потягивая свой лимонад.

— Ну, слышали? — Люстиг круто обернулся. — Тысяча девятьсот двадцать шестой! Мы улетели в прошлое! Это Земля!



Люстиг сел. Они уже не сопротивлялись ужасной, ошеломляющей мысли, которая пронизала их. Лежащие на коленях руки судорожно дергались.

— Разве я за этим летел? — заговорил капитан. — Мне страшно, понимаете, страшно! Неужели такое возможно в действительности? Эйнштейна сюда бы сейчас…

— Кто в этом городе поверит нам? — отозвался Хинкстон. — Ох, в опасную игру мы ввязались!.. Это же время, четвертое измерение. Не лучше ли нам вернуться на ракету и лететь домой, а?

— Нет. Сначала заглянем хотя бы еще в один дом.

Они миновали три дома и остановились перед маленьким белым коттеджем, который приютился под могучим дубом.

— Я привык во всем добираться до смысла, — сказал командир. — А пока что, сдается мне, мы еще не раскусили орешек. Допустим, Хинкстон, верно ваше предположение, что космические путешествия начались давным-давно. И через много лет прилетевшие сюда земляне стали тосковать по Земле. Сперва эта тоска не выходила за рамки легкого невроза, потом развился настоящий психоз, который грозил перейти в безумие. Что вы как психиатр предложили бы в таком случае?

Хинкстон подумал.

— Что ж, наверно, я бы стал понемногу перестраивать марсианскую цивилизацию так, чтобы она с каждым днем все больше напоминала земную. Если бы существовал способ воссоздать земные растения, дороги, озера, даже океан, я бы это сделал. Затем средствами массового гипноза я внушил бы всему населению вот такого городка, будто здесь и в самом деле Земля, а никакой не Марс.

— Отлично, Хинкстон. Мне кажется, мы напали на верный след. Женщина, которую мы видели в том доме, просто думает, что живет на Земле, вот и все. Это сохраняет ей рассудок. Она и все прочие жители этого города — объекты величайшего миграционного и гипнотического эксперимента, какой вам когда-либо придется наблюдать.

— В самую точку, капитан! — воскликнул Люстиг.

— Без промаха! — добавил Хинкстон.

— Добро. — Капитан вздохнул. — Дело как будто прояснилось, и на душе легче. Хоть какая-то логика появилась. А то от всей этой болтовни о путешествиях взад и вперед во времени меня только мутит. Если же мое предположение правильно… — Он улыбнулся. — Что же, тогда нас, похоже, ожидает немалая популярность среди местных жителей!

— Вы уверены? — сказал Люстиг. — Как-никак, эти люди своего рода пилигримы, они намеренно покинули Землю. Может, они вовсе не будут нам рады. Может, даже попытаются изгнать нас, а то и убить.

— Наше оружие получше. Ну, пошли, зайдем в следующий дом.

Но не успели они пересечь газон, как Люстиг вдруг замер на месте, устремив взгляд в дальний конец тихой дремлющей улицы.

— Капитан, — произнес он.

— В чем дело, Люстиг?

— Капитан… Нет, вы только… Что я вижу!

По щекам Люстига катились слезы. Растопыренные пальцы поднятых рук дрожали, лицо выражало удивление, радость, сомнение. Казалось, еще немного, и он потеряет разум от счастья. Продолжая глядеть в ту же точку, он вдруг сорвался с места и побежал, споткнулся, упал, поднялся на ноги и опять побежал, крича:

— Эй, послушайте!

— Остановите его! — Капитан пустился вдогонку.

Люстиг бежал изо всех сил, крича на бегу. Достигнув середины тенистой улицы, он свернул во двор и одним прыжком очутился на террасе большого зеленого дома, крышу которого венчал железный петух. Когда Хинкстон и капитан догнали Люстига, он барабанил в дверь, продолжая громко кричать. Все трое дышали тяжело, со свистом, обессиленные бешеной гонкой в разреженной марсианской атмосфере.

— Бабушка, дедушка! — звал Люстиг.

Двое стариков появились на пороге.

— Дэвид! — ахнули старческие голоса. И они бросились к нему и засуетились вокруг него, обнимая, хлопая по спине. — Дэвид, о, Дэвид, сколько лет прошло!.. Как же ты вырос, мальчуган, какой большой стал! Дэвид, мальчик, как ты поживаешь?

— Бабушка, дедушка! — всхлипывал Дэвид Люстиг. — Вы чудесно, чудесно выглядите!

Он разглядывал своих стариков, отодвинув от себя, вертел их кругом, целовал, обнимал, плакал и снова разглядывал, смахивая слезы с глаз. Солнце сияло в небе, дул ветерок, зеленела трава, дверь была отворена настежь.

— Входи же, входи мальчуган. Тебя ждет чай со льда, свежий, пей вволю!

— Я с друзьями. — Люстиг обернулся и, смеясь, нетерпеливым жестом подозвал капитана и Хинкстона. — Капитан, идите же.

— Здравствуйте, — приветствовали их старики. — Пожалуйста, входите. Друзья Дэвида — наши друзья. Не стесняйтесь!



В гостиной старого дома было прохладно; в одном углу размеренно тикали, поблескивая бронзой, высокие дедовские часы. Мягкие подушки на широких кушетках, книги вдоль стен, толстый ковер с пышным цветочным узором, а в руках — запотевшие стаканы ледяного чая, от которого такой приятный холодок на пересохшем языке.

— Пейте на здоровье. — Бабушкин стакан звякнул о ее фарфоровые зубы.

— И давно вы здесь живете, бабушка? — спросил Люстиг.

— С тех пор как умерли, — с ехидцей ответила она.

— С тех пор как… что? — Капитан Блэк поставил свой стакан.

— Ну да, — кивнул Люстиг. — Они уже тридцать лет как умерли.

— А вы сидите как ни в чем не бывало! — воскликнул капитан.

— Полно, сударь! — Старушка лукаво подмигнула. — Кто вы такой, чтобы судить о таких делах? Мы здесь, и все тут. Что такое жизнь, коли на то пошло? Кому нужны эти «почему» и «зачем»? Мы снова живы, вот и все, что нам известно, и никаких вопросов мы не задаем. Если хотите, это вторая попытка. — Она, ковыляя, подошла к капитану и протянула ему свою тонкую, сухую руку. — Потрогайте.

Капитан потрогал.

— Ну как, настоящая?

Он кивнул.

— Так чего же вам еще надо? — торжествующе произнесла она. — К чему вопросы?

— Понимаете, — ответил капитан, — мы просто не представляли себе, что обнаружим на Марсе такое.

— А теперь обнаружили. Смею думать, на каждой планете найдется немало такого, что покажет вам, сколь неисповедимы пути господни.

— Так что же, здесь — царство небесное? — спросил Хинкстон.

— Вздор, ничего подобного. Здесь такой же мир, и нам предоставлена вторая попытка. Почему? Об этом нам никто не сказал. Но ведь и на Земле никто не объяснил нам, почему мы там очутились. На той Земле. С которой прилетели вы. И откуда нам знать, что до нее не было еще одной?

— Хороший вопрос, — сказал капитан.

С лица Люстига не сходила радостная улыбка.

— Черт возьми, до чего же приятно вас видеть, я так рад!

Капитан поднялся со стула и небрежно хлопнул себя ладонью по бедру.

— Ну, нам пора идти. Спасибо за угощение.

— Но вы ведь еще придете? — всполошились старики. — Мы ждем вас к ужину.

— Большое спасибо, постараемся прийти. У нас столько дел. Мои люди ждут меня в ракете и…

Он смолк, ошеломление глядя на открытую дверь. Откуда-то издали, из пронизанного солнцем простора, доносились голоса, крики, дружные приветственные возгласы.

— Что это? — спросил Хинкстон.

— Сейчас узнаем. — И капитан Джон Блэк мигом выскочил за дверь и побежал через зеленый газон на улицу марсианского городка.

Он застыл, глядя на ракету. Все люки были открыты, и экипаж торопливо спускался на землю, приветственно махая руками. Кругом собралась огромная толпа, и космонавты влились в нее, смешались с ней, проталкивались через нее, разговаривая, смеясь, пожимая руки. Толпа приплясывала от радости, возбужденно теснилась вокруг землян. Ракета стояла покинутая, пустая.

В солнечных лучах взорвался блеском духовой оркестр, из высоко поднятых басов и труб брызнули ликующие звуки. Бухали барабаны, пронзительно свистели флейты. Золотоволосые девочки прыгали от восторга. Мальчуганы кричали: «Ура!» Толстые мужчины угощали знакомых и незнакомых десятицентовыми сигарами. Мэр города произнес речь. А затем всех членов экипажа одного за другим подхватили под руки — мать с одной стороны, отец или сестра с другой — и увлекли вдоль по улице в маленькие коттеджи и в большие особняки.

— Стой! — закричал капитан Блэк.

Одна за другое наглухо захлопнулись двери. Зной струился вверх к прозрачному весеннему небу, тишина нависла над городком. Трубы и барабаны исчезли за углом. Покинутая ракета одиноко сверкала и переливалась солнечными бликами.

— Дезертиры! — воскликнул командир. — Они самовольно оставили корабль! Клянусь, им это так не пройдет! У них был приказ!..

— Капитан, — сказал Люстиг, — не будьте излишне строги. Когда вас встречают родные и близкие…

— Это не оправдание!

— Но вы представьте себе их чувства, когда они увидели возле корабля знакомые лица!

— У них был приказ, черт возьми!

— А как бы вы поступили, капитан?

— Я бы выполнял прика… — Он так и замер с открытым ртом.

По тротуару в лучах марсианского солнца шел, приближаясь к ним, высокий, улыбающийся молодой человек лет двадцати шести с удивительно яркими голубыми глазами.

— Джон! — крикнул он и бросился к ним.

— Что? — Капитан Блэк попятился.

— Джон, старый плут!

Подбежав, мужчина стиснул руку капитана и хлопнул его по спине.

— Ты?.. — пролепетал Блэк.

— Конечно, я, кто же еще!

— Эдвард! — Капитан повернулся к Люстигу и Хинкстону, не выпуская руки незнакомца. — Это мой брат, Эдвард. Эд, познакомься с моими товарищами: Люстиг, Хинкстон! Мой брат!

Они тянули, теребили друг друга за руки, потом обнялись.

— Эд!

— Джон, бездельник!

— Ты великолепно выглядишь, Эд! Но постой, как же так? Ты ничуть не изменился за все эти годы. Ведь тебе… тебе же было двадцать шесть, когда ты умер, а мне девятнадцать. Бог ты мой, столько лет, столько лет — и вдруг ты здесь. Да что ж это такое?

— Мама ждет, — сказал Эдвард Блэк, улыбаясь.

— Мама?

— И отец тоже.

— Отец? — Капитан пошатнулся, точно от сильного удара, и сделал шаг-другой негнущимися, непослушными ногами. — Мать и отец живы? Где они?

— В нашем старом доме, на Дубовой улице.

— В старом доме… — Глаза капитана светились восторгом и изумлением. — Вы слышали, Люстиг, Хинкстон?

Но Хинкстона уже не было рядом с ними. Он приметил в дальнем конце улицы свой собственный дом и поспешил туда. Люстиг рассмеялся.

— Теперь вы поняли, капитан, что было с нашими людьми? Их никак нельзя винить.

— Да… Да… — Капитан зажмурился. — Сейчас я открою глаза, и тебя не будет. — Он моргнул. — Ты здесь! Господи. Эд, ты великолепно выглядишь!

— Идем, ленч ждет. Я предупредил маму.

— Капитан, — сказал Люстиг, — если я понадоблюсь, я — у своих стариков.

— Что? А, ну конечно, Люстиг. Пока.

Эдвард потянул брата за руку, увлекая его за собой.

— Вот и наш дом. Вспоминаешь?

— Еще бы! Спорим, я первый добегу до крыльца!

Они побежали взапуски. Шумели деревья над головой капитана Блэка, гудела земля под его ногами. В этом поразительном сне наяву он видел, как его обгоняет Эдвард Блэк, видел, как стремительно приближается его родной дом и широко распахивается дверь.

— Я — первый! — крикнул Эдвард.

— Еще бы, — еле выдохнул капитан, — я старик, а ты вон какой молодец. Да ты ведь меня всегда обгонял! Думаешь, я забыл?

В дверях была мама — полная, розовая, сияющая.

За ней, с заметной проседью в волосах, стоял папа, держа в руке свою трубку.



Мама, отец!

Он ринулся к ним вверх по ступенькам, точно ребенок.



День был чудесный и долгий. После ленча они перешли в гостиную, и он рассказал им все про свою ракету, а они кивали и улыбались ему, и мама была совсем такая, как прежде, и отец откусывал кончик сигары и задумчиво прикуривал ее — совсем как в былые времена. Вечером был обед, умопомрачительная индейка, и время летело незаметно. И когда хрупкие косточки были начисто обсосаны и грудой лежали на тарелках, капитан откинулся на спинку стула и шумно выдохнул воздух в знак своего глубочайшего удовлетворения. Вечер упокоил листву деревьев и окрасил небо, и лампы в милом старом доме засветились ореолами розового света. Из других домов вдоль всей улицы доносилась музыка, звуки пианино, хлопанье дверей.

Мама поставила пластинку на виктролу и закружилась в танце с капитаном Джоном Блэком. От нее пахло теми же духами, он их запомнил еще с того лета, когда она и папа погибли при крушении поезда. Но сейчас они легко скользили в танце, и его руки обнимали реальную, живую маму…

— Не каждый день человеку предоставляется вторая попытка, — сказала мама.

— Завтра утром проснусь, — сказал капитан, — и окажется, что я в своей ракете, в космосе, и ничего этого нет.

— К чему такие мысли! — воскликнула она ласково. — Не допытывайся. Бог милостив к нам. Будем же счастливы.

— Прости, мама.

Пластинка кончилась и вертелась, шипя.

— Ты устал, сынок. — Отец указал мундштуком трубки: — Твоя спальня ждет тебя, и старая кровать с латунными шарами — все как было.

— Но мне надо собрать моих людей.

— Зачем?

— Зачем? Гм… не знаю. Пожалуй, и впрямь незачем. Конечно, незачем. Они ужинают либо уже спят. Пусть выспятся, отдых им не повредит.

— Доброй ночи, сынок. — Мама поцеловала его в щеку. — Как славно, что ты дома опять.

— Да, дома хорошо…

Покинув мир сигарного дыма, духов, книг, мягкого света, он поднялся по лестнице и все говорил, говорил с Эдвардом. Эдвард толкнул дверь, и Джон Блэк увидел свою желтую латунную кровать, знакомые вымпелы колледжа и сильно потертую енотовую шубу, которую погладил с затаенной нежностью.

— Слишком много сразу, — промолвил капитан. — Я обессилел от усталости. Столько событий в один день! Как будто меня двое суток держали под ливнем без зонта и без плаща. Я насквозь, до костей пропитан впечатлениями…

Широкими взмахами рук Эдвард расстелил большие белоснежные простыни и взбил подушки. Потом растворил окно, впуская в комнату ночное благоухание жасмина. Светила луна, издали доносились звуки танцевальной музыки и тихих голосов.

— Так вот он какой, Марс, — сказал капитан, раздеваясь.

— Да, вот такой. — Эдвард раздевался медленно, не торопясь стянул через голову рубаху, обнажая золотистый загар плеч и крепкой, мускулистой шеи.

Свет погас, и вот они рядом в кровати, как бывало — сколько десятилетий тому назад? Капитан приподнялся на локте, вдыхая напоенный ароматом жасмина воздух, потоки которого раздували в темноте легкие тюлевые занавески. На газоне среди деревьев кто-то завел патефон — он тихо наигрывал «Всегда».

Блэку вспомнилась Мерилин.

— Мерилин тоже здесь?

Брат лежал на спине в квадрате лунного света из окна. Он ответил не сразу.

— Да. — Помешкал и добавил: — Ее сейчас нет в городе, она будет завтра утром.

Капитан закрыл глаза.

— Мне бы очень хотелось увидеть Мерилин.

В тишине просторной комнаты слышалось только их дыхание.

— Спокойной ночи, Эд.

Пауза.

— Спокойной ночи, Джон.

Капитан блаженно вытянулся на постели, дав волю мыслям. Только теперь схлынуло с него напряжение этого дня, и он наконец-то мог рассуждать логично. Все — все были сплошные эмоции. Громогласный оркестр, знакомые лица родни… Зато теперь…

«Каким образом? — дивился он. — Как все это было сделано? И зачем? Для чего? Что это — неизреченная благостность божественного провидения? Неужто бог и впрямь так печется о своих детях? Как, почему, для чего?»

Он взвесил теории, которые предложили Хинкстон и Люстиг еще днем, под влиянием первых впечатлений. Потом стал перебирать всякие новые предположения, лениво, как камешки в воду, роняя их в глубину своего разума, поворачивая их и так и сяк, и тусклыми проблесками вспыхивало в нем озарение. Мама. Отец. Эдвард. Марс. Земля. Марс. Марсиане.

А тысячу лет назад кто жил на Марсе? Марсиане? Или всегда было, как сегодня?

Марсиане. Он медленно повторял про себя это слово. И вдруг чуть не рассмеялся почти вслух. Внезапно пришла в голову совершенно нелепая теория. По спине пробежал холодок. Да нет, вздор, конечно. Слишком невероятно. Ерунда. Выкинуть из головы. Смешно.

И все-таки… Если предположить. Да, только предположить, что на Марсе живут именно марсиане, что они увидели, как приближается наш корабль, и увидели нас внутри этого корабля. И что они нас возненавидели. И еще допустим — просто так, курьеза ради, — что они решили нас уничтожить, как захватчиков, незваных гостей, и притом сделать это хитроумно, ловко, усыпив нашу бдительность. Так вот, какие же средства может марсианин пустить в ход против землян, оснащенных атомным оружием?

Ответ получался любопытный. Телепатию, гипноз, воспоминания, воображение.

Предположим, что эти дома вовсе не настоящие, кровать не настоящая, что все это продукты моего собственного воображения, материализованные с помощью марсианской телепатии и гипноза, размышлял капитан Джон Блэк. На самом деле дома совсем иные, построенные на марсианский лад, но марсиане, подлаживаясь под мои мечты и желания, ухитрились сделать так, что я как бы вижу свой родной город, свой дом. Если хочешь усыпить подозрения человека и заманить его в ловушку, можно ли придумать лучшую приманку, чем его родные отец и мать?

Этот городок, такой старый, все, как в тысяча девятьсот двадцать шестом году, когда никого из моего экипажа еще не было на свете! Когда мне было шесть лет, когда действительно были в моде пластинки с песенками Гарри Лодера и еще висели в домах картины Максфилда Парриша, когда были бисерные портьеры, и песенка «Прекрасный Огайо», и архитектура начала двадцатого века. А что, если марсиане извлекли все представления о городе только из моего сознания? Ведь говорят же, что воспоминания детства самые яркие. И, создав город по моим воспоминаниям, они населили его родными и близкими, живущими в памяти всех членов экипажа ракеты!

И допустим, что двое спящих в соседней комнате вовсе не мои отец и мать, а марсиане с необычайно высокоразвитым интеллектом, которым ничего не стоит все время держать меня под гипнозом?..

А этот духовой оркестр? Какой потрясающий, изумительный план! Сперва заморочить голову Люстигу, за ним Хинкстону, потом согнать толпу; а когда космонавты увидели матерей, отцов, теток, невест, умерших десять, двадцать лет назад, — разве удивительно, что они забыли обо всем на свете, забыли про приказ, выскочили из корабля и бросили его? Что может быть естественнее? Какие тут могут быть подозрения? Проще некуда: кто станет допытываться, задавать вопросы, увидев перед собой воскресшую мать, — да тут от счастья вообще онемеешь. И вот вам результат: все мы разошлись по разным домам, лежим в кроватях, и нет у нас оружия, защищаться нечем, и ракета стоит в лунном свете, покинутая. Как ужасающе страшно будет, если окажется, что все это попросту часть дьявольски хитроумного плана, который марсиане задумали, чтобы разделить нас и одолеть, перебить всех до одного. Может быть, среди ночи мой брат, что лежит тут, рядом со мной, вдруг преобразится, изменит свой облик, свое существо и станет чем-то другим, жутким, враждебным, — станет марсианином? Ему ничего не стоит повернуться в постели и вонзить мне нож в сердце. И во всех остальных домах еще полтора десятка братьев или отцов вдруг преобразятся, схватят ножи и проделают то же с ни чего не подозревающими спящими землянами…

Руки Джона Блэка затряслись под одеялом. Он похолодел. Внезапно это перестало быть теорией. Внезапно им овладел неодолимый страх.

Он сел и прислушался. Ночь была беззвучна. Музыка смолкла. Ветер стих. Брат лежал рядом с ним, погруженный в сон.

Он осторожно откинул одеяло, соскользнул на пол и уже тихонько шел к двери, когда раздался голос брата:

— Ты куда?

— Что?

Голос брата стал ледяным.

— Я спрашиваю, далеко ли ты собрался?

— За водой.

— Ты не хочешь пить.

— Хочу, правда же хочу.

— Нет, не хочешь.

Капитан Джон Блэк рванулся и побежал. Он вскрикнул. Он вскрикнул дважды. Он не добежал до двери.



Наутро духовой оркестр играл заунывный траурный марш. По всей улице из каждого дома выходили, неся длинные ящики, маленькие скорбные процессии; по залитой солнцем мостовой выступали, утирая слезы, бабки, матери, сестры, братья, дядья, отцы. Они направлялись на кладбище, где уже ждали свежевырытые могилы и новенькие надгробные плиты. Шестнадцать могил, шестнадцать надгробных плит.

Мэр произнес краткую заупокойную речь, и лицо его менялось, не понять — то ли мэр, то ли кто-то другой.

Мать и отец Джона Блэка пришли на кладбище, и брат Эдвард пришел. Они плакали, убивались, а лица их постепенно преображались, теряя знакомые черты.

Дедушка и бабушка Люстига тоже были тут и рыдали, и лица их таяли, точно воск, расплывались, как все расплывается в жаркий день.

Гробы опустили в могилы. Кто-то пробормотал насчет «внезапной и безвременной кончины шестнадцати отличных людей, которых смерть унесла в одну ночь…»

Комья земли застучали по гробовым крышкам.

Духовой оркестр, играя «Колумбия, жемчужина океана», прошагал в такт громыхающей меди в город, и в этот день все отдыхали.








Несколько юношей из Школы, младших учеников и старших, уже посвященных в колдуны, тоже собрались в одном из двориков Большого Дома, прихватив с собой из трапезной всякой вкусной снеди, чтобы отметить этот день в более узком кругу. Там были Ветч, Джаспер и Гед, а с ними еще человек шесть или семь; к их компании присоединились также несколько учеников, которых на праздничные дни отпустили из Одинокой Башни, ибо Долгий Танец вытащил на свет даже отшельника Курремкармеррука. Юноши ели, пили, смеялись и развлекались разными трюками, которые вполне могли бы украсить двор любого короля. Один из учеников, например, осветил двор сотней волшебных звездочек, похожих на самоцветы; звездочки вспыхивали точно в промежутках между настоящими звездами на фоне темного неба, и казалось, что дворик опутала тонкая волшебная сверкающая сеть. Двое других юношей играли в кегли; шары у них были из зеленого огня, а кегли сами собой отскакивали в сторону и убегали прочь, едва светящийся шар приближался к ним. Все это время Ветч сидел, удобно скрестив ноги, прямо в воздухе и поедал жареного цыпленка. Один из учеников попытался было с помощью заклятья опустить его на землю, но Ветч только поднялся чуточку повыше, чтобы было не достать, и продолжал, улыбаясь как ни в чем не бывало, сидеть в воздухе. Время от времени он отбрасывал в сторону обсосанную косточку цыпленка, которая тут же превращалась в сову, с уханьем улетавшую прочь сквозь сеть волшебных звездочек. Гед стрелял в этих сов стрелами из хлебного мякиша, сбивал их, и едва они касались земли, как иллюзия тут же исчезала и на земле оставалось лишь то, из чего все и возникло: куриная кос


Последний раз редактировалось: Mr_X (Чт 18 Апр 2013 16:07), всего редактировалось 2 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
igorku

Участник команды:
Кавалергарды

Kulikov Igor

Зарегистрирован: 2007-12-13
Постов: 1246
Местоположение: Ришон-ле-Цион

СообщениеДобавлено: Вт 16 Апр 2013 15:04    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Я не врубаюсь, ЗАЧЕМ сюда копировать тексты, на которые можно выложить ЛИНК!!!! dx.gif

Почему рассказ Бредбери копируется без указания автора, это что Mr_X написал "Марсианские хроники"?

Я, конечно, понимаю, что во всяком приличном доме (семействе, сообществе, городе, стране...) должен быть свой сумасшедший bm.gif , но почему это счастье (Mr_X) НАМ досталось????? bn.gif ag.gif bv.gif ce.gif

dx.gif

А как Варенуха превратился во Внучату? и почему нет ссылки на авторство Булгакова? Вообще, что за порнография????


Последний раз редактировалось: igorku (Вт 16 Апр 2013 15:34), всего редактировалось 1 раз
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вт 16 Апр 2013 15:11    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

igorku писал(а):
Я не врубаюсь, ЗАЧЕМ сюда копировать тексты, на которые можно выложить ЛИНК!!!! dx.gif

Почему рассказ Бредбери копируется без указания автора, это что Mr_X написал "Марсианские хроники"?

Я, конечно, понимаю, что во всяком приличном доме (семействе, сообществе, городе, стране...) должен быть свой сумасшедший bm.gif , но почему это счастье (Mr_X) НАМ досталось????? bn.gif ag.gif bv.gif ce.gif

dx.gif




ai.gif

как называется тема ? - литературный уголок
разве я что то противоречащее теме здесь постил ?
нет все в темуad.gif

рассказы интересные ? да рассказы интересные
и способствующие популяризации сайта
не вижу какие могут быть возражения у админов

кто то делает ссылки а кому то лучше когда проще и наглядней
если хочется кому то болтатся по адресам которые неизвестно
куда приведут - тот пусть на здоровье шастает по ссылкам

забыл указать кто автор - действительно какое страшное преступленье ...














С чего это в памяти всплыли вдруг старые стихи? Ответа он и сам не
знал, но - всплыли:

Представьте себе, представьте еще и еще раз,
Что провода, висящие на черных столбах,
Впитали миллиардные потоки слов человечьих,
Какие слышали каждую ночь напролет,
И сберегли для себя их смысл и значенье...

Он запнулся. Как там дальше? Ах, да...

И вот однажды, как вечерний кроссворд,
Все услышанное составили вместе
И принялись задумчиво перебирать слова,
Как перебирает кубики слабоумный ребенок...

Опять запнулся. Какой же у этих стихов конец? Постой-ка...

Как зверь безмозглый
Сгребает гласные и согласные без разбора,
За чудеса почитает плохие советы
И цедит их шепотком, с каждым ударом сердца
Строго по одному...
Услышит резкий звонок, поднимает трубку,
И раздастся голос - чей? Святого духа?
Призрака из дальних созвездий?
А это - он. Зверь.
И с присвистом, смакуя звуки,
Пронесшись сквозь континенты, сквозь безумие
Времени,
Зверь вымолвит по слогам:
- Здрав-ствуй-те...

Он перевел дух и закончил:

Что же ответить ему, прежде немому,
Затерянному неведомо где роботу-зверю,
Как достойно ответить ему?

Он замолк.
Он сидел и молчал. Восьмидесятилетний старик, он сидел один в пустой
комнате в пустом доме на пустой улице пустого города, на пустой планете
марс.
Он сидел, как сидел последние полвека: сидел и ждал.
На столе перед ним стоял телефон. Телефон, который давным-давно не
звонил.
И вот телефон затрепетал, тайно готовясь к чему-то. Быть может,
именно этот трепет вызвал в памяти забытое стихотворение.
Ноздри у старика раздулись. Глаза широко раскрылись.
Телефон задрожал - тихо, почти беззвучно.
Старик наклонился и уставился на телефон остановившимися глазами.
Т_е_л_е_ф_о_н_ з_а_з_в_о_н_и_л.
Старик подпрыгнул, отскочил от телефона, стол полетел на пол. Старик
закричал, собрав все силы:
- Нет!...
Телефон зазвонил опять.
- Не-е-ет!..
Старик хотел было протянуть руку к трубке, протянул - и сбил аппарат
со стола. Телефон упал на пол как раз в ту секунду, когда зазвонил в
третий раз.
- Нет, нет... о, нет... - повторял старик тихо, прижимая руки к
груди, покачивая головой, а телефон лежал у его ног. - Этого не может
быть... Этого просто не может быть...
Потому что как-никак он был один в комнате в пустом доме в пустом
городе на планете марс, где в живых не осталось никого, только он один,
король пустынных гор...
И все же...
- Бартон!..
Кто-то звал его по фамилии.
Нет, послышалось. Просто что-то трещало в трубке, жужжало, как
кузнечики и цикады дальних пустынь.
"Бартон? - подумал он. - Ну, да... ведь это же я!.."
Старик так давно не слышал звука своего имени, что совсем его
позабыл. Он не принадлежал к числу тех, кто способен разговаривать сам с
собой. Он никогда...
- Бартон! - позвал телефон. - Бартон! Бартон! Бартон!..
- Замолчи! - крикнул старик.
И пнул трубку ногой. Потея и задыхаясь, наклонился, чтобы положить ее
обратно на рычаг.
Но едва он водворил ее на место, проклятый аппарат зазвонил снова.
На сей раз старик стиснул телефон руками, сжал так, будто хотел
задушить звук, но в конце концов костяшки пальцев побелели, и он, разжав
руки, поднял трубку.
- Бартон!.. - Донесся голос издалека, за миллиард миль.
Старик подождал - сердце отмерило еще три удара, - затем сказал:
- Бартон слушает...
- Ну, ну, - отозвался голос, приблизившийся теперь до миллиона миль.
- Знаешь, кто с тобой говорит?..
- Черт побери, - сказал старик. - Первый звонок за половину моей
жизни, а вы шутки шутить..
- Виноват. Это я, конечно, зря. Само собой, не мог же ты узнать свой
собственный голос. Собственный голос никто не узнает. Мы-то сами слышим
его искаженным, сквозь кости черепа... С тобой говорит Бартон.
- Что?!..
- А ты думал кто? Командир ракеты? Думал, кто-нибудь прилетел на
марс, чтобы спасти тебя?..
- Да нет...
- Какое сегодня число?
- Двадцатое июля две тысячи девяносто седьмого года.
- Бог ты мой! Шестьдесят лет прошло! И что, ты все это время так и
сидел, ожидая прибытия ракеты с земли?
Старик молча кивнул.
- Послушай, старик, теперь ты знаешь, кто говорит?
- Знаю. - Он вздрогнул. - Вспомнил. Мы с тобой одно лицо. Я Эмиль
Бартон и ты Эмиль Бартон.
- Но между нами существенная разница. Тебе восемьдесят, а мне
двадцать. У меня еще вся жизнь впереди!..
Старик рассмеялся - и тут же заплакал навзрыд. Он сидел и держал
трубку в руке, чувствуя себя глупым, заблудившимся ребенком. Разговор этот
был немыслим, его не следовало продолжать - и все-таки разговор
продолжался. Совладав с собой, старик прижал трубку к уху и сказал:
- Эй, ты там! Послушай... О господи, если б только я мог предупредить
тебя! Но как? Ты ведь всего-навсего голос. Если бы я мог показать тебе,
как одиноки предстоящие годы... Оборви все разом, убей себя! Не жди! Если
б ты мог понять, что значит превратиться из того, что ты есть, в то, что
есть я сегодня, теперь, на этом конце провода...
- Чего нельзя, того нельзя, - рассмеялся молодой Бартон
далеко-далеко. - Я же не могу знать, ответил ли ты на мой звонок. Все это
автоматика. Ты разговариваешь с записью, а вовсе не со мной. Сейчас две
тысячи тридцать седьмой год, для тебя - шестьдесят лет назад. На Земле
сегодня началась атомная война. Всех колонистов отозвали с Марса на
ракетах. А я отстал...
- Помню, - прошептал старик.
- Один на Марсе, - рассмеялся молодой голос. - Месяц, год - не все
равно! Продукты есть, книги есть. В свободное время я подобрал фонотеку на
десять тысяч слов - ответы надиктованы моим же голосом и подключены к
телефонным реле. Буду сам себе звонить, заведу собеседника...
- Да, да...
- Шестьдесят лет спустя мои записи мне позвонят. Я, правда, не верю,
что пробуду на Марсе столько лет. Просто мысль такая замечательная в
голову пришло, средство убить время. Это действительно ты, Бартон? Ты -
это я?
Слезы текли из глаз старика.
- Да, да...
- Я создал тысячу Бартонов, тысячу магнитофонных записей, готовых
ответить на любые вопросы, и разместил их в тысяче марсианских городов.
Целая армия Бартонов по всей планете, покуда сам я жду возвращения
ракет...
- Дурак! - Старик устало покачал головой. - Ты прождал шестьдесят
лет. Состарился, ожидая, и все время один. И теперь ты стал я, и ты
по-прежнему один, один в пустых городах...
- Не рассчитывай на мое сочувствие. Ты для меня чужак, ты живешь в
иной стране. Зачем мне грустить? Раз я диктую эти записи, я живой. И ты,
раз ты слушаешь их, тоже живой. Но друг друга понять мы не можем. Ни один
из нас не может ни о чем предупредить другого, хоть мы и перекликаемся
через годы - один автоматически, другой по-человечески страстно. Я живу
сейчас. Ты живешь позже меня. Пусть это бред. Плакать не стану - будущее
мне неведомо, а раз так, я остаюсь оптимистом. Записи спрятаны от тебя и
лишь реагируют на определенные раздражители с твоей стороны. Можешь ты
потребовать от мертвеца, чтобы он зарыдал?..
- Прекрати! - воскликнул старик. Он ощутил знакомый приступ боли. На
него накатила тошнота - и чернота. - Боже, как ты был бессердечен! Прочь,
прочь!..
- Почему _б_ы_л_, старина? Я _е_с_т_ь_. Пока лента скользит по
тонвалу, пока крутятся бобины и скрытые от тебя электронные глаза читают,
выбирают и трансформируют слова тебе в ответ, я буду молод - и буду
жесток. Я останусь молод и жесток и тогда, когда ты давным-давно умрешь.
До свидания...
- Постой! - вскричал старик.
Щ_е_л_к!


Бартон долго сидел, сжимая умолкшую трубку. Сердце болело нестерпимо.
Каким сумасшествием это было! Он был молод - и как глупо, как
вдохновенно шли те первые годы одиночества, когда он монтировал все эти
управляющие схемы, пленки, цепи, программировал вызовы на реле времени...
Звонок.
- С добрым утром, Бартон! Говорит Бартон. Семь часов. А ну, вставай,
поднимайся!..
Опять!
- Бартон? Говорит Бартон. В полдень тебе предстоит поехать в
Марстаун. Установить там телефонный мозг. Хотел тебе об этом напомнить.
- Спасибо.
Звонок!
- Бартон? Это я, Бартон. Пообедаем вместе? В ресторане "ракета"?
- Ладно.
- Там и увидимся. Пока!..
Дз-з-з-иин-нь-нь!
- Это ты? Хотел подбодрить тебя. Выше нос, и так далее. А вдруг
именно завтра за нами прилетит спасательная ракета?
- Завтра, завтра, завтра - завтра...
Щелк!
Но годы обратились в дым. И Бартон сам заглушил коварные телефоны и
все их хитроумные реплики. Теперь телефоны должны были вызвать его только
после того, как ему исполнится восемьдесят, если он еще будет жив. И вот
сегодня они звонят, и прошлое дышит ему в уши, нашептывает, напоминает...
Телефон. Пусть звонит.
"Я же вовсе не обязан отвечать", - подумал он.
Звонок!
"Да ведь там и нет никого", - подумал он.
Опять звонок!
"Это будто сам с собой разговариваешь, - подумал он. - Но есть
разница. Господи, и какая разница!.."
Он ощутил, как его рука сама подняла трубку.
- Алло, старик Бартон, говорит молодой Бартон. Мне сегодня двадцать
один! За прошедший год я установил мыслящие голоса еще в двухстах городах.
Я заселил Марс Бартонами!..
- Да, да...
Старик припомнил те ночи, шесть десятилетий назад, когда он носился
сквозь голубые горы и железные долины в грузовике, набитом всякой
техникой, и насвистывал веселые песенки. Еще один аппарат, еще одно реле.
Хоть какое-то занятие. Приятное, необычное, грустное. Скрытые голоса.
Скрытые, запрятанные. В те молодые годы смерть не была смертью, время не
было временем, а старость казалась лишь смутным эхом из глубокого грота
грядущих лет. Молодой идиот, садист, дурак, и не помышлявший о том, что
снимать урожай придется ему самому...
- Вчера вечером, - сказал Бартон двадцати одного года от роду, - я
сидел в кино посреди пустого города. Прокрутил старую ленту с Лорелом и
Харди. Ох и смеялся же я!..
- Да, да...
- У меня родилась идея. Я записал свой голос на одну и ту же пленку
тысячу раз подряд. Запустил ее через громкоговорители - звучит, как ты,
что двери в городе хлопают, и дети поют, и радиолы играют, все по часам.
Если не смотреть в окно, только слушать - все в порядке. А выглянешь -
иллюзия пропадает. Наверное, начинаю чувствовать свое одиночество.
- Вот тебе и первый сигнал, - сказал старик.
- Что?
- Ты впервые признался себе, что одинок...
- Я поставил опыты с запахами. Когда я гуляю по пустым улицам, из
домов доносятся запахи бекона, яичницы, ветчины, жаркого. Все с помощью
потайных устройств...
- Сумасшествие!
- Самозащита!..
- Я устал...
Старик бросил трубку. Это уже чересчур. Прошлое захлестывает его...
Пошатываясь, он спустился по лестнице и вышел на улицу.
Город лежал в темноте. Не горели большие красные неоновые огни, не
играла музыка, не носились в воздухе кухонные запахи. Давным-давно
забросил он фантастику механической лжи. Прислушайся! Что это - шаги?..
Запах! Вроде бы клубничный пирог... Он прекратил все это раз и навсегда.
Он подошел к каналу, где в дрожащей воде мерцали звезды.
Под водой, шеренга к шеренге, как рыба в стае, ржавели роботы -
механическое население марса, которое он создавал в течение многих лет,
пока внезапно не понял жуткой бессмысленности того, что делает, и не
приказал им - раз, два, три, четыре! - следовать на дно канала, и они
утонули, пуская пузыри, как пустые бутылки. Он истребил их всех -
безжалостно истребил.
В неосвещенном коттедже тихо зазвонил телефон.
Он прошел мимо. Телефон замолк.
Зато впереди, в другом коттедже, забренчал звонок, словно догадался о
его приближении. Он побежал. Звонок остался позади. Но на смену пришли
другие звонки - в этом домике, в том, здесь, там, повсюду! Он рванулся
прочь. Еще звонок!
- Ладно! - Закричал он в изнеможении. - Ладно, иду!..
- Алло, Бартон!..
- Что тебе?
- Я одинок. Я существую, только когда говорю. Значит, я должен
говорить. Ты не можешь заставить меня замолчать...
- Оставь меня в покое! - в ужасе воскликнул старик. - Ох. Сердце...
- Говорит Бартон. Мне двадцать четыре. Еще два года прошло. А я все
жду. И мне все более одиноко. Прочел "Войну и мир". Выпил реку вина.
Обошел все рестораны - и в каждом был сам себе официант, и повар, и
оркестрант. Сегодня играю в фильме в кинотеатре "Тиволи". Эмиль Бартон в
"Бесплодных усилиях любви" исполнит все роли, некоторые в париках!..
- Перестань мне звонить, или я тебя убью!..
- Не сможешь. Сперва найди меня!
- И найду.
- Ты же забыл, где ты меня спрятал. Я везде: в кабелях и коробках, в
домах, и в башнях, и под землей. Давай убивай! И как ты назовешь это?
Телеубийство? Самоубийство? Завидуешь, не так ли? Завидуешь мне,
двадцатичетырехлетнему, ясноглазому, сильному, молодому... Ладно, старик,
стало быть, война! Война между нами! Между мной - и мной! Нас тут целый
полк всех возрастов против тебя, единственного настоящего. Валяй, об'являй
войну!..
- Я убью тебя!
Щелк! Тишина.
Он вышвырнул телефон в окно.


В полночный холод автомобиль пробирался по глубоким долинам. На полу
под ногами Бартона были сложены пистолеты, винтовки, взрывчатка. Рев
машины отдавался в его истонченных, усталых костях.
"Я найду их, - думал он, - найду и уничтожу всех до единого. Господи,
и как он только может так поступать со мной?.."
Он остановил машину. Под заходящими лунами лежал незнакомый город.
Над городом висело безветрие.
В холодеющих руках у него была винтовка. Он смотрел на столбы, башни,
коробки. Где в этом городе запрятан голос? Вон на той башне? Или на этой?
Столько лет прошло! Он судорожно глянул в одну сторону, в другую.
Он поднял винтовку.
Башня развалилась с первого выстрела.
"А надо все, - подумал он. Придется срезать все башни. Я забыл,
забыл! Слишком это было давно..."
Машина двинулась по безмолвной улице.
Зазвонил телефон.
Он бросил взгляд на вымершую аптеку.
Телефон!
Сжав винтовку, он сбил выстрелом замок и вошел внутрь.
Щелк!
- Алло, Бартон! Предупреждаю: не пытайся разрушить все башни или
взорвать их. Сам себе перережешь глотку. Одумайся...
Щелк!
Он тихо отошел от телефона и двинулся на улицу, а сам все
прислушивался к смутному гулу башен - гул доносился сверху, они все еще
действовали, все еще оставались нетронуты. Посмотрел на них - и вдруг
сообразил.
Он не вправе их уничтожить. Допустим, с земли прилетит ракета -
сумасбродная мысль, но допустим, она прилетит сегодня, завтра, через
неделю. И сядет на другой стороне планеты, и кто-то захочет связаться с
Бартоном по телефону и обнаружит, что вся связь прервана...
Он опустил винтовку.
- Да не придет ракета, - возразил он себе вполголоса. - Я старик.
Слишком поздно...
"Ну, а вдруг придет, - подумал он, - а ты и не узнаешь... Нет, надо,
чтобы связь была в порядке..."
Опять зазвонил телефон.


Он тупо повернулся. Прошаркал обратно в аптеку, непослушными пальцами
поднял трубку.
- Алло!..
Незнакомый голос.
- Пожалуйста, - сказал старик, - оставь меня в покое...
- Кто это, кто там? Кто говорит? Где вы? - откликнулся изумленный
голос.
- Подождите. - Старик пошатнулся. - Я Эмиль Бартон. Кто со мной
говорит?
- Говорит капитан Рокуэлл с ракеты "Аполлон-48". Мы только что с
Земли...
- Нет, нет, нет!..
- Вы слушаете меня, мистер Бартон?
- Нет, нет! Этого быть не может...
- Где вы?
- Врешь! - Старику пришлось прислониться к стенке будки. Глаза его
ничего не видели. - Это ты, Бартон, потешаешься надо мной, обманываешь
меня снова!..
- Говорит капитан Рокуэлл. Мы только что сели. В Новом Чикаго. Где
вы?
- В Гринвилле, - прохрипел старик. - Шестьсот миль от вас.
- Слушайте, Бартон, могли бы вы приехать сюда?
- Что?
- Нам нужно провести кое-какой ремонт. Да и устали за время полета.
Могли бы вы приехать помочь?
- Да, конечно.
- Мы на поле за городом. К завтрашнему дню доберетесь?
- Да, но...
- Что еще?
Старик погладил трубку.
- Как там Земля? Как Нью-Йорк? Война кончилась? Кто теперь президент?
Что с вами случилось?..
- Впереди уйма времени. Наговоримся, когда приедете.
- Но хоть скажите, все в порядке?
- Все в порядке.
- Слава богу. - Старик прислушался к звучанию далекого голоса. - А вы
уверены, что вы капитан Рокуэлл?
- Черт возьми!..
- Прошу прощения...
Он повесил трубку и побежал.
Они здесь, после стольких лет одиночества - невероятно! - Люди с
земли, люди, которые возьмут его с собой, обратно к земным морям, горам и
небесам...
Он завел машину. Он будет ехать всю ночь напролет. Риск стоит того -
он вновь увидит людей, пожмет им руки, услышит их речь...
Громовое эхо мотора неслось по холмам.
Но этот голос... Капитан Рокуэлл. Не мог же это быть он сам сорок лет
назад... Он не делал, никогда не делал подобной записи! А может, делал? В
приступе депрессии, в припадке пьяного цинизма не выдумал ли он однажды
ложную запись ложной посадки на марсе ракеты с поддельным капитаном и
воображаемой командой? Он зло мотнул головой. Нет! Он просто
подозрительный дурак. Теперь не время для сомнений. Нужно всю ночь, ночь
напролет мчаться вдогонку за марсианскими лунами. Ох и отпразднуют же они
эту встречу!..
Взошло солнце. Он бесконечно устал, шипы сомнений впивались в душу,
сердце трепетало, руки судорожно сжимали руль, - но как сладостно было
предвкушать последний телефонный звонок: "Алло, молодой Бартон! Говорит
старый Бартон. Сегодня я улетаю на Землю. Меня спасли!.." Он слегка
усмехнулся.
В тенистые предместья Нового Чикаго он въехал перед закатом. Вышел из
машины - и застыл, уставясь на бетон космодрома, протирая воспаленные
глаза.
Поле было пустынно. Никто не выбежал ему навстречу. Никто не тряс ему
руку, не кричал, не смеялся.
Он почувствовал, как заходится сердце. А потом - тьма и ощущение,
словно падаешь сквозь пустоту. Он побрел к какой-то низкой постройке.
Там стояли в ряд шесть телефонов.
Он ждал, задыхаясь.
Наконец - звонок.
Он поднял тяжелую трубку.
Голос:
- А я еще думал - доберешься ли ты живым...
Старик ничего не ответил, просто стоял и держал трубку в руке.
- Докладывает капитан Рокуэлл, - продолжал голос. - Какие будут
приказания, сэр?
- Ты!.. - простонал старик.
- Как сердчишко, старик?
- Нет!..
- Надо же было мне как-то разделаться с тобой, чтобы сохранить жизнь
себе, - если, конечно, можно сказать, что магнитозапись живет...
- Я сейчас еду обратно, - ответил старик. - И терять мне уже нечего.
Я буду взрывать все подряд, пока не убью тебя!
- У тебя сил не хватит. Почему, как ты думаешь, я заставил тебя ехать
так далеко и так быстро? Это была последняя твоя поездка!..
Старик ощутил, как дрогнуло сердце. Никогда уже он не сможет
добраться до других городов... Война проиграна. Он упал в кресло, изо рта
у него вырывались тихие скорбные звуки. Он смотрел неотрывно на остальные
пять телефонов. Как по сигналу, они зазвонили хором. Гнездо с пятью
отвратительными, галдящими птицами!
Трубки поднялись сами собой.
Комната поплыла перед глазами.
- Бартон, Бартон, Бартон!..
Он сжал один из аппаратов руками. Он душил телефон, а тот по-прежнему
смеялся над ним. Стукнул по телефону. Пнул ногой. Намотал горячий провод,
как серпантин, на пальцы и рванул. Провод сполз к его непослушным ногам.
Он разломал еще три аппарата. Наступила внезапная тишина.
И, словно тело Бартона обнаружило вдруг то, что долго держало в
тайне, оно начало оседать на усталых костях. Ткань век опала, как лепестки
цветов. Рот сморщился. Мочки ушей оплыли расплавленным воском. Он уперся
руками себе в грудь и упал ничком. И остался лежать. Дыхание остановилось.
Сердце остановилось.


Долгая пауза - и зазвонили уцелевшие два телефона.
Где-то замкнулось реле. Два телефонных голоса соединились напрямую
друг с другом.
- Алло, Бартон?
- Да, Бартон?
- Мне двадцать четыре.
- А мне двадцать шесть. Мы оба молоды. Что стряслось?
- Не знаю. Слушай.
В комнате тишина. Старик на полу недвижим. В разбитое окно задувает
ветер. Воздух свеж и прохладен.
- Поздравь меня, Бартон! Сегодня у меня день рождения, мне двадцать
шесть!
- Поздравляю!..
Голоса запели в унисон, они пели о дне рождения, и ветерок подхватил
пение, вынес из окна и понес тихо, чуть слышно, по мертвому городу









И да, и нет, и все-что-угодно

Постояв на опустевшей ЧАСТНОЙ ПОЛЯНЕ, Петропавел вздохнул
и отправился в направлении ИГОРНОГО МАССИВА. На склоне
ближайшей из гор примостился ухоженный домик.
Над дверью висел колокольчик, а на маленькой медной
табличке у входа было написано: "Пластилин Мира. Звонить 126
раз". Петропавел вздохнул и принялся названивать. Раза два он
сбивался и начинал сначала, но на третий раз постарался быть
внимательнее и, аккуратно считая звонки, прозвонил ровно
столько, сколько нужно. На сто двадцать шестой звонок -- не
раньше! -- дверь распахнулась, и перед Петропавлом предстал
толстенький человечек без возраста с радушием на лице.
-- Вы ко мне или не ко мне? -- спросил он у Петропавла,
словно в доме жил кто-то еще.
-- По-видимому, -- отозвался Петропавел, стыдясь
лохмотьев. -- Здравствуйте.
-- Я так и подумал! -- обрадованно ответил человечек. --
То есть я, конечно, подумал не так. Мой дом иногда принимают за
КАПИТАНСКУЮ ДАЧКУ, хотя он совсем на нее не похож. Она на
соседней горе. Там живет Тетя Капитана-Франта. Но Вы начали
звонить в колокольчик -- и на сто двадцать шестом звонке мне
показалось, что Вы ко мне.
-- А тут кто еще живет, кроме Вас? -- поинтересовался
Петропавел.
-- Да никого, я один, -- и человечек улыбнулся, жестом
приглашая Петропавла войти. Тот вошел и спросил:
-- Зачем же тогда столько раз звонить? Если тут никто,
кроме Вас, не живет, хватило бы и одного звонка.
-- А тут еще много жильцов, кроме меня, -- снова улыбнулся
человечек, провожая Петропавла из абсолютно темной прихожей в
абсолютно пустую комнату. Петропавел пристально посмотрел на
хозяина:
-- Простите, я так и не понял; Вы все-таки один тут живете
или не один?
-- Я тут один живу, -- улыбка уже совсем не сходила с его
приветливого лица.
"Сумасшедший!" -- подумал Петропавел, а хозяин любезно
предложил:
-- Садитесь, пожалуйста! -- и сопроводил предложение
жестом, означавшим присутствие в комнате стульев, по крайней
мере нескольких. Петропавел оглядел пустую комнату
повнимательнее: для внимательного взгляда она тоже была пуста.
Они постояли молча. Через продолжительное время хозяин
спросил:
-- Может быть, мне помочь Вам выбрать куда сесть? -- Он
схватил Петропавла за плечи и властно начал пригибать его к
полу. Тот последовательно не сопротивлялся, решив лучше
посидеть на полу, чем спорить с сумасшедшим. Однако у самого
пола, когда он готов был уже ушибаться, под ним неожиданно
возникло кресло, в которое он довольно удобно впечатался.
Хозяин снял руки с его плеч, сказал "уф" и сел в пустоту, тоже
мгновенно преобразовавшуюся в кресло. Этот эффектный трюк
человечек сопроводил словами:
-- Разрешите представиться: Пластилин Мира.
Петропавел привстал в кресле -- представиться в ответ, но
кресло незамедлительно исчезло из-под него. Он растерянно
взглянул на хозяина, однако на его месте в пляжном шезлонге
расположился уже кто-то другой -- сухопарый энглизированный
старик в плавках и с махровым полотенцем вокруг шеи, который
кивнул и сухо отрекомендовался:
-- Пластилин Мира.
-- Как? Вы тоже? -- опешил Петропавел и, забыв о пропаже
кресла, упал в пространство, услужливо выстроившее под ним
шезлонг.
-- Почему тоже? -- вроде бы даже обиделся пляжный старик.
-- Я тот же самый Пластилин Мира. Только я уже не тот. Но дело
не в этом.
-- А в чем? -- спросил Петропавел и почувствовал себя
глупо.
-- Ни в чем, -- был ответ. После ответа была тишина.
-- Если Вы по-другому выглядите -- по-другому и
называйтесь! -- неожиданно для себя приказал Петропавел.
-- Приятно, когда тобой руководят. -- Старик ухмыльнулся.
-- Не понимаю только, зачем это нужно -- смешивать имя с
носителем имени. Одно и то же имя соотносится с тысячами
носителей одновременно. Даже если я вообще исчезну из жизни,
мое имя останется существовать и будет иметь значение. Поэтому
не надо так уж прочно прикреплять его к тому жизнерадостному
идиоту, с которым Вы познакомились до встречи со мной.
-- Но это же были Вы! -- Петропавел начинал запутываться.
-- Я никогда не был идиотом, -- отрезал старик и с
сожалением добавил: -- Не очень-то Вы хорошо воспитаны.
-- Я только хотел сказать... -- Петропавел совсем
растерялся, -- я... хочу спросить: где же истина?
-- Если Вы у меня об этом хотите спросить, то не
спрашивайте, как бы сильно ни хотелось. У меня с истиной
сложные отношения. И вообще тут у нас понятие истины как-то
совсем неуместно. Все истинно. И все ложно. За что ни возьмись
-- ни доказать, ни опровергнуть. Предложить Вам чаю или кофе --
или не предлагать?
-- Как Вам угодно, -- Петропавла обидела формулировка
вопроса.
-- Мне все равно, -- ошарашил его Пластилин Мира.
-- Мне тоже, -- парировал Петропавел, и ситуация сделалась
как бы безвыходной. Неожиданно Пластилин Мира -- непонятно,
предложивший все-таки что-нибудь или нет, -- изрек:
-- Все Пластилины Мира -- лжецы. Кроме меня, -- причем на
середине фразы из пляжного старика он превратился в
прехорошенькую девушку, так что осталось неясным, к кому из них
относится последняя часть высказывания.
-- Здравствуйте, -- на всякий случай сказал Петропавел, с
восхищением глядя на девушку.
-- Виделись уже, -- улыбнулась та и протянула ему руку: --
Пластилин Мира. -- Петропавел пожал руку. Рука осталась у него
в кулаке. С ужасом и отвращением он бросил руку на пол. Девушка
подняла ее и приставила на прежнее место:
-- Фу, неаккуратный какой! Осторожнее надо...
-- Сколько Вас тут еще будет? -- Петропавел едва сдерживал
негодование.
-- Кого это -- нас? -- Девушка огляделась.-- Я одна здесь.
Не считая, конечно. Вас.
-- Но Вас тут не было! -- отчеканил Петропавел.
-- Да и Вы тут не всегда были... Не понимаю, почему Вы
злитесь. -- Девушка в недоумении теребила мочку уха, которая
понемногу вытягивалась и уже доставала до плеча. Чтобы не
видеть этого, Петропавел отвернулся к окну и напомнил:
-- Насчет чая или кофе... Могу я попросить чаю или кофе?
Девушка задумалась.
-- Чаю или кофе? Вы ставите меня в чрезвычайно
затруднительное положение этим своим "или". Я боюсь не угадать.
Конечно, во избежание недоразумений я могла бы дать Вам и того,
и другого, но тогда я не выполнила бы Вашу просьбу: Вы ведь не
просите у меня и того, и другого. Лучше я не дам Вам ничего.
Петропавел даже не сразу понял, что ему отказали, а когда
понял, совершенно рассвирепел:
_ В каком направлении мне нужно идти, чтобы снова
оказаться в комнате?
-- Ни в каком, -- ответила улыбчивая девушка. -- Сидите
спокойно: Вы и так в комнате.
-- Но это не та комната!
-- Сейчас не та, через секунду та, потом -- опять не та,
потом -- снова та... чего Вы суетитесь? Если Вам нужна комната,
из которой Вы вышли, -- пожалуйста!
Петропавел огляделся и вздрогнул: комната вдруг приобрела
знакомый вид. Он поднял глаза на девушку и увидел вместо нее
старушку в кружевном чепце и со спицами.
-- Пластилин Мира, -- сказала она.
-- Долго Вы намерены еще меня морочить? -- с нервным
смешком спросил Петропавел.
-- Да нет, -- вздохнула старушка. -- Долго с Вами не
получится. Вы слишком скучный и все время ищете того, чего нет,
-- определенности. Вы, значит, серьезно думаете, что все на
свете может быть либо так, либо эдак?
-- А как же еще?
-- Да как угодно: и так, и эдак сразу, и ни так и ни
эдак!.. и вообще -- по-всякому! Даже если одна возможность в
конце концов исключает другую, это отнюдь не значит, что
когда-то обе они не были равновероятными. -- Спицы мелькали в
руках старушки с немыслимой скоростью, и Петропавлу казалось,
что их у нее штук тридцать. -- А я,-- продолжала та, -- застаю
возможности именно в той точке, когда они еще равновероятны.
Альтернативные решения -- моя стихия.
-- Я не понимаю, -- сознался Петропавел. -- Сделайте вид,
что понимаете, -- посоветовала старушка.
-- Но зачем? Зачем делать вид?
-- А иначе невозможно! Никто ведь ничего не понимает, но
каждый делает вид, что понимает все. -- Тут она критически
взглянула на Петропавла. -- Вам трудно сделать вид, что ли?
-- Трудно! -- буркнул Петропавел.
-- Глупости! -- возразила старушка. -- Ничто в мире не
тождественно самому себе. "Постоянное, идентичное самому себе
"я" является не чем иным, как фикцией". Юм. Впрочем, Вы вряд ли
слышали про Юма.
-- И слышать не хочу! -- заартачился Петропавел.
-- Между прочим. Вы сильно ошибаетесь, если думаете, что
сами не кажетесь окружающим то таким, то совершенно другим. --
Отложив спицы, старушка протянула ему нечто, упакованное в
целлофановый пакет. -- Я тут связала Вам спортивный костюм,
наденьте... В глазах пестрит от Ваших лохмотьев. Просто голова
кругом идет! -- Она отделила голову от тела и бросила ее в
угол. Голова упал с неприятным стуком.
-- Спасибо, -- ошалел Петропавел, стараясь не смотреть на
суверенную голову и даже не удивившись скорости, с которой был
связан да еще и упакован старушкой спортивный костюм.
-- А что до Вашего возвращения, -- вещала из угла голова,
-- то сразу за домом аэродром, через полчаса оттуда летит
самолет в нужном Вам направлении. Так что поторопитесь.
Нетвердой походкой Петропавел вышел в темную прихожую и
там надел костюм, оказавшийся подозрительно впору. Вернувшись,
он увидел, как по комнате прохаживается молодой человек в точно
таком же спортивном костюме. В руках его была голова уже
исчезнувшей старушки. Петропавел даже не сразу узнал в молодом
человеке себя.
-- Пластилин Мира, -- петропавловым голосом
отрекомендовался тот и запустил в Петропавла старушкину голову,
на лету превратившуюся в волейбольный мяч. Петропавел увернулся
и еле устоял на ногах. Мяч вылетел в окно.
-- Мне пора... на самолет, -- Петропавел попятился к
двери.
-- Отсюда не летают самолеты. Тут пешком полчаса -- через
МЯСНОЕ ЦАРСТВО.
-- Через... какое?
-- Через МЯСНОЕ... ну, это где Мясной Царь, мясные
нимфы... Неприятное место.
-- А мне говорили -- аэродром за домом...
-- Бабуля, что ли? Она с приветом была. Небось строила из
себя Пластилина Мира? -- Молодой человек понимающе улыбнулся.
-- Это я -- Пластилин Мира.
-- Да плевать мне, кто тут из вас Пластилин Мира! --
взорвался вконец замороченный Петропавел. -- Все вы постоянно
отказываетесь от своих слов. Ваша непоследовательность убивает!
-- Непоследовательность? -- Лжепетропавел пожал плечами.
-- При чем тут непоследовательность? Правила создаются по ходу
игры -- это наше главное правило. И мы последовательно его
соблюдаем. -- Хватит с меня этого дурацкого маскарада! --
взревел Петропавел.
-- Ты не любишь маскарада? -- казалось, собеседник был
потрясен. -- Как же можно не любить маскарада!.. Маскарад! Это
самое прекрасное, что есть в мире. "Маска, кто Вы?" --
"Угадайте сами!" ...Каждый выдает себя за кого хочет, выбирает
себе любую судьбу: скучный университетский профессор
превращается в Казанову, самый беспутный гуляка -- в монашка,
красавица -- в старуху-горбунью, дурнушка -- в принцессу
бала... Все смещено, смешано -- шум, суматоха, неразбериха!
Разум бездействует: для него нет опор в этом сумбуре. Мудрое
сердце сбито с толку -- оно гадает, ошибается, не узнает, оно
на каждом шагу разбивается вдребезги -- и кое-как склеенное,
снова готово обмануться, принять желаемое за действительное,
действительное -- за желаемое, припасть к первому встречному --
разговориться, выболтать тайну, облегчить душу хозяину своему.
О это царство видимостей, в котором легкая греза реальней
действительности! Кто говорил с тобой в синем плаще звездочета?
-- Не знаю, неважно... звездочет!
Трещит по всем швам пространство, во все стороны
расползается время -- и Падающая Башня Мирозданья великолепна в
своем полете. Дух Творчества бродит по улицам и площадям:
ночная бабочка фантазии дергает его за тончайшую шелковую нить,
не дает ему покоя и сна -- и вот он является то тут, то там:
тенью, намеком, недомолвкой, ослышкой -- и путает судьбы,
морочит головы, интригует...
Ах как весело пляшем мы в призрачных, ложных огнях
маскарада, как небрежно держим в руках своих Истину и с какою
божественной беспечностью ничего не желаем знать о ней! Мы
забавляемся, мы играем ею, мы бросаем ее друг другу как цветок,
как тряпичную куклу, -- и всю ночь мелькает она то в руках
разбойника, то в руках колдуна, то в руках короля: банальная,
свежая, сиюминутная, вечная!.. И, натешившись ею, мы забываем
ее где-нибудь на скамейке в сквере, где-нибудь на столике
ночного кафе, чтобы под утро дворник или уборщица вымели ее из
мира вместе с прочим мусором ночи, а мы, сняв маски и посмотрев
друг на друга, горько усмехнулись бы: "Ах, это только мы!..
Всего-то навсего!"
...На мгновение в глазах Пластилина Мира мелькнули слезы и
тут же высохли. С неожиданно беспечной улыбкой взглянул он на
Петропавла:
-- Как хорошо ты говорил о маскараде! Никогда не поверю,
что ты не любишь его. Петропавел вздрогнул и пришел в себя.
-- По-моему, это ты говорил о маскараде...
Пластилин Мира смерил Петропавла взглядом Петропавла и
хмыкнул:
-- Я!.. Да я терпеть не могу маскарада. Маскарад!.. Это
самое отвратительное, что есть в мире. "Маска, кто Вы?" --
"Угадайте сами!" -- и дальше он чуть ли не слово в слово
повторил монолог о маскараде, -- правда, с другими уже
интонациями -- ядовито, желчно, где надо меняя акценты, и
Петропавел действительно перестал понимать, кто из них кто. --
Впрочем, -- закончил говорящий, -- не все ли равно, кто из нас
произносил слова!.. Главное в том, что они прозвучали, чьи бы
это ни были слова.
После продолжительной и довольно неловкой паузы один из
них сказал: "Ну, я пошел", -- а другой спросил: "Куда?" -- Мне
пора дальше.
Второму показалось, что уходит отсюда не тот, -- кто
должен.
-- Минуточку! -- запротестовал он. -- Это мне, кажется,
пора дальше.
Петропавлы в нерешительности уставились друг на друга.
-- Самое страшное, -- зазвучал голос, и уже непонятно
было, кто это говорит, -- если отсюда выйдет не настоящий
Петропавел. Потом ничего не поправить: жизнь пойдет сама собой.
-- Что же нам делать?
...Конечно, они заигрались -- и теперь может случиться
так, что они никогда не выйдут из этого дурацкого положения.
Вот он, маскарад жизни!.. Отныне каждому из них, наверное,
будет казаться, что однажды его перепутали, что он -- не совсем
он или даже совсем не он.
-- Но ведь очевидно, что я -- это не ты, а ты -- не я! Нас
же двое!
И тут комната наполнилась петропавлами. Все они изумленно
переглядывались. Ситуации более тупиковой вообразить было
невозможно. А когда один из них опрометью бросился к выходу,
остальные ринулись за ним. В дверях образовалась пробка.
-- Пустите! -- надрывались петропавлы. -- Дайте же дорогу!
Завязалась драка. Силы противников оказались равными,
каждый бился за себя, так что ни победителей, ни побежденных не
было.
-- У меня на плече родинка! --


Последний раз редактировалось: Mr_X (Пт 19 Апр 2013 09:04), всего редактировалось 4 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Nady-02_ 19
Moderator

Надежда Геннадьевна Кириллова

Зарегистрирован: 2010-04-07
Постов: 10288
Местоположение: Белгород

СообщениеДобавлено: Вт 16 Апр 2013 15:25    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

igorku писал(а):
Я не врубаюсь, ЗАЧЕМ сюда копировать тексты, на которые можно выложить ЛИНК!!!! dx.gif

Почему рассказ Бредбери копируется без указания автора, это что Mr_X написал "Марсианские хроники"?

Я, конечно, понимаю, что во всяком приличном доме (семействе, сообществе, городе, стране...) должен быть свой сумасшедший bm.gif , но почему это счастье (Mr_X) НАМ досталось????? bn.gif ag.gif bv.gif ce.gif

dx.gif

Ну,здрасти!Только же,кто то хныкал,что скушно на форуме.Вот и послал нам господь. ab.gif
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Семеныч


Валерий Семенович Кустов

Зарегистрирован: 2008-08-29
Постов: 3435
Местоположение: Тольятти

СообщениеДобавлено: Вт 16 Апр 2013 15:37    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Не хвастаясь, могу сказать, что, когда Володя ударил меня по
уху и плюнул мне в лоб, я так его схватил, что он этого не забу-
дет. Уже потом я бил его примусом, а утюгом я бил его вечером.
Так что умер он совсем не сразу. Это не доказательство, что ногу
я оторвал ему еще днем. Тогда он был еще жив. А Андрюшу я убил
просто по инерции, и в этом я себя не могу обвинить. Зачем Ан-
дрюша с Елизаветой Антоновной попались мне под руку? Им было ни
к чему выскакивать из-за двери. Меня обвиняют в кровожадности,
говорят, что я пил кровь, но это неверно: я подлизывал кровяные
лужи и пятна - это естественная потребность человека уничтожить
следы своего, хотя бы и пустяшного, преступления. А так-же я не
насиловал Елизавету Антоновну. Во-первых, она уже не была девуш-
кой, а во-вторых, я имел дело с трупом, и ей жаловаться не при-
ходится. Что из того, что она вот-вот должна была родить? Я и
вытащил ребенка. А то, что он вообще не жилец был на этом свете,
в этом уж не моя вина. Не я оторвал ему голову, причиной тому
была его тонкая шея. Он был создан не для жизни сей. Это верно,
что я сапогом размазал по полу их собачку. Но это уж цинизм -
обвинять меня в убийстве собаки, когда тут рядом, можно сказать,
уничтожены три человеческие жизни. Ребенка я не считаю. Ну хоро-
шо: во всем этом (я могу согласиться) можно усмотреть некоторую
жестокость с моей стороны. Но считать преступлением то,что я сел
и испражнился на свои жертвы, - это уже, извините, абсурд. Ис-
пражняться - потребность естественная, а, следовательно, и
отнюдь не преступная. Таким образом, я понимаю опасения моего
защитника, но все же надеюсь на полное оправдание.
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Начать новую тему   Ответить на тему    Форумы -> Литературный уголок Часовой пояс: GMT +3:00
 

 
Перейти:  
Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете голосовать в опросах