фантастика и страшные рассказы



 
Начать новую тему   Ответить на тему    Форумы -> Литературный уголок
Автор Сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вт 16 Апр 2013 15:42    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

классика страшного рассказа - Вий
весь длинный текст нет смысла помещать
я выбрал только куски поинтереснее





Один раз во время подобного странствования три бурсака своротили с большой дороги в сторону, с тем чтобы в первом попавшемся хуторе запастись провиантом, потому что мешок у них давно уже был пуст. Это были: богослов Халява, философ Хома Брут и ритор Тиберий Горобець.

Богослов был рослый, плечистый мужчина и имел чрезвычайно странный нрав: все, что ни лежало, бывало, возле него, он непременно украдет. В другом случае характер его был чрезвычайно мрачен, и когда напивался он пьян, то прятался в бурьяне, и семинарии стоило большого труда его сыскать там.

Философ Хома Брут был нрава веселого. Любил очень лежать и курить люльку. Если же пил, то непременно нанимал музыкантов и отплясывал тропака. Он часто пробовал крупного гороху, но совершенно с философическим равнодушием, – говоря, что чему быть, того не миновать.

Ритор Тиберий Горобець еще не имел права носить усов, пить горелки и курить люльки. Он носил только оселедец[9], и потому характер его в то время еще мало развился; но, судя по большим шишкам на лбу, с которыми он часто являлся в класс, можно было предположить, что из него будет хороший воин. Богослов Халява и философ Хома часто дирали его за чуб в знак своего покровительства и употребляли в качестве депутата.

Был уже вечер, когда они своротили с большой дороги. Солнце только что село, и дневная теплота оставалась еще в воздухе. Богослов и философ шли молча, куря люльки; ритор Тиберий Горобець сбивал палкою головки с будяков, росших по краям дороги. Дорога шла между разбросанными группами дубов и орешника, покрывавшими луг. Отлогости и небольшие горы, зеленые и круглые, как куполы, иногда перемежевывали равнину. Показавшаяся в двух местах нива с вызревавшим житом давала знать, что скоро должна появиться какая-нибудь деревня. Но уже более часу, как они минули хлебные полосы, а между тем им не попадалось никакого жилья. Сумерки уже совсем омрачили небо, и только на западе бледнел остаток алого сияния.

– Что за черт! – сказал философ Хома Брут, – сдавалось совершенно, как будто сейчас будет хутор.

Богослов помолчал, поглядел по окрестностям, потом опять взял в рот свою люльку, и все продолжали путь.

– Ей-богу! – сказал, опять остановившись, философ. – Ни чертова кулака не видно.

– А может быть, далее и попадется какой-нибудь хутор, – сказал богослов, не выпуская люльки.

Но между тем уже была ночь, и ночь довольно темная. Небольшие тучи усилили мрачность, и, судя по всем приметам, нельзя было ожидать ни звезд, ни месяца. Бурсаки заметили, что они сбились с пути и давно шли не по дороге.

Философ, пошаривши ногами во все стороны, сказал наконец отрывисто:

– А где же дорога?

Богослов помолчал и, надумавшись, примолвил:

– Да, ночь темная.

Ритор отошел в сторону и старался ползком нащупать дорогу, но руки его попадали только в лисьи норы. Везде была одна степь, по которой, казалось, никто не ездил. Путешественники еще сделали усилие пройти несколько вперед, но везде была та же дичь. Философ попробовал перекликнуться, но голос его совершенно заглох по сторонам и не встретил никакого ответа. Несколько спустя только послышалось слабое стенание, похожее на волчий вой.

– Вишь, что тут делать? – сказал философ.

– А что? оставаться и заночевать в поле! – сказал богослов и полез в карман достать огниво и закурить снова свою люльку. Но философ не мог согласиться на это. Он всегда имел обыкновение упрятать на ночь полпудовую краюху хлеба и фунта четыре сала и чувствовал на этот раз в желудке своем какое-то несносное одиночество. Притом, несмотря на веселый нрав свой, философ боялся несколько волков.

– Нет, Халява, не можно, – сказал он. – Как же, не подкрепив себя ничем, растянуться и лечь так, как собаке? Попробуем еще; может быть, набредем на какое-нибудь жилье и хоть чарку горелки удастся выпить из ночь.

При слове «горелка» богослов сплюнул в сторону и примолвил:

– Оно конечно, в поле оставаться нечего.

Бурсаки пошли вперед, и, к величайшей радости их, в отдалении почудился лай. Прислушавшись, с которой стороны, они отправились бодрее и, немного пройдя, увидели огонек.

– Хутор! ей-богу, хутор! – сказал философ.

Предположения его не обманули: через несколько времени они свидели, точно, небольшой хуторок, состоявший из двух только хат, находившихся в одном и том же дворе. В окнах светился огонь. Десяток сливных дерев торчало под тыном. Взглянувши в сквозные дощатые ворота, бурсаки увидели двор, установленный чумацкими[10] возами. Звезды кое-где глянули в это время на небе.

– Смотрите же, братцы, не отставать! во что бы то ни было, а добыть ночлега!

Три ученые мужа яростно ударили в ворота и закричали:

– Отвори!

Дверь в одной хате заскрыпела, и минуту спустя бурсаки увидели перед собою старуху в нагольном тулупе.

– Кто там? – закричала она, глухо кашляя.

– Пусти, бабуся, переночевать. Сбились с дороги. Так в поле скверно, как в голодном брюхе.

– А что вы за народ?

– Да народ необидчивый: богослов Халява, философ Брут и ритор Горобець.

– Не можно, – проворчала старуха, – у меня народу полон двор, и все углы в хате заняты. Куды я вас дену? Да еще всё какой рослый и здоровый народ! Да у меня и хата развалится, когда помещу таких. Я знаю этих философов и богословов. Если таких пьяниц начнешь принимать, то и двора скоро не будет. Пошли! пошли! Тут вам нет места.

– Умилосердись, бабуся! Как же можно, чтобы христианские души пропали ни за что ни про что? Где хочешь помести нас. И если мы что-нибудь, как-нибудь того или какое другое что сделаем, – то пусть нам и руки отсохнут, и такое будет, что бог один знает. Вот что!

Старуха, казалось, немного смягчилась.

– Хорошо, – сказала она, как бы размышляя, – я впущу вас; только положу всех в разных местах: а то у меня не будет спокойно на сердце, когда будете лежать вместе.

– На то твоя воля; не будем прекословить, – отвечали бурсаки.

Ворота заскрыпели, и они вошли во двор.

– А что, бабуся, – сказал философ, идя за старухой, – если бы так, как говорят… ей-богу, в животе как будто кто колесами стал ездить. С самого утра вот хоть бы щепка была во рту.

– Вишь, чего захотел! – сказала старуха. – Нет у меня, нет ничего такого, и печь не топилась сегодня.

– А мы бы уже за все это, – продолжал философ, – расплатились бы завтра как следует – чистоганом. Да, – продолжал он тихо, – черта с два получишь ты что-нибудь!

– Ступайте, ступайте! и будьте довольны тем, что дают вам. Вот черт принес какие нежных паничей!

Философ Хома пришел в совершенное уныние от таких слов. Но вдруг нос его почувствовал запах сушеной рыбы. Он глянул на шаровары богослова, шедшего с ним рядом, и увидел, что из кармана его торчал преогромный рыбий хвост: богослов уже успел подтибрить с воза целого карася. И так как он это производил не из какой-нибудь корысти, но единственно по привычке, и, позабывши совершенно о своем карасе, уже разглядывал, что бы такое стянуть другое, не имея намерения пропустить даже изломанного колеса, – то философ Хома запустил руку в его карман, как в свой собственный, и вытащил карася.

Старуха разместила бурсаков: ритора положила в хате, богослова заперла в пустую комору, философу отвела тоже пустой овечий хлев.

Философ, оставшись один, в одну минуту съел карася, осмотрел плетеные стены хлева, толкнул ногою в морду просунувшуюся из другого хлева любопытную свинью и поворотился на другой бок, чтобы заснуть мертвецки. Вдруг низенькая дверь отворилась, и старуха, нагнувшись, вошла в хлев.

– А что, бабуся, чего тебе нужно? – сказал философ.

Но старуха шла прямо к нему с распростертыми руками.

«Эге-гм! – подумал философ. – Только нет, голубушка! устарела». Он отодвинулся немного подальше, но старуха, без церемонии, опять подошла к нему.

– Слушай, бабуся! – сказал философ, – теперь пост; а я такой человек, что и за тысячу золотых не захочу оскоромиться.

Но старуха раздвигала руки и ловила его, не говоря ни слова.

Философу сделалось страшно, особливо когда он заметил, что глаза ее сверкнули каким-то необыкновенным блеском.

– Бабуся! что ты? Ступай, ступай себе с богом! – закричал он.

Но старуха не говорила ни слова и хватала его руками. Он вскочил на ноги, с намерением бежать, но старуха стала в дверях и вперила на него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему.

Философ хотел оттолкнуть ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его: слова без звука шевелились на губах. Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как старуха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою кошки к нему на спину, ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой конь, понес ее на плечах своих. Все это случилось так быстро, что философ едва мог опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги; но они, к величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быстрее черкесского бегуна. Когда уже минули они хутор и перед ними открылась ровная лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам в себе: «Эге, да это ведьма».

Обращенный месячный серп светлел на небе. Робкое полночное сияние, как сквозное покрывало, ложилось легко и дымилось на земле. Леса, луга, небо, долины – все, казалось, как будто спало с открытыми глазами. Ветер хоть бы раз вспорхнул где-нибудь. В ночной свежести было что-то влажно-теплое. Тени от дерев и кустов, как кометы, острыми клинами падали на отлогую равнину. Такая была ночь, когда философ Хома Брут скакал с непонятным всадником на спине. Он чувствовал какое-то томительное, неприятное и вместе сладкое чувство, подступавшее к его сердцу. Он опустил голову вниз и видел, что трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далеко и что сверх ее находилась прозрачная, как горный ключ, вода, и трава казалась дном какого-то светлого, прозрачного до самой глубины моря; по крайней мере, он видел ясно, как он отражался в нем вместе с сидевшею на спине старухою. Он видел, как вместо месяца светило там какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели. Он видел, как из-за осоки выплывала русалка, мелькала спина и нога, выпуклая, упругая, вся созданная из блеска и трепета. Она оборотилась к нему – и вот ее лицо, с глазами светлыми, сверкающими, острыми, с пеньем вторгавшимися в душу, уже приближалось к нему, уже было на поверхности и, задрожав сверкающим смехом, удалялось, – и вот она опрокинулась на спину, и облачные перси ее, матовые, как фарфор, не покрытый глазурью, просвечивали пред солнцем по краям своей белой, эластически-нежной окружности. Вода в виде маленьких пузырьков, как бисер, обсыпала их. Она вся дрожит и смеется в воде…

Видит ли он это или не видит? Наяву ли это или снится? Но там что? Ветер или музыка: звенит, звенит, и вьется, и подступает, и вонзается в душу какою-то нестерпимою трелью…

«Что это?» – думал философ Хома Брут, глядя вниз, несясь во всю прыть. Пот катился с него градом. Он чувствовал бесовски сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное наслаждение. Ему часто казалось, как будто сердца уже вовсе не было у него, и он со страхом хватался за него рукою. Изнеможденный, растерянный, он начал припоминать все, какие только знал, молитвы. Он перебирал все заклятья против духов – и вдруг почувствовал какое-то освежение; чувствовал, что шаг его начинал становиться ленивее, ведьма как-то слабее держалась на спине его. Густая трава касалась его, и уже он не видел в ней ничего необыкновенного. Светлый серп светил на небе.

«Хорошо же!» – подумал про себя философ Хома и начал почти вслух произносить заклятия. Наконец с быстротою молнии выпрыгнул из-под старухи и вскочил, в свою очередь, к ней на спину. Старуха мелким, дробным шагом побежала так быстро, что всадник едва мог переводить дух свой. Земля чуть мелькала под ним. Все было ясно при месячном, хотя и неполном свете. Долины были гладки, но все от быстроты мелькало неясно и сбивчиво в его глазах. Он схватил лежавшее на дороге полено и начал им со всех сил колотить старуху. Дикие вопли издала она; сначала были они сердиты и угрожающи, потом становились слабее, приятнее, чаще, и потом уже тихо, едва звенели, как тонкие серебряные колокольчики, и заронялись ему в душу; и невольно мелькнула в голове мысль: точно ли это старуха? «Ох, не могу больше!» – произнесла она в изнеможении и упала на землю.

Он стал на ноги и посмотрел ей в очи: рассвет загорался, и блестели золотые главы вдали киевских церквей. Перед ним лежала красавица, с растрепанною роскошною косою, с длинными, как стрелы, ресницами. Бесчувственно отбросила она на обе стороны белые нагие руки и стонала, возведя кверху очи, полные слез.

Затрепетал, как древесный лист, Хома: жалость и какое-то странное волнение и робость, неведомые ему самому, овладели им; он пустился бежать во весь дух. Дорогой билось беспокойно его сердце, и никак не мог он истолковать себе, что за странное, новое чувство им овладело. Он уже не хотел более идти на хутора и спешил в Киев, раздумывая всю дорогу о таком непонятном происшествии.

Бурсаков почти никого не было в городе: все разбрелись по хуторам, или на кондиции, или просто без всяких кондиций, потому что по хуторам малороссийским можно есть галушки, сыр, сметану и вареники величиною в шляпу, не заплатив гроша денег. Большая разъехавшаяся хата, в которой помещалась бурса, была решительно пуста, и сколько философ ни шарил во всех углах и даже ощупал все дыры и западни в крыше, но нигде не отыскал ни куска сала или, по крайней мере, старого книша[11], что, по обыкновению, запрятываемо было бурсаками.

Однако же философ скоро сыскался, как поправить своему горю: он прошел, посвистывая, раза три по рынку, перемигнулся на самом конце с какою-то молодою вдовою в желтом очипке[12], продававшею ленты, ружейную дробь и колеса, – и был того же дня накормлен пшеничными варениками, курицею… и, словом, перечесть нельзя, что у него было за столом, накрытым в маленьком глиняном домике среди вишневого садика. Того же самого вечера видели философа в корчме: он лежал на лавке, покуривая, по обыкновению своему, люльку, и при всех бросил жиду-корчмарю ползолотой. Перед ним стояла кружка. Он глядел на приходивших и уходивших хладнокровно-довольными глазами и вовсе уже не думал о своем необыкновенном происшествии.



* * *



Между тем распространились везде слухи, что дочь одного из богатейших сотников, которого хутор находился в пятидесяти верстах от Киева, возвратилась в один день с прогулки вся избитая, едва имевшая силы добресть до отцовского дома, находится при смерти и перед смертным часом изъявила желание, чтобы отходную по ней и молитвы в продолжение трех дней после смерти читал один из киевских семинаристов: Хома Брут. Об этом философ узнал от самого ректора, который нарочно призывал его в свою комнату и объявил, чтобы он без всякого отлагательства спешил в дорогу, что именитый сотник прислал за ним нарочно людей и возок.


там описание того как они ехали я его отбросил если кому особо интересно
тот может специально найти и прочитать


Только ввечеру вся эта компания вспомнила, что нужно отправляться далее в дорогу. Взмостившись в брику, они потянулись, погоняя лошадей и напевая песню, которой слова и смысл вряд ли бы кто разобрал. Проколесивши большую половину ночи, беспрестанно сбиваясь с дороги, выученной наизусть, они наконец спустились с крутой горы в долину, и философ заметил по сторонам тянувшийся частокол, или плетень, с низенькими деревьями и выказывавшимися из-за них крышами. Это было большое селение, принадлежавшее сотнику. Уже было далеко за полночь; небеса были темны, и маленькие звездочки мелькали кое-где. Ни в одной хате не видно было огня. Они взъехали, в сопровождении собачьего лая, на двор. С обеих сторон были заметны крытые соломою сараи и домики. Один из них, находившийся как раз посередине против ворот, был более других и служил, как казалось, пребыванием сотника. Брика остановилась перед небольшим подобием сарая, и путешественники наши отправились спать. Философ хотел, однако же, несколько обсмотреть снаружи панские хоромы; но как он ни пялил свои глаза, ничто не могло означиться в ясном виде: вместо дома представлялся ему медведь; из трубы делался ректор. Философ махнул рукою и пошел спать.

Когда проснулся философ, то весь дом был в движении: в ночь умерла панночка. Слуги бегали впопыхах взад и вперед. Старухи некоторые плакали. Толпа любопытных глядела сквозь забор на панский двор, как будто бы могла что-нибудь увидеть.

Философ начал на досуге осматривать те места, которые он не мог разглядеть ночью. Панский дом был низенькое небольшое строение, какие обыкновенно строились в старину в Малороссии. Он был покрыт соломою. Маленький, острый и высокий фронтон с окошком, похожим на поднятый кверху глаз, был весь измалеван голубыми и желтыми цветами и красными полумесяцами. Он был утвержден на дубовых столбиках, до половины круглых и снизу шестигранных, с вычурною обточкою вверху. Под этим фронтоном находилось небольшое крылечко со скамейками по обеим сторонам. С боков дома были навесы на таких же столбиках, инде[14] витых. Высокая груша с пирамидальною верхушкою и трепещущими листьями зеленела перед домом. Несколько амбаров в два ряда стояли среди двора, образуя род широкой улицы, ведшей к дому. За амбарами, к самым воротам, стояли треугольниками два погреба, один напротив другого, крытые также соломою. Треугольная стена каждого из них была снабжена низенькою дверью и размалевана разными изображениями. На одной из них нарисован был сидящий на бочке козак, державший над головою кружку с надписью: «Все выпью». На другой фляжка, сулеи и по сторонам, для красоты, лошадь, стоявшая вверх ногами, трубка, бубны и надпись: «Вино – козацкая потеха». Из чердака одного из сараев выглядывал сквозь огромное слуховое окно барабан и медные трубы. У ворот стояли две пушки. Все показывало, что хозяин дома любил повеселиться и двор часто оглашали пиршественные клики. За воротами находились две ветряные мельницы. Позади дома шли сады; и сквозь верхушки дерев видны были одни только темные шляпки труб скрывавшихся в зеленой гуще хат. Все селение помещалось на широком и ровном уступе горы. С северной стороны все заслоняла крутая гора и подошвою своею оканчивалась у самого двора. При взгляде на нее снизу она казалась еще круче, и на высокой верхушке ее торчали кое-где неправильные стебли тощего бурьяна и чернели на светлом небе. Обнаженный глинистый вид ее навевал какое-то уныние. Она была вся изрыта дождевыми промоинами и проточинами. На крутом косогоре ее в двух местах торчали две хаты; над одною из них раскидывала ветви широкая яблоня, подпертая у корня небольшими кольями с насыпною землей. Яблоки, сбиваемые ветром, скатывались в самый панский двор. С вершины вилась по всей горе дорога и, опустившись, шла мимо двора в селенье. Когда философ измерил страшную круть ее и вспомнил вчерашнее путешествие, то решил, что или у пана были слишком умные лошади, или у козаков слишком крепкие головы, когда и в хмельном чаду умели не полететь вверх ногами вместе с неизмеримой брикою и багажом. Философ стоял на высшем в дворе месте, и когда оборотился и глянул в противоположную сторону, ему представился совершенно другой вид. Селение вместе с отлогостью скатывалось на равнину. Необозримые луга открывались на далекое пространство; яркая зелень их темнела по мере отдаления, и целые ряды селений синели вдали, хотя расстояние их было более нежели на двадцать верст. С правой стороны этих лугов тянулись горы, и чуть заметною вдали полосою горел и темнел Днепр.

– Эх, славное место! – сказал философ. – Вот тут бы жить, ловить рыбу в Днепре и в прудах, охотиться с тенетами или с ружьем за стрепетами и крольшнепами! Впрочем, я думаю, и дроф немало в этих лугах. Фруктов же можно насушить и продать в город множество или, еще лучше, выкурить из них водку; потому что водка из фруктов ни с каким пенником не сравнится. Да не мешает подумать и о том, как бы улизнуть отсюда.

Он приметил за плетнем маленькую дорожку, совершенно закрытую разросшимся бурьяном. Он поставил машинально на нее ногу, думая наперед только прогуляться, а потом тихомолком, промеж хат, да и махнуть в поле, как внезапно почувствовал на своем плече довольно крепкую руку.

Позади его стоял тот самый старый козак, который вчера так горько соболезновал о смерти отца и матери и о своем одиночестве.

– Напрасно ты думаешь, пан философ, улепетнуть из хутора! – говорил он. – Тут не такое заведение, чтобы можно было убежать; да и дороги для пешехода плохи. А ступай лучше к пану: он ожидает тебя давно в светлице.

– Пойдем! Что ж… Я с удовольствием, – сказал философ и отправился вслед за козаком.

Сотник, уже престарелый, с седыми усами и с выражением мрачной грусти, сидел перед столом в светлице, подперши обеими руками голову. Ему было около пятидесяти лет; но глубокое уныние на лице и какой-то бледно-тощий цвет показывали, что душа его была убита и разрушена вдруг, в одну минуту, и вся прежняя веселость и шумная жизнь исчезла навеки. Когда взошел Хома вместе с старым козаком, он отнял одну руку и слегка кивнул головою на низкий их поклон.

Хома и козак почтительно остановились у дверей.

– Кто ты, и откудова, и какого звания, добрый человек? – сказал сотник ни ласково, ни сурово.

– Из бурсаков, философ Хома Брут.

– А кто был твой отец?

– Не знаю, вельможный пан.

– А мать твоя?

– И матери не знаю. По здравому рассуждению, конечно, была мать; но кто она, и откуда, и когда жила – ей-богу, добродию, не знаю.

Сотник помолчал и, казалось, минуту оставался в задумчивости.

– Как же ты познакомился с моею дочкою?

– Не знакомился, вельможный пан, ей-богу, не знакомился. Еще никакого дела с панночками не имел, сколько ни живу на свете. Цур им, чтобы не сказать непристойного.

– Отчего же она не другому кому, а тебе именно назначила читать?

Философ пожал плечами:

– Бог его знает, как это растолковать. Известное уже дело, что панам подчас захочется такого, чего и самый наиграмотнейший человек не разберет; и пословица говорит: «Скачи, враже, як пан каже!»

– Да не врешь ли ты, пан философ?

– Вот на этом самом месте пусть громом так и хлопнет, если лгу.

– Если бы только минуточкой долее прожила ты, – грустно сказал сотник, – то, верно бы, я узнал все. «Никому не давай читать по мне, но пошли, тату, сей же час в Киевскую семинарию и привези бурсака Хому Брута. Пусть три ночи молится по грешной душе моей. Он знает…» А что такое знает, я уже не услышал. Она, голубонька, только и могла сказать, и умерла. Ты, добрый человек, верно, известен святою жизнию своею и богоугодными делами, и она, может быть, наслышалась о тебе.

– Кто? я? – сказал бурсак, отступивши от изумления. – Я святой жизни? – произнес он, посмотрев прямо в глаза сотнику. – Бог с вами, пан! Что вы это говорите! да я, хоть оно непристойно сказать, ходил к булочнице против самого страстного четверга.

– Ну… верно, уже недаром так назначено. Ты должен с сего же дня начать свое дело.

– Я бы сказал на это вашей милости… оно, конечно, всякий человек, вразумленный Святому писанию, может по соразмерности… только сюда приличнее бы требовалось дьякона или, по крайней мене, дьяка. Они народ толковый и знают, как все это уже делается, а я… Да у меня и голос не такой, и сам я – черт знает что. Никакого виду с меня нет.

– Уж как ты себе хочешь, только я все, что завещала мне моя голубка, исполню, ничего не пожалея. И когда ты с сего дня три ночи совершишь, как следует, над нею молитвы, то я награжу тебя; а не то – и самому черту не советую рассердить меня.

Последние слова произнесены были сотником так крепко, что философ понял вполне их значение.

– Ступай за мною! – сказал сотник.

Они вышли в сени. Сотник отворил дверь в другую светлицу, бывшую насупротив первой. Философ остановился на минуту в сенях высморкаться и с каким-то безотчетным страхом переступил через порог. Весь пол был устлан красной китайкой. В углу, под образами, на высоком столе лежало тело умершей, на одеяле из синего бархата, убранном золотою бахромою и кистями. Высокие восковые свечи, увитые калиною, стояли в ногах и в головах, изливая свой мутный, терявшийся в дневном сиянии свет. Лицо умершей было заслонено от него неутешным отцом, который сидел перед нею, обращенный спиною к дверям. Философа поразили слова, которые он услышал:

– Я не о том жалею, моя наймилейшая мне дочь, что ты во цвете лет своих, не дожив положенного века, на печаль и горесть мне, оставила землю. Я о том жалею, моя голубонька, что не знаю того, кто был, лютый враг мой, причиною твоей смерти. И если бы я знал, кто мог подумать только оскорбить тебя или хоть бы сказал что-нибудь неприятное о тебе, то, клянусь богом, не увидел бы он больше своих детей, если только он так же стар, как и я; ни своего отца и матери, если только он еще на поре лет, и тело его было бы выброшено на съедение птицам и зверям степным. Но горе мне, моя полевая нагидочка[15], моя перепеличка, моя ясочка, что проживу я остальной век свой без потехи, утирая полою дробные слезы, текущие из старых очей моих, тогда как враг мой будет веселиться и втайне посмеиваться над хилым старцем…

Он остановился, и причиною этого была разрывающая горесть, разрешившаяся целым потопом слез.

Философ был тронут такою безутешной печалью. Он закашлял и издал глухое крехтание, желая очистить им немного свой голос.

Сотник оборотился и указал ему место в головах умершей, перед небольшим налоем, на котором лежали книги.

«Три ночи как-нибудь отработаю, – подумал философ, – зато пан набьет мне оба кармана чистыми червонцами».

Он приблизился и, еще раз откашлявшись, принялся читать, не обращая никакого внимания на сторону и не решаясь взглянуть в лицо умершей. Глубокая тишина воцарилась. Он заметил, что сотник вышел. Медленно поворотил он голову, чтобы взглянуть на умершую и…

Трепет пробежал по его жилам: пред ним лежала красавица, какая когда-либо бывала на земле. Казалось, никогда еще черты лица не были образованы в такой резкой и вместе гармонической красоте. Она лежала как живая. Чело, прекрасное, нежное, как снег, как серебро, казалось, мыслило; брови – ночь среди солнечного дня, тонкие, ровные, горделиво приподнялись над закрытыми глазами, а ресницы, упавшие стрелами на щеки, пылавшие жаром тайных желаний; уста – рубины, готовые усмехнуться… Но в них же, в тех же самых чертах, он видел что-то страшно пронзительное. Он чувствовал, что душа его начинала как-то болезненно ныть, как будто бы вдруг среди вихря веселья и закружившейся толпы запел кто-нибудь песню об угнетенном народе. Рубины уст ее, казалось, прикипали кровию к самому сердцу. Вдруг что-то страшно знакомое показалось в лице ее.

– Ведьма! – вскрикнул он не своим голосом, отвел глаза в сторону, побледнел весь и стал читать свои молитвы.

Это была та самая ведьма, которую убил он.

Когда солнце стало садиться, мертвую понесли в церковь. Философ одним плечом своим поддерживал черный траурный гроб и чувствовал на плече своем что-то холодное, как лед. Сотник сам шел впереди, неся рукою правую сторону тесного дома умершей. Церковь деревянная, почерневшая, убранная зеленым мохом, с тремя конусообразными куполами, уныло стояла почти на краю села. Заметно было, что в ней давно уже не отправлялось никакого служения. Свечи были зажжены почти перед каждым образом. Гроб поставили посередине, против самого алтаря. Старый сотник поцеловал еще раз умершую, повергнулся ниц и вышел вместе с носильщиками вон, дав повеление хорошенько накормить философа и после ужина проводить его в церковь. Пришедши в кухню, все несшие гроб начали прикладывать руки к печке, что обыкновенно делают малороссияне, увидевши мертвеца.

Голод, который в это время начал чувствовать философ, заставил его на несколько минут позабыть вовсе об умершей. Скоро вся дворня мало-помалу начала сходиться в кухню. Кухня в сотниковом доме была что-то похожее на клуб, куда стекалось все, что ни обитало во дворе, считая в это число и собак, приходивших с машущими хвостами к самым дверям за костями и помоями. Куда бы кто ни был посылаем и по какой бы то ни было надобности, он всегда прежде заходил на кухню, чтобы отдохнуть хоть минуту на лавке и выкурить люльку. Все холостяки, жившие в доме, щеголявшие в козацких свитках, лежали здесь почти целый день на лавке, под лавкою, на печке – одним словом, где только можно было сыскать удобное место для лежанья. Притом всякий вечно позабывал в кухне или шапку, или кнут для чужих собак, или что-нибудь подобное. Но самое многочисленное собрание бывало во время ужина, когда приходил и табунщик, успевший загнать своих лошадей в загон, и погонщик, приводивший коров для дойки, и все те, которых в течение дня нельзя было увидеть. За ужином болтовня овладевала самыми неговорливыми языками. Тут обыкновенно говорилось обо всем: и о том, кто пошил себе новые шаровары, и что находится внутри земли, и кто видел волка. Тут было множество бонмотистов[16], в которых между малороссиянами нет недостатка.

Философ уселся вместе с другими в обширный кружок на вольном воздухе перед порогом кухни. Скоро баба в красном очипке высунулась из дверей, держа в обеих руках горячий горшок с галушками, и поставила его посреди готовившихся ужинать. Каждый вынул из кармана своего деревянную ложку, иные, за неимением, деревянную спичку. Как только уста стали двигаться немного медленнее и волчий голод всего этого собрания немного утишился, многие начали разговаривать. Разговор, натурально, должен был обратиться к умершей.

– Правда ли, – сказал один молодой овчар, который насадил на свою кожаную перевязь для люльки столько пуговиц и медных блях, что был похож на лавку мелкой торговки, – правда ли, что панночка, не тем будь помянута, зналась с нечистым?

– Кто? панночка? – сказал Дорош, уже знакомый прежде нашему философу. – Да она была целая ведьма! Я присягну, что ведьма!

– Полно, полно, Дорош! – сказал другой, который во время дороги изъявлял большую готовность утешать. – Это не наше дело; бог с ним. Нечего об этом толковать.

Но Дорош вовсе не был расположен молчать. Он только что перед тем сходил в погреб вместе с ключником по какому-то нужному делу и, наклонившись раза два к двум или трем бочкам, вышел оттуда чрезвычайно веселый и говорил без умолку.

– Что ты хочешь? Чтобы я молчал? – сказал он. – Да она на мне самом ездила! Ей-богу, ездила!

– А что, дядько, – сказал молодой овчар с пуговицами, – можно ли узнать по каким-нибудь приметам ведьму?

– Нельзя, – отвечал Дорош. – Никак не узнаешь; хоть все псалтыри перечитай, то не узнаешь.

– Можно, можно, Дорош. Не говори этого, – произнес прежний утешитель. – Уже бог недаром дал всякому особый обычай. Люди, знающие науку, говорят, что у ведьмы есть маленький хвостик.

– Когда стара баба, то и ведьма, – сказал хладнокровно седой козак.

– О, уж хороши и вы! – подхватила баба, которая подливала в то время свежих галушек в очистившийся горшок, – настоящие толстые кабаны.

Старый козак, которого имя было Явтух, а прозвание Ковтун, выразил на губах своих улыбку удовольствия, заметив, что слова его задели за живое старуху; а погонщик скотины пустил такой густой смех, как будто бы два быка, ставши один против другого, замычали разом.

Начавшийся разговор возбудил непреодолимое желание и любопытство философа узнать обстоятельнее про умершую сотникову дочь. И потому, желая опять навести его на прежнюю материю, обратился к соседу своему с такими словами:

– Я хотел спросить, почему все это сословие, что сидит за ужином, считает панночку ведьмою? Что ж, разве она кому-нибудь причинила зло или извела кого-нибудь?

– Было всякого, – отвечал один из сидевших, с лицом гладким, чрезвычайно похожим на лопату.

– А кто не припомнит псаря Микиту, или того…

– А что ж такое псарь Микита? – сказал философ.

– Стой! я расскажу про псаря Микиту, – сказал Дорош.

– Я расскажу про Микиту, – отвечал табунщик, – потому что он был мой кум.

– Я расскажу про Микиту, – сказал Спирид.

– Пускай, пускай Спирид расскажет! – закричала толпа.

Спирид начал:

– Ты, пан философ Хома, не знал Микиты. Эх, какой редкий был человек! Собаку каждую он, бывало, так знает, как родного отца. Теперешний псарь Микола, что сидит третьим за мною, и в подметки ему не годится. Хотя он тоже разумеет свое дело, но он против него – дрянь, помои.

– Ты хорошо рассказываешь, хорошо! – сказал Дорош, одобрительно кивнув головою.

Спирид продолжал:

– Зайца увидит скорее чем табак утрешь из носу. Бывало, свистнет: «А ну, Разбой! а ну, Быстрая!» – а сам на коне во всю прыть, – и уже рассказать нельзя, кто кого скорее обгонит: он ли собаку или собака его. Сивухи кварту свиснет вдруг, как бы не бывало. Славный был псарь! Только с недавнего времени начал он заглядываться беспрестанно на панночку. Вклепался ли он точно в нее или уже она так его околдовала, только пропал человек, обабился совсем; сделался черт знает что; пфу! непристойно и сказать.

– Хорошо, – сказал Дорош.

– Как только панночка, бывало, взглянет на него, то и повода из рук пускает, Разбоя зовет Бровком, спотыкается и невесть что делает. Один раз панночка пришла на конюшню, где он чистил коня. Дай говорит, Микитка, я положу на тебя свою ножку. А он, дурень, и рад тому: говорит, что не только ножку, но и сама садись на меня. Панночка подняла свою ножку, и как увидел он ее нагую, полную и белую ножку, то, говорит, чара так и ошеломила его. Он, дурень, нагнул спину и, схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только куча золы да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою. А такой был псарь, какого на всем свете не можно найти.

Когда Спирид окончил рассказ свой, со всех сторон пошли толки о достоинствах бывшего псаря.

– А про Шепчиху ты не слышал? – сказал Дорош, обращаясь к Хоме.

– Нет.

– Эге-ге-ге! Так у вас, в бурсе, видно, не слишком большому разуму учат. Ну, слушай! У нас есть на селе козак Шептун. Хороший козак! Он любит иногда украсть и соврать без всякой нужды, но… хороший козак. Его хата не так далеко отсюда. В такую самую пору, как мы теперь сели вечерять, Шептун с жинкою, окончивши вечерю, легли спать, а так как время было хорошее, то Шепчиха легла на дворе, а Шептун в хате на лавке; или нет: Шепчиха в хате на лавке, а Шептун на дворе…

– И не на лавке, а на полу легла Шепчиха, – подхватила баба, стоя у порога и подперши рукою щеку.

Дорош поглядел на нее, потом поглядел вниз, потом опять на нее и, немного помолчав, сказал:

– Когда скину с тебя при всех исподницу, то нехорошо будет.

Это предостережение имело свое действие. Старуха замолчала и уже ни разу не перебила речи.

Дорош продолжал:

– А в люльке, висевшей среди хаты, лежало годовое дитя – не знаю, мужеского или женского пола. Шепчиха лежала, а потом слышит, что за дверью скребется собака и воет так, хоть из хаты беги. Она испугалась; ибо бабы такой глупый народ, что высунь ей под вечер из-за дверей язык, то и душа войдет в пятки. Однако ж думает, дай-ка я ударю по морде проклятую собаку, авось-либо перестанет выть, – и, взявши кочергу, вышла отворить дверь. Не успела она немного отворить, как собака кинулась промеж ног ее и прямо к детской люльке. Шепчиха видит, что это уже не собака, а панночка. Да притом пускай бы уже панночка в таком виде, как она ее знала, – это бы еще ничего; но вот вещь и обстоятельство: что она была вся синяя, а глаза горели, как уголь. Она схватила дитя, прокусила ему горло и начала пить из него кровь. Шепчиха только закричала: «Ох, лишечко!» – да из хаты. Только видит, что в сенях двери заперты. Она на чердак; сидит и дрожит, глупая баба, а потом видит, что панночка к ней идет и на чердак; кинулась на нее и начала глупую бабу кусать. Уже Шептун поутру вытащил оттуда свою жинку, всю искусанную и посиневшую. А на другой день и умерла глупая баба. Так вот какие устройства и обольщения бывают! Оно хоть и панского помету, да все когда ведьма, то ведьма.

После такого рассказа Дорош самодовольно оглянулся и засунул палец в свою трубку, приготовляя ее к набивке табаком. Материя о ведьме сделалась неисчерпаемою. Каждый, в свою очередь, спешил что-нибудь рассказать. К то


Последний раз редактировалось: Mr_X (Чт 06 Июн 2013 16:44), всего редактировалось 4 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
ыыыы


ыыыы

Зарегистрирован: 2013-04-16
Постов: 20
Местоположение:

СообщениеДобавлено: Вт 16 Апр 2013 15:57    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

ag.gif ah.gif У Стивена Кинга получше получается ae.gif di.gif
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Kodex


Борис Михайлович

Зарегистрирован: 2012-12-25
Постов: 314
Местоположение: КУЛЕБАКИ

СообщениеДобавлено: Ср 17 Апр 2013 04:17    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Вот если бы Mr_X не копировал, а собственноручно набрал текст своего поста, то это был бы подвиг. Но в данном случае, как писал Н.В. Гоголь: "Редкая птица долетит до середины Днепра". bn.gif
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Пт 17 Май 2013 07:43    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Ю.Котляр
Расплата



Cмелое намерение Аллана Тромпетера пересечь Тихий океан на пятитонной парусной яхте "Альбатрос" в одиночку и без радиоустановки породило оживленные толки среди калифорнийских яхтсменов. Вспоминали подвиг Аллена Бомбара, эпопею "Кон-Тики" и плавание Джонсона через Атлантику. Сравнивали, спорили и заключали пари. Точки зрения высказывались самые различные, но знатоки сходились в одном: затея дьявольски опасная. Поэтому никого не удивило сообщение крейсера "Мидуэй", полученное через месяц после отплытия Тромпетера.
Крейсер заметил "Альбатроса" в пятистах милях от берегов Японии. Яхта рыскала по волнам с зарифленным парусом, видимо, без управления и на сигналы не отзывалась. Тогда крейсер спустил катер. Хозяина яхты на борту не оказалось, возле руля валялась лишь его одежда - ботинки, брюки и свитер. Записи в бортовом журнале излагали скупые события одинокого плавания, никаких намеков на причину несчастья там не было. Последняя запись помечена датой недельной давности. Офицеры крейсера высказали предположение, что Тромпетер погиб внезапно: или во время купания, или выброшенный за борт шквалом. Как бы то ни было, Аллан Тромпетер покинул мир живых, и это никого особенно не удивило.
Тихий океан - не тихая речка, а пятитонная яхта - не лайнер.
Вскоре после гибели Тромпетера переход СанФранцискоИокогама со вздорной целью отведать свежих крабов, затеяла кучка светской молодежи. Комфортабельная моторная шхуна "Стелла" водоизмещением в 100 тонн принадлежала дочери богатого дельца Стелле Эльсуорт.
На шхуне отправилось шесть человек - сама хозяйка, две ее близких подруги и трое молодых людей, один из которых имел штурманское свидетельство. Поэтому плавание "Стеллы", дав материал для светских сплетен, не породило в то же время никаких сомнений в благополучном исходе. Отлично снаряженная, устойчивая и быстроходная шхуна без особых затруднений могла преодолеть четыре с половиной тысячи миль за каких-нибудь две недели, много - три.
Тем не менее "Стелла" тоже никуда не пришла.
Последние радиограммы с борта шхуны приняли, когда судно находилось еще за тысячу миль от Иокогамы. Первая из них гласила: "...заперли черное внизу. Если прорвется, то покинем судно на шлюпке. Иного выхода нет. Двое уже погибли". Начало радиограммы затерялось в эфире.
Спасательное судно "Тайфун" затребовало объяснений, но вместо них были приняты дважды повторные сигналы SOS, и передача оборвалась.
"Стеллу" разыскали лишь на четвертые сутки.
В спешке или волнении ее радист не указал координаты, и спасателям, которые вели поиск только по радиопеленгу, пришлось обследовать обширный район океана. Судно оказалось на плаву, без крена и внешних повреждений. На палубе валялись ящики с провизией, баллоны с водой и одежда. Одна из шлюпок была приспущена с талей и загружена припасами. Все указывало, что экипаж готовился покинуть судно.
Но все шлюпки остались на местах, а люди исчезли. Тщательный осмотр шхуны установил полнейшую исправность всех основных механизмов, но не обнаружил и следа людей.
Несколько позже кто-то из журналистов предположил, что молодых людей сняло одно из подозрительных полупиратских суденышек, в изобилии шныряющих в японских водах. И они, возможно, попали в руки современных работорговцев. Однако энергичные розыски, предпринятые международной полицией, и крупная премия, предложенная близкими, не дали результатов. Гибель экипажа "Стеллы" превратилась в непреложный факт, а ее мрачная тайна осталась нераскрытой.
Примерно в это же время в некоторых провинциальных японских газетах промелькнуло коротенькое сообщение об исчезновении экипажа рыболовецкой шхуны "Косака". Оно прошло незамеченным: рыбаки гибнут часто, такова их опасная профессия. Сама "Косака" ничуть не пострадала, ее прибуксировали в рыбацкую деревушку на берегу Сендайского залива и передали наследнику. Никому и в голову не пришло провести аналогию между печальными историями обеих шхун.
Слишком разнилось общественное положение экипажей. Только дальнейшее развитие событий заставило вспомнить о несчастье на борту "Косаки".
Старенький японский сейнер "Понго" бедствовал уже вторую неделю. Жестокий двухдневный шторм разбил руль и расшатал крепление рамы ходового двигателя. Из-за перекоса гребного вала дизель вышел из строя. Судно беспомощно дрейфовало по ветру к берегам Америки. Капитан сейнера, он же штурман и радист, Контиро Ходзи, позеленев от бессонницы, третьи сутки не выходил из радиорубки. "Понго" звал на помощь, не умолкая, но эфир не откликался. Контиро, кляня скрягу-владельца, в десятый раз пересматривал дешевенькую радиоустановку, но ничего не мог поделать. Что-то было не так, а что, он не мог установить. На четвертые сутки сели аккумуляторы и рация умолкла. Дизель не работал, зарядить было нечем. Оставалось надеяться на счастливую случайность.
Капитан всеми силами старался сохранить спокойный вид и подбадривал приунывший экипаж, но испытывал все нараставшее беспокойство и неуверенность. "Понго" несло на юго-восток, в обширный, пустынный район океана. Линия Владивосток - Сан-Франциско проходила севернее, а Сан-Франциско - Иокогама - склонялась к широте Гавайских островов. Рыбаки так далеко тоже не заплывали. Здесь можно было дрейфовать месяц, два и три, не увидев ни единого дымка.
До поры до времени экипаж не нуждался в пище: выручала рыба и запас галет, но с водой было худо. Проверив запасы, капитан перевел команду на скудный водный паек: две кружки в день на человека.
Истекла третья неделя мучительного дрейфа, а избавление не спешило. С каждым днем все больше давала себя знать жажда.
Шестьсот граммов воды в день - слишком мало для взрослого человека. Силы команды падали. Люди худели, мрачнели и почти не разговаривали.
Поднимать их на вахту становилось все трудней.
Крик вахтенного впервые за бесконечные дни заставил всех вскочить с коек.
- Судно прямо по курсу!
Людьми овладело лихорадочное нетерпение. Они пританцовывали от возбуждения, дожидаясь очереди взглянуть в единственный бинокль. На горизонте смутно белела труба.
- Должно быть, теплоход, дыма не видно...пробормотал капитан и громко распорядился: - Ракету. Живо!
Оставляя дымный след, в небо взмыла тревожная красная ракета.
- Зажечь дымовую шашку! - Контиро не хотел рисковать и принимал все доступные меры.
За борт полетел поплавок с шашкой. На поверхности океана набухло плотное облако белого дыма. Ветер понес его к далекому теплоходу.
Поползли минуты ожидания, но теплоход, видимо, не заметил сигналов "Понго", во всяком случае не отвечал.
- Еще ракету! - бросил капитан, не отрываясь от бинокля.
Странное дело, ему показалось, что "Понго" медленно нагоняет теплоход.
Прошло с полчаса. Полчаса, до отказа насыщенных напряженным ожиданием и опасливой надеждой. Сейнер дал еще четыре ракеты и сжег три дымовые шашки, а теплоход не подавал никаких признаков жизни. Он все так же маячил на горизонте, но палубная надстройка стала видной уже целиком.
- Лопни мои глаза, если он не дрейфует по ветру! - воскликнул молодой и горячий моторист Вада.
- Да, похоже,- согласился Контиро.- Этак часа через два мы его, пожалуй, нагоним. Наверное, тоже неладно с машиной.
- Лишь бы дали немного воды,- вздохнул матрос Сиего.
- На таких махинах всегда уйма воды. Чего доброго, а воды у них сколько хочешь,- заметил матрос Такаси.
- Это еще ничего не значит,- хмуро возразил морщинистый боцман Хомма, он же помощник капитана.
- Неужели могут отказать?- встревожился Сиего, нервно облизывая растрескавшиеся губы.
- Все бывает...- подтвердил боцман.- Есть капитаны, не признающие рыбаков за людей. Особенно нас, цветных. Этот даже не отвечает на сигналы. Плохой знак.
Сиего вопросительно глянул на Контиро. Капитан промолчал, он и сам думал так же. Теплоход не мог не заметить сигналов сейнера, значит, делает вид, будто не замечает. У этих людей, должно быть, нет сердца...
Тем временем более легкий "Понго" постепенно нагонял тяжелый, глубоко сидящий теплоход.
Уже открылась палуба, а еще через час капитан прочитал название: "Антей". Немного погодя он сумел различить и порт приписки: Салоники.
- Грек,- лаконично констатировал боцман.
- Ну и что?- не выдержал Сиего.
- Ничего,- пожал плечами боцман.- Но лучше, чем англичанин или западный немец.
- Странно, странно...- недоуменно пробормотал капитан.- На палубе пусто.
- А может, аврал в машинном отделении? - предположил Вада.
- Скоро узнаем,- озабоченно обронил капитан и громко скомандовал:Шлюпку на воду!
Никогда ни одно распоряжение не исполнялось с такой быстротой.
- Шлюпка на воде! - через какие-то две минуты доложил боцман.
- Хорошо! Поеду я. Со мной Вада, Сиего и хотя бы ты, Такаси. Да, Хомма! Брось в шлюпку, на всякий случай, кошку и канат.
Шлюпка быстро преодолела короткое расстояние между судами.
- Эй! Эй, на борту! - окликнул по-английски Контиро. Все подняли головы, ожидая вот-вот увидеть перегнувшегося через поручни матроса, но борт, четко рисовавшийся на фоне неба, оставался пустым.
- Эй, эй! Эго-го!-во весь голос закричал капитан, но с тем же результатом.
- Оглохли они там, что ли?!-нетерпеливо проговорил Вада.Давайте все вместе.
- Эгой! - рявкнули рыбаки.- Эгой, го-го!..
Теплоход не отзывался.
- Черт бы их побрал. Попробуем иначе,- вскочил Вада и гулко постучал в борт веслом.
Они подождали, но тишину нарушали только волны, плескавшиеся о борт судна.
- Что-то неладно у них,- заявил капитан. - Взберемся, посмотрим. Может, надо помочь? Бросайте кошку!
Вада бросил кошку и подергал, она зацепилась крепко.
- Давай! - приказал капитан.
Моторист ловко, как мартышка, вскарабкался на борт по тонкому линю и, перепрыгнув через поручни, ступил на палубу.
- Найди кого-нибудь и позови сюда! - крикнул вдогонку капитан. Вада кивнул и скрылся, но вернулся быстро и, перегнувшись через поручни, недоуменно развел руками:
- Нет никого! Ни одного человека. Пусто!
- Так мне и казалось...- проворчал Контиро.
У него уже давно зародилось смутное предчувствие, что на корабле никого нет.- Тяни! - крикнул он, привязав к линю канат.
Капитан не мальчишка, чтобы лазать по линю.
Вада закрепил канат, и капитан взобрался на палубу "Антея".
- Ты ходил вниз?
- Да! Я заглянул сначала в рулевую рубку, потом в машинное отделение. В радиорубку. И нигде никого. И куда только они делись? Не представляю! быстро и возбужденно ответил Вада.
- Посмотрим, посмотрим...- хмуро ответил Контиро. Он чувствовал себя определенно не в своей тарелке. Самовольно подняться на чужой борт - уже не слишком приятно, но к неловкости примешивалось что-то еще. Что именно - он понятия не имел. Но явно неладное, скверное. Это он чувствовал интуитивно. Немного подумав, Контиро перегнулся через перила:
- Эй, Сиего! Лезь сюда... Вот что, парни. Ты, Сиего, обшарь палубу и сходи в кубрик. Ты посмотри в машинном отделении. Да как следует и загляни в трюм. А я возьму на себя капитанскую каюту.
Контиро передумал. Прежде чем идти в капитанскую каюту, он решил заглянуть в рулевую рубку. Одно дело глаз моториста, другое - капитана. Рулевая рубка может поведать многое опытному моряку.
Вада сказал правду: там никого не было. Незакрепленный штурвал тихонько поворачивался, шевелился, как живой, от ударов волн по рулю. Контиро испытывающе осмотрелся, но ничего особенного не приметил: рубка как рубка, немного грязноватая. Впрочем, на греческих судах это явление не редкое. Шагнув к штурвалу, он споткнулся о что-то мягкое. На полу кучкой валялась одежда.
Контиро разворошил ее ногой и увидел брюки, свитер и ботинки - полный костюм матроса. Он недоуменно хмыкнул: чего ради рулевой надумал переодеваться во время вахты? И во что он мог переодеться?
Ведь на вахту чемодан не берут? Но не сбежал же он нагишом?..
Полуоткрытая дверь капитанской каюты слегка поскрипывала на петлях в такт качке. Контиро на мгновений задержался на пороге.
Это была просторная, хорошо обставленная каюта. Стенные панели полированного дерева, трюмо в резной раме, удобная мягкая мебель.
Массивный письменный стол под большим иллюминатором, глубокое кресло с высокой спинкой перед ним. На столе лежал вахтенный журнал, прикрытый небрежно брошенной капитанской фуражкой с золотым галуном, и авторучка с открытым пером, скатившаяся к бортику. Впечатление было такое, будто капитана спешно позвали, он отлучился и сейчас вернется. Контиро подождал, прислушался и резко обернулся: ему почудилось, что сзади кто-то есть. Но никого не оказалось. Он решительно шагнул к письменному столу. Где и быть разгадке секрета, как не в вахтенном журнале. Он протянул руку, вздрогнул и отпрянул. В поле зрения попало кресло. Глубоко утонув в кресле, сидело безголовое тело капитана.
Контиро приблизился с гулко бьющимся сердцем. Тело безвольно поникло, съежившееся и жалкое. Он подступил вплотную, пригляделся и недоуменно заморгал: в белом кольце крахмального воротничка темнела пустота. Он ткнул пальцем, и пиджак с золотым шевроном на рукаве мягко сполз на сиденье. Контиро отодвинул кресло, нагнулся и увидел ботинки. Они стояли под столом чинно, рядышком, из них свисали носки.
- Черт знает что! Не судно, а балаган какойто с переодеванием,проворчал Контиро, беря в руки вахтенный журнал.
Записи велись на английском и греческом языках параллельно, и он сумел прочесть, но ничего интересного не обнаружил: направление ветра, облачность, курс, координаты в полдень, расстояние, пройденное за сутки, и тому подобное.
Последняя запись, датированная позавчерашним днем, выглядела незаконченной. Он перелистал весь журнал, но нигде не нашел ни малейшего указания, почему команда покинула судно. Он подумал, что надо проверить, на месте ли шлюпки, но неприятное чувство спутало мысли: ему показалось, будто кто-то невидимый пристально следит за ним, как кошка за мышью. Ощущение близкой опасности властно охватило Контиро.
Он торопливо достал старый "кольт" с облезлым воронением единственное оружие на сейнере - и, спустив предохранитель, переложил в карман пиджака.
Оставив капитанскую каюту, он попытался заглянуть в две другие, расположенные рядом по коридору. Дверь ближайшей каюты оказалась на запоре, и на стук никто не отозвался, а в следующей было пусто, если не считать костюма, валявшегося на полу. Судя по шевронам на рукаве, здесь жил второй помощник капитана. Контиро подержал пиджак на весу, осмотрел и аккуратно повесил на спинку стула. Странная, очень странная команда. Переоделись и бросили судно.
Зачем, почему?..
Занятый догадками, он медленно вышел на палубу. Как раз вовремя, чтобы увидеть Ваду, мелькнувшего в люке кубрика. Он хотел окликнуть моториста, но передумал и отправился следом. Отчаянный крик застиг Контиро на середине трапа, ведущего в кубрик. Он узнал голос Сиего. Перепрыгивая через три ступеньки, капитан ринулся вниз, на ходу выдернув пистолет.
В настежь распахнутой двери кубрика он увидел Ваду, но спросить ничего не успел. Издав нечленораздельное восклицание, моторист выхватил нож и кинулся вперед. Одним прыжком Контиро оказался на его месте. Слева, в углу полутемного кубрика, что-то шевелилось. Контиро разглядел бесформенную черную массу. Она ритмично поднималась и опадала. Сиего стоял не возле, как показалось сначала, а в ней. Стоял совершенно неподвижно, увязнув выше колен, и непостижимым образом быстро уменьшался ростом.
Словно врастал в пол. Еще мгновение - и он. исчезнет вовсе. Коиро показалось, будто в последний момент лицо Сиего покрылось белой пеной.
Обогнув широкий стол, на середину кубрика выскочил Вада.
Черная масса вспучилась, прыгнула навстречу мотористу, и уши резанул отчаянный вопль Вады. Все совершилось молниеносно.
Черная масса охватила Ваду по пояс, его лицо вспенилось, превратившись в белый ком, и он исчез, а пустой костюм остался на полу.
Все происходило настолько быстро и непонятно, и черная масса кинулась на него. Она катилась по полу бесшумно и так стремительно, что он подсознательно ощутил: не уйти. Его охватил дикий, ни с чем не сравнимый ужас.
- А-а-а! - отчаянно завопил Контиро, машинально вскидывая руку.
В замкнутом пространстве кубрика выстрелы прогремели оглушительно. Черная масса резко остановилась, всплеснулась зубчатой волной, ее гребень загнулся, и она откатилась. Не помня себя, Контиро выскочил на палубу и, перепрыгнув через поручни, вплавь устремился к шлюпке. Встревоженный Такаси поспешил навстречу.



- Что случилось?--испуганно бормотал он, помогая капитану забраться в шлюпку.- Где парни? Что с ними?..
- Не знаю, не знаю! Ничего не знаю...- пролепетал дрожащий капитан, лихорадочно .хватая весло.- Греби сильней, болван! - с перекошенным от страха и гнева лицом вскричал он.
- А как же парни?
- Никак... Их нет, совсем нет. Да греби же, черт тебя подери! Там Черная смерть!..
...Через несколько дней сигналы "Понго" заметил японский пароход, шедший из Гонолулу в Кобе.
По прибытии на родину капитана Контиро Ходзи допросили в морской полиции и предъявили обвинение в убийстве Сиего и Вады.
Решающую роль сыграли показания матроса Такаси, слышавшего выстрелы капитана и припомнившего его давнюю стычку с мотористом.
Контиро на все лады описывал страшное событие на борту "Антея", пытаясь убедить полицейских в своей невиновности, но они встречали его уверения насмешками и обидными шутками. Возмущенный моряк впал в бешенство, кинулся на них с кулаками.
Его скрутили, но припадок не проходил, и дело кончилось клиникой для душевнобольных, где злополучный капитан застрял надолго.
Теплоход "Антей" больше никто не видел. Неуправляемое судно, очевидно, потопил шторм.
Страховая компания выплатила владельцу возмещение, агентство Ллойда занесло "Антей" в списки кораблей, погибших при невыясненных обстоятельствах, а в Салониках прибавилось моряцких вдов и сирот.
Предстоял горячий денек на бирже, и Чарльз Б. Уорд вызвал секретаря пораньше, чтобы высвободить время днем.
- Разберитесь с этими письмами, Кейс, пока я побреюсь и приму ванну. Виски и сифон вы знаете где.
- Спасибо, сэр, но так рано не привык.
- Как знаете, как знаете, Кейс. Дело вкуса.
Уорд вышел из кабинета, и почти тотчас зазвонил телефон. Кейс снял трубку, озабоченно выслушал и коротко бросил: - Минутку, сейчас позову самого.- Звонок был из важных.
Устремившись вдогонку за шефом, Кейс рысцой пробежал анфиладу комнат и попал в спальню, к которой примыкала ванная комната. Уорд только что вошел туда. С порога спальни Кейс еще увидел его руку, закрывавшую дверь.
- Шеф, к телефону! - громко позвал он.
В ответ раздался дикий крик. Кейс рванул дверь.
Уорд застыл столбом посреди розовой мраморной ванной. Его лицо с выпученными глазами и страдальчески перекошенным ртом кричало каждой своей черточкой. Но он сам молча и быстро опускался на пол. Кейс перевел глаза вниз и пораженно воскликнул: - Что это? - Ноги Уорда утопали в пульсирующей сферической массе. При ярком свете электричества она глянцевито блестела, черная, как паюсная икра.
- Что вы делаете?- растерянно спросил Кейс.
Уорд не ответил, только еще быстрее пошел вниз. Вдруг его лицо вспенилось, и Уорда не стало. Пустой халат отлетел к стене.
Черная масса вздыбилась, вытянулась острым жадным языком и ринулась на секретаря. Кейс отскочил и молниеносным движением захлопнул дверь, приперев ее ногой. Дверь вздрогнула от удара тяжелого тела, но выдержала напор. Кейс изо всех сил держал дверь, не зная, что предпринять дальше. Потом сообразил и повернул защелку.
В тонкую щель пробивалась полоска света, ее было хорошо видно в полутемной спальне. Вдруг она померкла, и в щель просунулось нечто похожее на лоскут черной кожи. Лоскут, извиваясь, увеличился, вытянулся, и струя густой черной массы хлынула на пол.
Кейс смотрел на нее, как зачарованный. Тем временем на полу с опасной быстротой стала вздуваться и сформировываться уже знакомая глянцевитая полусфера. Наметился выступ и, утончаясь, вкрадчиво потянулся к человеку. На Кейса пахнуло смертельной угрозой. Он разом очнулся, выхватил пистолет и всадил две пули в черную массу.
Она конвульсивно содрогнулась, свернула хищный отросток, прижалась к дверной панели и стала втягиваться обратно. Кейс выстрелил еще и еще. Черная масса расплющилась в тонкую бесформенную ле пешку и со свистящим шумом стремительно ушла в щель.
Кейс со всех ног кинулся прочь. Влетел в кабинет, закрыл двери на ключ и бросился ко второму телефону. Не выпуская из руки пистолета и опасливо косясь на двери, торопливо набрал номер.
- Это полиция, да?... Говорит вилла Чарльза Уорда. Спешно приезжайте! Тут такое!..
История с загадочной гибелью известного финансиста Чарльза Б. Уорда получила широкую огласку. Газеты раздули ее до предела.
Журналисты дали волю фантазии, придумывая одну версию фантастичней другой. Но никто не мог предложить сколько-нибудь удовлетворительного объяснения. Следственные власти держались куда более обыденной точки зрения, но помалкивали: Уорд был крупной фигурой, тесно связанной с ракетно-ядерным бизнесом, и действовать приходилось с оглядкой. Кейса оставили на свободе крайне неохотно, только под крупный залог и поручительство влиятельного родственника. Его странный рассказ о гибели Уорда встретили с открытым недоверием. По настоянию адвоката Кейс был обследован психиатрами, но те, кроме сильного нервного потрясения, никаких отклонений от нормы не обнаружили. Вскоре Кейс почувствовал себя скверно и слег в постель. Тем не менее власти держали его под негласным надзором: его серьезно подозревали в причастности к похищению Уорда, владевшего не только многомиллионным состоянием, но и посвященного в ряд военных секретов.
Полицейский О'Хара нес ночное дежурство. Шел третий час ночи, улицы обезлюдели, потухли рекламы, фонари горели через один.
О'Хара, двигаясь мерным неторопливым шагом, думал о том, что ночные дежурства хоть и тяжелее дневных, зато спокойнее: меньше происшествий. И тут его взгляд упал на обочину: там, у решетки сточного люка, что-то темнело и шевелилось. Полицейский ускорил шаг. До люка оставалось всего метров двадцать. О'Хара не успел преодолеть и половину расстояния, как там выросла внушительная куполообразная масса. О'Хара расстегнул кобуру, не спуская глаз со странной штуки. Ему осталось шага четыре или пять, когда она сама стремительно прянула ему навстречу.
О'Хара, недавний солдат морской пехоты, действовал с неменьшей быстротой и решительностью.
Ему твердо внушили: в сомнительных случаях сначала стрелять, а потом разбираться. Он упруго отскочил и нажал спуск. Черный купол взметнулся вверх рваным языком, перегнулся назад и молниеносно скрылся в сточном люке. О'Хара, с пистолетом наготове, осторожно приблизился и, вытащив фонарь, заглянул в люк, но не увидел ничего, кроме ленивой струйки грязной воды на трехметровой глубине.
Сдав дежурство, О'Хара написал краткий рапорт о несуразном ночном происшествии и отправился спать. Но спокойно отдохнуть не дали. За ним приехала машина Центрального полицейского управления Сан-Франциско, и полисмен О'Хара предстал перед высоким начальством. Беседа велась недолго. Вскоре О'Хара покинул Центральное управление, преисполненный сознания собственной значимости, прикосновенности к важной тайне и обласканный начальством. Бестолковое ночное приключение сулило радужные перспективы, при одном пустяшном условии: забыть о нем.
В Центральном управлении прочли не один только рапорт О'Хары и, как огня, боялись огласки и паники. На радостях О'Хара даже не обратил внимания на недомогание, отнеся его за счет ночной усталости.
Здоровье же Кейса катастрофически ухудшалось. Срочно созванный консилиум медицинских светил диагностировал прогрессирующее белокровие и нервное истощение. Лишь один врач, угрюмый эксцентричный доктор Харрис, остался при особом мнении.
- Ерунда! - резко заявил он.- Это не просто белокровие. Это лучевая болезнь.
- Позвольте, уважаемый коллега,- мягко возразил благообразный и дипломатичный доктор Басби, глава консилиума.Некоторые симптомы и меня навели на эту мысль. Но прежде чем ставить окончательный диагноз, я тщательно изучил прошлое больного и навел исчерпывающие справки. И никогда - поверьте, никогда! - ни при каких обстоятельствах мистер Кейс не попадал в условия, грозящие облучением. Поэтому мне кажется...
- Я справок не наводил, но насмотрелся лучовки в Японии больше, чем вы огурцов съели. И мне ничего не кажется! Я знаю, что говорю,- бесцеремонно прервал Харрис.
Доктор Басби покраснел, но сдержался. Старый грубиян Харрис был почетным членом многих ученых обществ, с ним приходилось считаться.
- Я думаю, вы можете остаться при особом мнении, коллега.
- И я так думаю! - буркнул Харрис.
День, вечер и ночь, последовавшие за рапортом О'Хары, принесли полиции множество хлопот, забот и огорчений. За неполные сутки полицейское управление Сан-Франциско насчитало сотни тревожных телефонных звонков и десятки срочных вызовов. Если добавить, что большинство из них не имело под собой никакой почвы, кроме ложного страха, самообмана или озорстства, то недовольство полицейских легко понять.
К тому же, полиции не удалось сохранить тайну. Уже сообщения дневных газет начисто смазали полицейскую конспирацию. О вечерних и говорить не приходилось, на их страницах разразилась самая настоящая паника.
Газеты многое преувеличили, но Черная смерть действительно совершила ряд дерзких вылазок в разных концах Сан-Франциско. Часть из них имела трагические последствия. К наступлению ночи десятки горожан своими глазами увидели Черную смерть. Нашлись и очевидцы гибели люй. Все свидетели в один голос утверждали, что стоило Черной смерти прикоснуться к человеку, как он с отчаянным криком окаменевал на месте. Пульсирующая масса тотчас охватывала ноги, и человек погружался в нее, тая, как свеча на раскаленной плите. В последний момент лицо вспенивалось, и человек исчезал.
Пустая одежда оставалась на месте или отлетала в сторону, и Черная смерть была готова к новой атаке. Все происходило настолько быстро, что люди терялись, даже не пытаясь оказать помощи гибнущему.
Под выстрелами Черная смерть поспешно отступала, но без видимого ущерба. Она, как правило, появлялась из канализационных отверстий, сточных люков и каналов - одним словом, из мест, связанных с океаном. Туда же она скрывалась от обстрела.
Судя по всему, ее основным логовом была система канализации, разветвлявшаяся под городом на сотни километров. Опасность грозила в любом месте, в любом доме и в любой момент. Никто не чувствовал себя защищенным от смертоносного вторжения. Все, кто имел возможность, предпочли покинуть город.
Сан-Франциско провел неспокойную ночь. Смерть стояла за каждой дверью. Утро не принесло успокоения. Если верить утренним газетам, то гибель семи человек следовало считать несомненной.
Участь еще четверых оставалась под вопросом: было неясно, находятся ли они в непредвиденной отлучке или тоже стали жертвами Черной смерти. Во всяком случае обеспокоенные родственники подняли тревогу.
Кейс лежал при смерти. Доктор Харрис не ошибся: Кейса поразила лучевая болезнь. По мнению экспертов, он получил очень большую дозу радиации. Полицейский О'Хара тоже оказался сильно облученным. Медицинская служба при помощи полиции спешно разыскивала всех побывавших вблизи от Черной смерти.
За день было зарегистрировано еще несколько ее нападений.
Город охватывала паника. Люди боялись зайти на кухню, в ванную -и туалетную.
Сточные люки прикрыли тяжелыми крышками, но Черная смерть проникала в малейшие щели.
После экстренного совещания мэра и губернатора город объявили на угрожаемом прложении.
Ввели комендантский час - с сумерек до рассвета и организовали патрулирование улиц отделениями национальной гвардии.
По городу разъезжали броневики и танки с огнеметами. Но люди понимали, что танки и огнеметы нельзя поставить в каждом дворе и тем более в квартире.
При губернаторе создали Чрезвычайную комиссию по борьбе с Черной смертью. В нее вошли виднейшие ученые штата под председательством доктора Харриса. Главу комиссии наделили особыми полномочиями, которыми он не замедлил воспользоваться.
На первом же заседании, когда прения переросли в споры, коим не предвиделось конца, доктор Харрис встал и крепко постучал молотком.
- Хватит! Я говорю, хватит! - закричал он в лицо опешившим ученым. Два часа разговоров. Два часа общей болтовни - и ни одного дельного предложения. Так продолжаться не может!
Он обвел коллег свирепым взглядом. Ученые были явно скандализованы такой бесцеремонностью. Не давая им опомниться, Харрис продолжал:
- Не знаю, что такое Черная смерть, откуда она взялась и как происходит ее пищеварение. Не знаю и пока не интересуюсь. Но я знаю, что это - смерть. Я врач, а первый долг врача - борьба со смертью. Всякой смертью - как Черной, так и любой другой. Первым делом ее следует уничтожить и как можно скорей. Для этого в нашем распоряжении имеется достаточно сведений. Мы знаем, что это опасное существо поражает жертву почти мгновенно. Что оно мощный источник проникающей радиации. Что оно затаилось в канализации и отступает перед обстрелом. Следовательно, его плоть уязвима. А раз так, я предлагаю атаку. Да, атаку! Наступление лучший вид обороны. Атакуем Черную смерть в ее логовище. Пошлем в канализационный коллектор истребительные команды. Оденем этих людей в защитные противолучевые костюмы. Дадим автоматическое оружие, огнеметы, все, что порекомендуют господа военные. Одним словом, я настаиваю на безотлагательных мерах. Предлагаю прекратить пустые споры и приступить к разработке планов борьбы с Черной смертью. Каждый час промедления стоит человеческих жизней. Итак, еще раз повторяю: я - за немедленные действия. Кто не согласен, может покинуть заседание: - Прошу!
Желающих не нашлось.
К сточному люку подошло шестеро. Четверо были облачены в противолучевые костюмы, с противогазами, автоматами на груди и гранатами на поясе. Подняв крышку и решетку, четверо, один за другим, спустились вниз, в колодец. Двое остались ждать.
В четыре стороны от бетонного колодца разбегались чугунные стволы сточных труб. В резком свете нашлемных фонарей матово блестели влажные заплесневелые стены. Сырой воздух казался липким и густым. По дну бесшумно струилась грязная вода с радужными пятнами.
Круглые зевы труб, сужаясь в перспективе, уходили во тьму.
Здесь царили мрак и сырая тишина, они давили незримым грузом.
- Невеселое местечко,- обронил один из юношей. Его голос, стиснутый колодцем, , прозвучал глухо и немощно.
- Главное, тесное,- добавил другой.
- Особенно не развернешься,- согласился третий.
- В общем, для твиста обстановка неподходящая,- заключил четвертый, он же старший группы. Но никто не улыбнулся шутке.- И мешкать тоже нечего. Давайте расходиться! Уилли, ты со мной?
- Конечно, Бен! Только я вперед. Ладно?
- Э, нет! Спасибо. Из-за такого верзилы я ничего и не увижу. Пусти-ка!..
Пожелав друг другу удачи, истребители натянули противогазы и тронулись в нелегкий путь, согнувшись едва не под прямым углом.
На первых порах комиссия по борьбе с Черной смертью организовала десять истребительных групп. Группа Бенджамена Грогана числилась одиннадцатой и состояла из молодых физиков местного университета. Юноши пошли добровольцами. Доктор Харрис не слишком рассчитывал на успех истребительных команд - он понимал, что это капля в море. Гораздо более важным он считал заполучить хоть кусочек тела Черной смерти. На поясе каждого истребителя - портативный свинцовый контейнер. Для этой же цели предназначались и гранаты. Конечно, взрывы в тесной трубе представляли немалую опасность и для самих истребителей, но приходилось рисковать. Атаковать гранатами Черную смерть на поверхности, в многолюдном городе, среди толпы, было еще опасней.
Истребители знали, на что идут, и понимали, как важно раздобыть образец плоти страшного существа.
Бен и Уилли прошли квартал и увидели колодец, в точности похожий на тот, с которого начали путь. Юноши осветили перекресток труб, насколько брали фонари. Чуточку передохнули, распрямив ноющие спины, и двинулись дальше.
- Послушай, Бен! Как твоя спина?
- Сносно, а что?
- Если я сейчас же не разогнусь, то сдохну на месте, - пожаловался Уилли.
- Ты это всерьез?
- Не совсем. Немного потерпеть можно еще.
- Тогда терпи. Вот дойдем до следующего колодца, передохнем.
Они добрались до следующего колодца. Потом миновали еще два и нигде ничего не заметили.
Все так же хлюпала под ногами грязная вода и, сгибая плечи, нависали над головой тесные своды труб.
- Может, вернемся?..- нерешительно предложил Уилли.
- Рано,- возразил Бен.- Пройдем еще парочку колодцев, тогда подумаем.
Но пройти парочку колодцев не пришлось, луч фонаря уперся в темную массу, загородившую проход.
Стоп! - воскликнул Бен.- Вот она! Видишь?.. Отойди назад, а я брошу гранату.
Он торопливо снял гранату с пояса и прикинул расстояние. "Пожалуй, метров двадцать. В самый раз",- подумал Бен и присел, чтобы ловчей занести руку. Но не бросил: слух резанул пронзительный крик. Бен молниеносно обернулся.
В свете фонаря он успел увидеть последнее мгновение жизни Уилли...
Откуда взялась Черная смерть в только что проверенном участке трубы не было времени гадать. У Бена была всего одна секунда, а то и меньше. Тварь, проглотившая Уилли, засела в какихто десяти метрах. "В нее бросать нельзя. Можно угробить и себя". Вторая, за его спиной, была на подходящем для броска расстоянии, но пока он развернется и бросит, эта насядет сзади.



"Надо бросать в эту. Все же шанс",- заключил он. В следующую долю секунды рука уже размахнулась и послала гранату. Бен плашмя кинулся в воду. Полыхнул взрыв. Вспышку света сменила кромешная тьма. По шлему и спине хлестнули мелкие осколки, а за ними пришел воздух. Его тугой удар подал тело назад, как пробку в бутылочном горлышке, и сотрясающим звоном отдался в мозгу.
Не теряя и десятой доли секунды, Бен поднялся и сел. Схватил автомат и послал длинную очередь в грозную тьму, где затаилась смерть. Он не видел ее - фонарь погас, разбитый взрывом,но знал, что она надвигается. Знал безошибочным знанием, появляющимся у решительных людей в минуты крайней опасности. Прервав очередь, он повернулся вспять и, пригибаясь, побежал к далекому выходу.
Там, где взорвалась граната, Бен задержался.
Пошарил левой рукой вслепую и зажал в пальцах упругий пульсирующий комок, но не стал прятать в контейнер. Властное предостережение заставило торопливо вскинуть автомат. Бен увидел опасность в пляшущем свете очереди. Черная смерть подобралась совсем близко. Еще бы немного, и конец. Была ли это та самая или другая, он не знал. Дал очередь и кинулся бежать...
Остановка, поворот всем телом. Короткая очередь во тьму. Бег!.. Опять очередь, и снова бег.
Отчаянный бег, разрывающий сердце. Он задыхался, едва удерживаясь от соблазна сорвать удушающую маску противогаза. Так продолжалось вечность... Бен не решался бросить гранату назад, во тьму, и покончить с преследовательницей. Не решался, боясь рискнуть тем, что опалило пальцы холодным огнем и подтверждало свое вредоносное присутствие невыносимой болью, ползущей все выше вверх по руке.
Когда опять настало время дать очередь, Бен ощутил это, как жизненную потребность. Автомат коротко фыркнул и захлебнулся: кончился магазин. Пробежав несколько десятков шагов, он вынудил себя остановиться и перезарядить.
Остановиться тогда, когда все его существо неистово вопило: "Вперед! Только вперед!" Но разум властно запротестовал, и Бен подчинился ему.
Прижав автомат левым локтем, он перезарядил его в кромешной тьме так быстро, как никогда не сумел бы днем и обеими руками.
Бен достиг, наконец, колодца и споткнулся о лестницу. У него хватило сил выбраться на поверхность и крикнуть товарищам, кинувшимся было к нему:
- Не подходите! Я облучен... Но вот кусок ее!..- Он показал на левую руку. Потом стянул зубами толстую перчатку с правой руки, аккуратно вложил глянцевитую массу, похожую на паюсную икру, в контейнер голой рукой и, не торопясь, завинтил тяжелую крышку. Ему было уже вое равно. Боль скрутила левую руку, охватила плечо и быстро спускалась к сердцу.- Вот, возьмите...сказал он, отползая в сторону...
Откинув шлем, он лег на спину и увидел звезды. Они мерцали тепло и дружелюбно. Когда боль впилась в сердце, звезды растерянно мигнули и погасли.
Кусочек Черной смерти, добытый Беном, бережно разделили между собой исследовательские группы. Физики, химики, биофизики, радиологи и токсикологи напряженно искали ответа на одинединственный вопрос: "Как ее убить"?
Доктор Харрис тоже не сидел сложа руки. Выполняя его распоряжение, истребительные команды спустили в канализацию контейнеры-ловушки. В качестве приманк
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вс 19 Май 2013 04:49    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

у романа Мастер и Маргарита есть черновики они
довольно интересные местами


третья редакция


НИКОГДА НЕ РАЗГОВАРИВАЙТЕ С НЕИЗВЕСТНЫМИ


В час заката на Патриарших Прудах появились двое мужчин. Один из них
лет тридцати пяти, одет в дешевенький заграничный костюм. Лицо имел гладко
выбритое, а голову со значительной плешью. Другой был лет на десять моложе
первого. Этот был в блузе, носящей нелепое название "толстовка", и в
тапочках на ногах. На голове у него была кепка.
Оба изнывали от жары. У второго, не догадавшегося снять кепку, пот
буквально струями тек по грязным щекам, оставляя светлые полосы на
коричневой коже...
Первый был не кто иной, как товарищ Михаил Александрович Берлиоз,
секретарь Всемирного объединения писателей Всемиописа и редактор всех
московских толстых художественных журналов, а спутник его - Иван Николаевич
Попов, известный поэт, пишущий под псевдонимом Бездомный.
Оба, как только прошли решетку Прудов, первым долгом бросились к
будочке, на которой была надпись: "Всевозможные прохладительные напитки".
Руки у них запрыгали, глаза стали молящими. У будочки не было ни одного
человека.
Да, следует отметить первую странность этого вечера. Не только у
будочки, но и во всей аллее не было никого. В тот час, когда солнце в пыли,
в дыму и грохоте садится в Цыганские Грузины, когда все живущее жадно ищет
воды, клочка зелени, кустика травинки, когда раскаленные плиты города отдают
жар, когда у собак языки висят до земли, в аллее не было ни одного человека.
Как будто нарочно все было сделано, чтобы не оказалось свидетелей.
- Нарзану, - сказал товарищ Берлиоз, обращаясь к женским босым ногам,
стоящим на прилавке.
Ноги спрыгнули тяжело на ящик, а оттуда на пол.
- Нарзану нет, - сказала женщина в будке.
- Ну, боржому, - нетерпеливо попросил Берлиоз.
- Нету боржому, - ответила женщина.
- Так что же у вас есть? - раздраженно спросил Бездомный и тут же
испугался - а ну как женщина ответит, что ничего нет.
Но женщина ответила:
- Фруктовая есть.
- Давай, давай, давай, - сказал Бездомный.
Откупорили фруктовую - и секретарь, и поэт припали к стаканам.
Фруктовая пахла одеколоном и конфетами. Друзей прошиб пот. Их затрясло. Они
оглянулись и тут же поняли, насколько истомились, пока дошли с Площади
Революции до Патриарших. Затем они стали икать. Икая, Бездомный справился о
папиросах, получил ответ, что их нет и что спичек тоже нет.
Икая, Бездомный пробурчал что-то вроде - "сволочь эта фруктовая", - и
путники вышли в аллею. Фруктовая ли помогла или зелень старых лип, но только
им стало легче. И оба они поместились на скамье лицом к застывшему зеленому
пруду. Кепку и тут Бездомный снять не догадался, и пот в тени стал высыхать
на нем.
И тут произошло второе странное обстоятельство, касающееся одного
Михаила Александровича. Во-первых, внезапно его охватила тоска. Ни с того ни
с сего. Как бы черная рука протянулась и сжала его сердце. Он оглянулся,
побледнел, не понимая в чем дело. Он вытер пот платком, подумал: "Что же это
меня тревожит? Я переутомился. Пора бы мне, в сущности говоря, в
Кисловодск..."
Не успел он это подумать, как воздух перед ним сгустился совершенно
явственно и из воздуха соткался застойный и прозрачный тип вида довольно
странного. На маленькой головке жокейская кепка, клетчатый воздушный
пиджачок, и росту он в полторы сажени, и худой, как селедка, морда
глумливая.
Какие бы то ни было редкие явления Михаилу Александровичу попадались
редко. Поэтому прежде всего он решил, что этого не может быть, и вытаращил
глаза. Но это могло быть, потому что длинный жокей качался перед ним и влево
и вправо. "Кисловодск... жара... удар?!" - подумал товарищ Берлиоз и уже в
ужасе прикрыл глаза. Лишь только он их вновь открыл, с облегчением убедился
в том, что быть действительно не может: сделанный из воздуха клетчатый
растворился. И черная рука тут же отпустила сердце.
- Фу, черт, - сказал Берлиоз, - ты знаешь, Бездомный, у меня сейчас от
жары едва удар не сделался. Даже что-то вроде галлюцинаций было... Ну-с,
итак.
И тут, еще раз обмахнувшись платком, Берлиоз повел речь, по-видимому,
прерванную питьем фруктовой и иканием.
Речь шла об Иисусе Христе. Дело в том, что Михаил Александрович
заказывал Ивану Николаевичу большую антирелигиозную поэму для очередной
книжки журнала. Во время путешествия с Площади Революции на Патриаршие Пруды
редактор и рассказывал поэту о тех положениях, которые должны были лечь в
основу поэмы.
Следует признать, что редактор был образован. В речи его, как пузыри на
воде, вскакивали имена не только Штрауса и Ренана, но и историков Филона,
Иосифа Флавия и Тацита.
Поэт слушал редактора со вниманием и лишь изредка икал внезапно, причем
каждый раз тихонько ругал фруктовую непечатными словами.
Где-то за спиной друзей грохотала и выла Садовая, по Бронной мимо
Патриарших проходили трамваи и пролетали грузовики, подымая тучи белой пыли,
а в аллее опять не было никого.
Дело между тем выходило дрянь: кого из историков ни возьми, ясно
становилось каждому грамотному человеку, что Иисуса Христа никакого на свете
не было. Таким образом, человечество в течение огромного количества лет
пребывало в заблуждении и частично будущая поэма Бездомного должна была
послужить великому делу освобождения от заблуждения.
Меж тем товарищ Берлиоз погрузился в такие дебри, в которые может
отправиться, не рискуя в них застрять, только очень начитанный человек.
Соткался в воздухе, который стал по счастью немного свежеть, над Прудом
египетский бог Озирис, и вавилонский Таммуз, появился пророк Иезикииль, а за
Таммузом - Мардук, а уж за этим совсем странный и сделанный к тому же из
теста божок Вицлипуцли.
И тут-то в аллею и вышел человек. Нужно сказать, что три учреждения
впоследствии, когда уже, в сущности, было поздно, представили свои сводки с
описанием этого человека. Сводки эти не могут не вызвать изумления.
Так, в одной из них сказано, что человек этот был маленького росту,
имел зубы золотые и хромал на правую ногу. В другой сказано, что человек
этот был росту громадного, коронки имел платиновые и хромал на левую ногу. А
в третьей, что особых примет у человека не было. Поэтому приходится
признать, что ни одна из этих сводок не годится.
Во-первых, он ни на одну ногу не хромал. Росту был высокого, а коронки
с правой стороны у него были платиновые, а с левой - золотые. Одет он был
так: серый дорогой костюм, серые туфли заграничные, на голове берет,
заломленный на правое ухо, на руках серые перчатки. В руках нес трость с
золотым набалдашником. Гладко выбрит. Рот кривой. Лицо загоревшее. Один глаз
черный, другой зеленый. Один глаз выше другого. Брови черные. Словом -
иностранец.
Иностранец прошел мимо скамейки, на которой сидели поэт и редактор,
причем бросил на них косой беглый взгляд.
"Немец", - подумал Берлиоз.
"Англичанин, - подумал Бездомный. - Ишь, сволочь, и не жарко ему в
перчатках".
Иностранец, которому точно не было жарко, остановился и вдруг уселся на
соседней скамейке. Тут он окинул взглядом дома, окаймляющие Пруды, и видно
стало, что, во-первых, он видит это место впервые, а во-вторых, что оно его
заинтересовало.
Часть окон в верхних этажах пылала ослепительным пожаром, а в нижних
тем временем окна погружались в тихую предвечернюю темноту.
Меж тем с соседней скамейки потоком лилась речь Берлиоза.
- Нет ни одной восточной религии, в которой бог не родился бы от
непорочной девы. Разве в Египте Изида не родила Горуса? А Будда в Индии? Да,
наконец, в Греции Афина-Паллада - Аполлона? И я тебе советую...
Но тут Михаил Александрович прервал речь.
Иностранец вдруг поднялся со своей скамейки и направился к
собеседникам. Те поглядели на него изумленно.
- Извините меня, пожалуйста, что, не будучи представлен вам, позволил
себе подойти к вам, - заговорил иностранец с легким акцентом, - но предмет
вашей беседы ученой столь интересен...
Тут иностранец вежливо снял берет, и друзьям ничего не оставалось, как
пожать иностранцу руку, с которой он очень умело сдернул перчатку.
"Скорее швед", - подумал Берлиоз.
"Поляк", - подумал Бездомный.
Нужно добавить, что на Бездомного иностранец с первых же слов произвел
отвратительное впечатление, а Берлиозу, наоборот, очень понравился.
- С великим интересом я услышал, что вы отрицаете существование Бога? -
сказал иностранец, усевшись рядом с Берлиозом. - Неужели вы атеисты?
- Да, мы атеисты, - ответил товарищ Берлиоз.
- Ах, ах, ах! - воскликнул неизвестный иностранец и так впился в
атеистов глазами, что тем даже стало неловко.
- Впрочем, в нашей стране это неудивительно, - вежливо объяснил
Берлиоз, - большинство нашего населения сознательно и давно уже перестало
верить сказкам о Боге. - Улыбнувшись, он прибавил: - Мы не встречаем
надобности в этой гипотезе.
- Это изумительно интересно! - воскликнул иностранец, - изумительно.
"Он и не швед", - подумал Берлиоз.
"Где это он так насобачился говорить по-русски?" - подумал Бездомный и
нахмурился. Икать он перестал, но ему захотелось курить.
- Но позвольте вас спросить, как же быть с доказательствами бытия,
доказательствами, коих существует ровно пять? - осведомился иностранец
крайне тревожно.
- Увы, - ответил товарищ Берлиоз, - ни одно из этих доказательств
ничего не стоит. Их давно сдали в архив. В области разума никаких
доказательств бытия Божия нету и быть не может.
- Браво! - вскричал иностранец, - браво. Вы полностью повторили мысль
старикашки Иммануила по этому поводу. Начисто он разрушил все пять
доказательств, но потом, черт его возьми, словно курам на смех, вылепил
собственного изобретения доказательство!
- Доказательство Канта, - сказал, тонко улыбаясь, образованный Берлиоз,
- также не убедительно, и не зря Шиллер сказал, что Кантово доказательство
пригодно для рабов, - и подумал: "Но кто же он такой, все-таки?"
- Взять бы этого Канта да в Соловки! - неожиданно бухнул Иван.
- Иван! - удивленно шепнул Берлиоз.
Но предложение посадить в Соловки Канта не только не поразило
иностранца, но, наоборот, привело в восторг.
- Именно! Именно! - заговорил он восторженно, - ему там самое место.
Говорил я ему: ты чепуху придумал, Иммануил.
Товарищ Берлиоз вытаращил глаза на иностранца.
- Но, - продолжал неизвестный, - посадить его, к сожалению, невозможно
по двум причинам: во-первых, он иностранный подданный, а во-вторых, умер.
- Жаль! - отозвался Иван, чувствуя, что он почему-то ненавидит
иностранца все сильнее и сильнее.
- И мне жаль, - подтвердил неизвестный и продолжал: - Но вот что меня
мучительно беспокоит: ежели Бога нету, то, спрашивается, кто же управляет
жизнью на земле?
- Человек, - ответил Берлиоз.
- Виноват, - мягко отозвался неизвестный, - но как же, позвольте
спросить, может управлять жизнью на земле человек, если он не может
составить никакого плана, не говорю уже о таком сроке, как хотя бы сто лет,
но даже на срок значительно более короткий. И в самом деле, вы вообразите, -
только начнете управлять, распоряжаться, кхе... кхе... комбинировать и
вдруг, вообразите, у вас саркома. - Тут иностранец сладко усмехнулся, как
будто мысль о саркоме доставила ему наслаждение. - Саркома... - повторил он
щурясь, - звучное слово, и вот-с, вы уже ничем не распоряжаетесь, вам не до
комбинаций, и через некоторое время тот, кто недавно еще отдавал
распоряжения по телефону, покрикивал на подчиненных, почтительно
разговаривал с высшими и собирался в Кисловодск, лежит, скрестив руки на
груди, в ящике, неутешная вдова стоит в изголовье, мысленно высчитывая,
дадут ли ей персональную пенсию, а оркестр в дверях фальшиво играет марш
Шопена.
И тут незнакомец тихонько и тонко рассмеялся.
Товарищ Берлиоз внимательно слушал неприятный рассказ про саркому, но
не она занимала его.
"Он не иностранец! Не иностранец! - кричало у него в голове. - Он
престранный тип. Но кто же он такой?"
- Вы хотите курить? - любезно осведомился неизвестный у Ивана, который
время от времени машинально похлопывал себя по карманам.
Иван хотел злобно ответить "Нет", но соблазн был слишком велик, и он
промычал:
- Гм...
- Какие предпочитаете?
- А у вас какие есть? - хмуро спросил Иван.
- Какие предпочитаете?
- "Нашу марку", - злобно ответил Иван, уверенный, что "Нашей марки"
нету у антипатичного иностранца.
Но "Марка" именно и нашлась. Но нашлась она в таком виде, что оба
приятеля выпучили глаза. Иностранец вытащил из кармана пиджака колоссальных
размеров золотой портсигар, на коем была составлена из крупных алмазов буква
"W". В этом портсигаре изыскалось несколько штук крупных, ароматных, золотым
табаком набитых папирос "Наша марка".
"Он - иностранец", - уже смятенно подумал Берлиоз.
Ошеломленный Иван взял папиросу, в руках у иностранца щелкнула
зажигалка, и синий дымок взвился под липой. Запахло приятно.
Закурил и иностранец, а некурящий Берлиоз отказался.
"Я ему сейчас возражу так, - подумал Берлиоз, - человек смертен, но на
сегодняшний день..."
- Да, человек смертен, - провозгласил неизвестный, выпустив дым, но
даже сегодняшний вечер вам неизвестен. Даже приблизительно вы не знаете, что
вы будете делать через час. Согласитесь сами, разве мыслимо чем-нибудь
управлять при таком условии?
- Виноват, - отозвался Берлиоз, не сводя глаз с собеседника, - это уже
преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее, конечно. Само
собой разумеется, что если мне на голову свалится кирпич...
- Кирпич ни с того ни с сего, - ответил неизвестный, - никому на голову
никогда не свалится. В частности же, уверяю вас, что вам совершенно он не
угрожает. Так позвольте спросить, что вы будете делать сегодня вечером?
- Сегодня вечером, - ответил Берлиоз, - в одиннадцать часов во
Всемиописе будет заседание, на котором я буду председательствовать.
- Нет. Этого быть никак не может, - твердо заявил иностранец.
Берлиоз приоткрыл рот.
- Почему? - спросил Иван злобно.
- Потому, - ответил иностранец и прищуренными глазами поглядел в
тускневшее небо, в котором чертили бесшумно птицы, что Аннушка уже купила
постное масло, и не только купила его, но даже и разлила. Заседание не
состоится.
Произошла пауза, понятное дело.
- Простите, - моргая глазами, сказал Берлиоз, - я не понимаю... при чем
здесь постное масло?.. Но иностранец не ответил.
- Скажите, пожалуйста, гражданин, - вдруг заговорил Иван, - вам не
приходилось бывать когда-нибудь в сумасшедшем доме?
- Иван! - воскликнул Берлиоз.
Но иностранец не обиделся, а развеселился.
- Бывал, бывал не раз! - вскричал он, - где я только не бывал! Досадно
одно, что я так и не удосужился спросить у профессора толком, что такое
мания фурибунда. Так что это вы уже сами спросите, Иван Николаевич.
"Что так-кое?!" - крикнуло в голове у Берлиоза при словах "Иван
Николаевич".
Иван поднялся.
Он был немного бледен.
- Откуда вы знаете, как меня зовут?
- Помилуйте, товарищ Бездомный, кто же вас не знает, - улыбнувшись,
ответил иностранец.
- Я извиняюсь... - начал было Бездомный, но подумал, еще более
изменился в лице и кончил так: - Вы не можете одну минуту подождать... Я
пару слов хочу товарищу сказать.
- О, с удовольствием! Охотно, - воскликнул иностранец, - здесь так
хорошо под липами, а я, кстати, никуда и не спешу, - и он сделал ручкой.
- Миша... вот что, - сказал поэт, отводя в сторону Берлиоза, я знаю,
кто это. Это, - раздельным веским шепотом заговорил поэт, - никакой не
иностранец, а это белогвардейский шпион, - засипел он прямо в лицо Берлиозу,
- пробравшийся в Москву. Это - эмигрант. Миша, спрашивай у него сейчас же
документы. А то уйдет...
- Почему эми... - шепнул пораженный Берлиоз.
- Я тебе говорю! Какой черт иностранец так по-русски станет говорить!..
- Вот ерунда... - неприятно морщась, начал было Берлиоз.
- Идем, идем!..
И приятели вернулись к скамейке. Тут их ждал сюрприз. Незнакомец не
сидел, а стоял у скамейки, держа в руках визитную карточку.
- Извините меня, глубокоуважаемый Михаил Александрович, что я в пылу
интереснейшей беседы забыл назвать себя. Вот моя карточка, а вот в кармане и
паспорт, - подчеркнуто сказал иностранец.
Берлиоз стал густо красен.
"Или слышал, или уж очень догадлив, черт..."
Иван заглянул в карточку, но разглядел только верхнее слово
"professor..." и первую букву фамилии "W".
- Очень приятно, - выдавил из себя Берлиоз, глядя, как профессор прячет
карточку в карман. - Вы в качестве консультанта вызваны к нам?
- Да, консультанта, как же, - подтвердил профессор.
- Вы - немец?
- Я-то? - переспросил профессор и задумался. - Да, немец, - сказал он.
- Извиняюсь, откуда вы знаете, как нас зовут? - спросил Иван.
Иностранный консультант улыбнулся, причем выяснилось, что правый глаз у
него не улыбается, да и вообще, что этот глаз никакого цвета, и вынул номер
еженедельного журнала...
- А! - сразу сказали оба писателя. В журнале были как раз их портреты с
полным обозначением имен, отчеств и фамилий.
- Прекрасная погода, - продолжал консультант, усаживаясь. Сели и
приятели.
- А у вас какая специальность? - осведомился ласково Берлиоз.
- Я - специалист по черной магии.
- Как?! - воскликнул товарищ Берлиоз. "На т-тебе!" - подумал Иван.
- Виноват... и вас по этой специальности пригласили к нам?!
- Да, да, пригласили, - и тут приятели услышали, что профессор говорит
с редчайшим немецким акцентом, - тут в государственной библиотеке громадный
отдел старой книги, магии и демонологии, и меня пригласил как специалист
единственный в мире. Они хотят разбират, продават...
- А-а! Вы - историк!
- Я - историк, - охотно подтвердил профессор, - я люблю разные истории.
Смешные. И сегодня будет смешная история. Да, кстати, об историях, товарищи,
- тут консультант таинственно поманил пальцем обоих приятелей, и те
наклонились к нему, - имейте в виду, что Христос существовал, - сказал он
шепотом.
- Видите ли, профессор, - смущенно улыбаясь, заговорил Берлиоз, - тут
мы, к сожалению, не договоримся...
- Он существовал, - строгим шепотом повторил профессор, изумляя
приятелей совершенно, и в частности, тем, что акцент его опять куда-то
пропал.
- Но какое же доказательство?
- Доказательство вот какое, - зашептал профессор, взяв под руки
приятелей, - я с ним лично встречался. Оба приятеля изменились в лице и
переглянулись.
- Где?
- На балконе у Понтия Пилата, - шепнул профессор и, таинственно подняв
палец, просипел: - Только т-сс!
"Ой-ой..."
- Вы сколько времени в Москве? - дрогнувшим голосом спросил Берлиоз.
- Я сегодня приехал в Москву, - многозначительно прошептал профессор, и
тут только приятели, глянув ему в лицо, увидели, что глаза у него совершенно
безумные. То есть, вернее, левый глаз, потому что правый был мертвый,
черный.
"Так-с, - подумал Берлиоз, - все ясно. Приехал немец и тотчас спятил.
Хорошенькая история!"
Но Берлиоз был решителен и сообразителен. Ловко откинувшись назад, он
замигал Ивану, и тот его понял.
- Да, да, да, - заговорил Берлиоз, - возможно, все возможно. А вещи
ваши где, профессор, - вкрадчиво осведомился он, - в "Метрополе"? Вы где
остановились?
- Я - нигде! - ответил немец, тоскливо и дико блуждая глазами по
Патриаршим Прудам. Он вдруг припал к потрясенному Берлиозу.
- А где же вы будете жить? - спросил Берлиоз.
- В вашей квартире, - интимно подмигнув здоровым глазом, шепнул немец.
- Очень при... но...
- А дьявола тоже нет? - плаксиво спросил немец и вцепился теперь в
Ивана.
- И дьявола...
- Не противоречь... - шепнул Берлиоз.
- Нету, нету никакого дьявола, - растерявшись, закричал Иван, - вот
вцепился! Перестаньте психовать!
Немец расхохотался так, что из липы вылетел воробей и пропал.
- Ну, это уже положительно интересно! - заговорил он, сияя зеленым
глазом. - Что же это у вас ничего нету! Христа нету, дьявола нету, папирос
нету, Понтия Пилата, таксомотора нету...
- Ничего, ничего, профессор, успокойтесь, все уладится, все будет, -
бормотал Берлиоз, усаживая профессора назад на скамейку. - Вы, профессор,
посидите с Бездомным, а я только на одну минуту сбегаю к телефону, звякну,
тут одно безотлагательное дельце, а там мы вас и проводим, и проводим...
План у Берлиоза был такой. Тотчас добраться до первого же телефона и
сообщить куда следует, что приехавший из-за границы консультант-историк
бродит по Патриаршим Прудам в явно ненормальном состоянии. Так вот, чтобы
приняли меры, а то получится дурацкая и неприятная история.
- Дельце? Хорошо. Но только умоляю вас, поверьте мне, что дьявол
существует, - пылко просил немец, поглядывая исподлобья на Берлиоза.
- Хорошо, хорошо, хорошо, - фальшиво-ласково бормотал Берлиоз. - Ваня,
ты посиди, - и, подмигнув, он устремился к выходу.
И профессор тотчас как будто выздоровел.
- Михаил Яковлевич! - звучно крикнул он вслед.
- А?
- Не дать ли вашему дяде телеграмму?
- Да, да, хорошо... хорошо... - отозвался Берлиоз, но дрогнул и
подумал: "Откуда он знает про дядю?"
Впрочем, тут же мысль о дяде и вылетела у него из головы. И Берлиоз
похолодел. С ближайшей к выходу скамейки поднялся навстречу редактору тот
самый субъект, что недавно совсем соткался из жаркого зноя. Только сейчас он
был уже не знойный, а обыкновенный плотский, настолько плотский, что Берлиоз
отчетливо разглядел, что у него усишки, как куриные перышки, маленькие,
иронические, как будто полупьяные глазки, жокейская шапочка двухцветная, а
брючки клетчатые и необыкновенно противно подтянутые.
Товарищ Берлиоз вздрогнул, попятился, утешил себя мыслью, что это
совпадение, что это было марево, а это какой-то реальный оболтус.
- Турникет ищете, гражданин? - тенором осведомился оболтус, - а вот,
прямо пожалуйте... Кхе... кхе... с вас бы, гражданин, за указание на
четьлитровочки поправиться после вчерашнего... бывшему регенту...
Но Берлиоз не слушал, оказавшись уже возле турникета.
Он уже собрался шагнуть, но тут в темнеющем воздухе на него брызнул
слабый красный и белый свет. Вспыхнула над самой головой вывеска "Берегись
трамвая!". Из-за дома с Садовой на Бронную вылетел трамвай. Огней в нем еще
не зажигали, и видно было, что в нем черным-черно от публики. Трамвай, выйдя
на прямую, взвыл, качнулся и поддал. Осторожный Берлиоз хоть и стоял
безопасно, но, выйдя за вертушку, хотел на полшага еще отступить. Сделал
движение... в ту же секунду нелепо взбросил одну ногу вверх, в ту же секунду
другая поехала по камням и Берлиоз упал на рельсы.
Он лицом к трамваю упал. И увидел, что вагоновожатая молода, в красном
платочке, но бела, как смерть, лицом.
Он понял, что это непоправимо, и не спеша повернулся на спину. И
страшно удивился тому, что сейчас же все закроется и никаких ворон больше в
темнеющем небе не будет. Преждевременная маленькая беленькая звездочка
глядела между крещущими воронами.
Эта звездочка заставила его всхлипнуть жалобно, отчаянно.
Затем, после удара трясущейся женской рукой по ручке электрического
тормоза, вагон сел носом в землю, в нем рухнули все стекла. Через миг из-под
колеса выкатилась окровавленная голова, а затем выбросило кисть руки.
Остальное мяло, тискало, пачкало.
Прочее, то есть страшный крик Ивана, видевшего все до последнего пятна
на брюках, вой в трамвае, потоки крови, ослепившие вожатую, это Берлиоза не
касалось никак.

ПОГОНЯ


Отсверлили бешеные милицейские свистки, утихли безумные женские визги,
две кареты увезли, тревожно трубя, обезглавленного, в лохмотьях платья,
раненую осколками стекла вожатую и пассажиров; собаки зализали кровь, а Иван
Николаевич Бездомный как упал на лавку, так и сидел на ней.
Руки у него были искусаны, он кусал их, пока в нескольких шагах от него
катило тело человека, сгибая его в клубок.
Ваня в первый раз в жизни видел, как убивает человека, и испытал
приступ тошноты.
Потом он пытался кинуться туда, где лежало тело, но с ним случилось
что-то вроде паралича, и в этом параличе он и застыл на лавке. Ваня забыл
начисто сумасшедшего немца-профессора и старался понять только одно: как это
может быть, что человек, вот только что хотел позвонить по телефону, а
потом, а потом... А потом... и не мог понять.
Народ разбегался от места происшествия, возбужденно перекрикиваясь
словами. Иван их слов не воспринимал. Но востроносая баба в ситце другой
бабе над самым ухом Бездомного закричала так:
- Аннушка... Аннушка, говорю тебе, Гречкина с Садовой, рядом из
десятого номера... Она... она... Взяла на Бронной в кооперативе постного
масла по второму талону... да банку-то и разбей у вертушки...
Уж она ругалась, ругалась... А он, бедняга, стало быть, и
поскользнулся... вот из-под вертушки-то и вылетел...
Дальнейшие слова угасли.
Из всего выкрикнутого бабой одно слово вцепилось в больной мозг
Бездомного, и это слово было "Аннушка".
- Аннушка? Аннушка... - мучительно забормотал Бездомный, стараясь
вспомнить, что связано с этим именем.
Тут из тьмы выскочило еще более страшное слово "постное масло", а затем
почему-то Понтий Пилат. Слова эти связались, и Иван, вдруг обезумев, встал
со скамьи. Ноги его еще дрожали.
- Что та-кое? Что?! - спросил он сам у себя. - Аннушка?! - выкрикнул он
вслед бабам.
- Аннуш... Аннуш... - глухо отозвалась баба.
Черный и мутный хлам из головы Ивана вылетел, и ее изнутри залило очень
ярким светом. В несколько мгновений он подобрал цепь из слов и происшествий,
и цепь была ужасна.
Тот самый профессор за час примерно до смерти знал, что Аннушка
разольет постное масло... "Я буду жить в вашей квартире"... "вам отрежет
голову"... Что же это?!
Не могло быть ни тени, ни зерна сомнения в том, что сумасшедший
профессор знал, фотографически точно знал заранее всю картину смерти!
Свет усилился, и все существо Ивана сосредоточилось на одном: сию же
минуту найти профессора... а найдя, взять его. Ах, ах, не ушел бы, только бы
не ушел!
Но профессор не ушел.
Солнца не было уже давно. На Патриарших темнело. Над Прудом в уголках
скоплялся туман. В бледнеющем небе стали проступать беленькие пятнышки
звезд. Видно было хорошо.
Он - профессор, ну, может быть, и не профессор, ну, словом, он стоял
шагах в двадцати и рисовался очень четко в профиль. Теперь Иван разглядел,
что он росту, действительно, громадного, берет заломлен, трость взята
подмышку.
Отставной втируша-регент сидел рядом на скамейке. На нос он нацепил
себе явно ненужное ему пенсне, в коем одного стеклышка не существовало. От
этого пенсне регент стал еще гаже, чем тогда, когда провожал Берлиоза на
рельсы.
Чувствуя, что дрожь в ногах отпускает его, Иван с пустым и холодным
сердцем приблизился к профессору.
Тот повернулся к Ивану. Иван глянул ему в лицо и понял, что стоящий
перед ним и никогда даже не был сумасшедшим.
- Кто вы такой? - холодно и глухо спросил Иван.
- Ich verstehe nicht, - ответил тот неизвестный, пожав плечами.
- Они не понимают, - пискливо сказал регент, хоть его никто и не просил
переводить.
- Их фершт... вы понимаете! Не притворяйтесь, - грозно и чувствуя холод
под ложечкой, продолжал Иван. Немец смотрел на него, вытаращив глаза.
- Вы не немец. Вы не профессор, - тихо продолжал Иван. - Вы - убийца.
Вы отлично понимаете по-русски. Идемте со мной.
Немец молчал и слушал.
- Документы! - вскрикнул Иван...
- Was ist den los?..
- Гражданин! - ввязался регент, - не приставайте к иностранцу!
Немец пожал плечами, грозно нахмурился и стал уходить.
Иван почувствовал, что теряется. Он, задыхаясь, обратился к регенту:
- Эй... гражданин, помогите задержать преступника!
Регент оживился, вскочил.
- Который преступник? Где он? Иностранный преступник? - закричал он,
причем глазки его радостно заиграли. - Этот? Гражданин, кричите "караул"! А
то он уходит!
И регент предательски засуетился.
- Караул! - крикнул Иван и ужаснулся, никакого крика у него не вышло. -
Караул! - повторил он, и опять получился шепот.
Великан стал уходить по аллее, направляясь к Ермолаевскому переулку.
Еще более сгустились сумерки, Ивану показалось, что тот, уходящий, несет
длинную шпагу.
- Вы не смотрите, гражданин, что он хромой, - засипел подозрительный
регент, - покеды вы ворон будете считать, он улизнет.
Регент дышал жарко селедкой и луком в ухо Ивану, глазок в треснувшем
стекле подмигивал.
- Что вы, товарищ, под ногами путаетесь, - закричал Иван, - пустите, -
он кинулся влево. Регент тоже. Иван вправо - регент вправо.
Долго они плясали друг перед другом, пока Иван не сообразил, что и тут
злой умысел.
- Пусти! - яростно крикнул он, - эге-ге, да у вас тут целая шайка.
Блуждая глазами, он оглянулся, крикнул тонко:
- Граждане! На помощь! Убийцы!
Крик дал обратный результат: гражданин вполне пристойного вида, с
дамочкой в сарафане под руку, тотчас брызнул от Иванушки в сторону. Смылся и
еще кто-то. Аллея опять опустела.
В самом конце аллеи неизвестный остановился и повернулся к Ивану. Иван
выпустил рукав регента, замер.

1:VII.1933


В пяти шагах от Ивана Бездомного стоял иностранный специалист в берете,
рядом с ним, подхалимски улыбаясь, сомнительный регент, а кроме того
неизвестного откуда-то взявшийся необыкновенных размеров, черный, как грач,
кот с кавалерийскими отчаянными усами. Озноб прошиб Иванушку оттого, что он
ясно разглядел, что вся троица вдруг улыбнулась ему, в том числе и кот. Это
была явно издевательская, скверная усмешка могущества и наглости.
Улыбнувшись, вся троица повернулась и стала уходить. Чувствуя прилив
мужества, Иван устремился за нею. Тройка вышла на Садовое кольцо. Тут сразу
Иван понял, что догнать ее будет очень трудно.
Казалось бы, таинственный неизвестный и шагу не прибавлял, а между тем
расстояние между уходящими и преследующим ничуть не сокращалось. Два или три
раза Иван сделал попытку прибегнуть к содействию прохожих Но его искусанные
руки, дикий блуждающий взор были причиной того, что его приняли за пьяного,
и никто не пришел ему на помощь.
На Садовой произошла просто невероятная сцена. Явно желая спутать
следы, шайка применила излюбленный бандитский прием - идти врассыпную.
Регент с великой ловкостью на ходу сел в первый проносящийся трамвай
под литерой "Б", как змея, ввинтился на площадку и, никем не оштрафованный,
исчез бесследно среди серых мешков и бидонов, причем "Б", окутавшись пылью,
с визгом, грохотом и звоном унес регента к Смоленскому рынку, а странный кот
попытался сесть в другой "Б", встречный, идущий к Тверской. Иван ошалело
видел, как кот на остановке подошел к подножке и, ловко отсадив взвизгнувшую
женщину, зацепился лапой за поручень и даже собрался вручить кондукторше
гривенник. Но поразило Ивана не столько поведение кота, сколько кондукторши.
Лишь только кот устроился на ступеньке, все лампы в трамвае вспыхнули,
показав внутренность, и при свете их Иван видел, как кондукторша с
остервенелым лицом высунулась в окно и, махая рукой, со злобой, от которой
даже тряслась, начала кричать:
- Котам нельзя! Котам нельзя! Слезай! А то милицию позову!
Но не только кондукторшу, никого из пассажиров не поразила самая суть
дела: что кот садится в трамвай самостоятельно и собирается платить. В
трамвае не прекратился болезненный стон, также слышались крики ненависти и
отчаяния, также давили женщин, также крали кошельки, также поливали друг
друга керосином и полотерской краской.
Самым дисциплинированным показал себя все-таки кот. Он поступил именно
так, как и всякий гражданин, которого изгоняют из трамвая, но которому ехать
нужно, чего бы это ни стоило.
При первом же визге кондукторши он легко снялся с подножки и сел на
мостовой, потирая гривенником усы. И лишь снялся трамвай и пошел, он,
пропустив мимо себя и второй, и последний вагон, прыгнул и уселся на заднюю
дугу, а лапой ухватился за какую-то кишку, выходящую из стенки вагона, и
умчался, сделав на прощание ручкой.
Иван бешеным усилием воли изгнал из пылающей головы мысли о странном
коте, естественно напросившиеся молниеносно вопросы о коте в кооперативе,
покупающем масло, о коте в сберкассе, о коте, летящем на аэроплане.
Его воля сосредоточилась на том, чтобы поймать того, кого он считал
главным в этой подозрительной компании, - иностранного консультанта. Тот,
проводив взором своих разлетевшихся в противоположные стороны компаньонов,
не сделал никаких попыток к позорному бегству. Нет, он тронулся не спеша по
Садовой, а через несколько времени оказался на Тверской,
Иван прибавлял шагу, начинал бежать впритруску, порою задыхался от
скорости собственного бега и ни на одну йоту не приблизился к неизвестному,
и по-прежнему плыл метрах в десяти впереди его сиреневый желанный берет.
Одна странность ускользнула от Иванушки - не до этого ему было. Не
более минуты прошло, как с Патриарших по Садовой, по
Тверской............................................ оказались на
Центральном телеграфе. Тут Иванушка сделал попытку прибегнуть к помощи
милиции, но безрезультатно. На скрещении Тверской не оказалось ни одного
милиционера, кроме того, который, стоя у электрического прибора, регулировал
движение.
Неизвестный проделал такую штуку: вошел в одни стеклянные двери, весь
телеграф внутри обошел и вышел через другую дверь. Соответственно этому
пришлось и Ивану пронестись мимо всех решительно окошек в стеклянной
загородке и выбежать на гранитный амвон. Далее пошло хуже. Обернувшись,
Иванушка увидел, что он уже на Остоженке в Савеловском переулке. Неизвестный
вошел в подъезд дома N 12.
Собственно говоря, Ивану давно уже нужно было бы прекратить неистовую и
бесплодную погоню, но он находился в том странном состоянии, когда люди не
отдают себе никакого отчета в том, что происходит.
Иван устремился в подъезд, увидел обширнейший вестибюль, черный и
мрачный, увидел мертвый лифт, а возле лифта швейцара.
Швейцар выкинул какой-то фокус, который Иван так и не осмыслил. Именно;
швейцар, заросший и опухший, отделился от сетчатой стенки, снял с головы
фуражку, на которой в полутьме поблескивали жалкие обрывки позумента, и
сипло и льстиво сказал:
- Зря беспокоились. Николай Николаевич к Боре в шахматы ушли играть.
Сказали, что каждую среду будут ходить, а летом собираются на пароходе с
супругой. Сказали, что хоть умрут, а доедут.
И швейцар улыбнулся тою улыбкою, которой улыбаются люди, желающие
получить на чай.
Не желая мучить себя вопросом о том, кто такой Боря, какие шахматы, не
желая объяснять заросшему паршивцу, что он, Иван, не Он, а другой, Иван
уловил обострившимся слухом, что стукнула дверь на первой площадке, одним
духом влетел и яростно позвонил. Сердце Ивана било набат, изо рта валил жар.
Он решил идти на все, чтобы остановить таинственного убийцу в берете.
На звонок тотчас же отозвались, дверь Ивану открыл испитый,
неизвестного пола ребенок лет пяти и тотчас исчез. Иван увидел освещенную
тусклой лампочкой заросшую грязную переднюю с кованым сундуком, разглядел на
вешалке бобровую шапку и, не останавливаясь, проник в коридор. Решив, что
его враг должен быть непременно в ванной, а вот эта дверь и есть в ванную,
Иван рванул ее. Крючок брякнул и слетел. Иван убедился в том, что не ошибся.
Он попал в ванную комнату и в тусклом освещении угольной лампочки увидел в
ванне стоящую голую даму в мыле с крестом на шее. Дама, очевидно,
близорукая, прищурилась и, не выражая никакого изумления, сказала:
- Бросьте трепаться. Мы не одни в квартире, и муж сейчас вернется.
Иван, как ни был воспален его мозг, понял, что вляпался, что произошел
конфуз и, желая скрыть его, прошептал:
- Ах, развратница!
Он захлопнул дверь, услышал, что грохнула дверь в кухне, понял, что
беглец там, ринулся и точно увидел его. Он, уже в полных сумерках, прошел
гигантской тенью из коридора налево.
Ворвавшись вслед за ним в необъятную пустую Кухню, Иван утратил
преследуемого и понял, что тот ускользнул на черный ход. Иван стал шарить в
темноте. Но
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вс 19 Май 2013 05:01    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Меж тем только один человек во всей Москве в тот же день проник в то место, о котором впоследствии только догадались... Человек этот, конечно, был буфетчик Варьете. Нужно отметить, что человечек короткого роста и с веками, прикрывающими свиные глазки крышечками, и моржовыми усами был меланхоликом. На лице у него царило не сходящее выражение скорби, и тяжкие вздохи непрерывно вырывались из его груди. Если ему приходилось платить восемь копеек в трамвае, он вздыхал так, что на него оборачивались.

В утро 12 июня, проверяя кассу, он нашел вместо одиннадцати червонцев одиннадцать страниц маленького формата из "Заколдованного места" Гоголя. Мы не беремся описывать ни лицо буфетчика, ни его жесты, ни слова.

Он к полудню закрыл буфет, облачился в желтое летнее пальто, художническую шляпу и, несмотря на жару, в калоши и, вздохами оглашая окрестности, отправился на Садовую. У подъезда Варьете он продрался сквозь толпу, причем вздохнул многозначительно.

Через пять минут он уже звонил в третьем этаже. Открыл ему маленький человечишко в черном берете. Беспрепятственно буфетчика пропустили в переднюю. Он снял калошки, аккуратно поставил их у стоечки, пальтишко снял и так вздохнул, что человечишко обернулся, но куда-то исчез.

- Мессир, к вам явился человек.

- Впустите, - послышался низкий голос.

Буфетчик вошел и раскланялся, удивление его было так сильно, что на мгновение он забыл про одиннадцать червонцев.

Вторая венецианская комната странно обставлена. Какие-то ковры всюду, много ковров. Но стояла какая-то подставка, а на ней совершенно ясно и определенно золотая на ножке чаша для святых даров.

"На аукционе купил. Ай, что делается!" - успел подумать буфетчик и тут же увидал кота с бирюзовыми глазами, сидящего на другой подставке. Второй кот оказался в странном месте на карнизе гардины. Он оттуда посмотрел внимательно на буфетчика. Сквозь гардины на двух окнах лился в комнату странный свет, как будто в церкви в пламенный день через оранжевое стекло. "Воняет чем-то у них в комнате", - подумал потрясенный царь бутербродов, но чем воняет, определить не сумел. Не то жжеными перьями, не то какою-то химической мерзостью.

Впрочем, от мысли о вони буфетчика тотчас отвлекло созерцание хозяина квартиры. Хозяин этот раскинулся на каком-то возвышении, одетом в золотую парчу, на коей были вышиты кресты, но только кверху ногами.

"Батюшки, неужели же и это с аукциона продали?"

На хозяине было что-то, что буфетчик принял за халат и что на самом деле оказалось католической сутаной, а на ногах черт знает что. Не то черные подштанники, не то трико. Все это, впрочем, буфетчик рассмотрел плохо. Зато лицо хозяина разглядел. Верхняя губа выбрита до синевы, а борода торчит клином. Глаза буфетчику показались необыкновенно злыми, а рост хозяина, раскинувшегося на этом... ну, Бог знает на чем, неимоверным.

"Внушительный мужчина, а рожа кривая", - отметил буфетчик.

- Да-с? - басом сказал хозяин, прищуриваясь на вошедшего.

- Я, - поморгав, ответил буфетчик, - изволите ли видеть, содержатель-владелец буфета из Варьете.

- Не подумаю даже! - ответил хозяин.

Буфетчик заморгал, удивившись.

- Я, - продолжал хозяин, - проходил мимо вашего буфета, почтеннейший, и нос вынужден был заткнуть

.............................................................

...Бегемот!

На зов из черной пасти камина вылез черный кот на толстых, словно дутых лапах и вопросительно остановился.

"Дрессированный, - подумал буфетчик, - лапы до чего гадкие!"

- Ты у канцлера был? - спросил Воланд.

Буфетчик вытаращил глаза.

Кот молчал. - Когда же он успеет? - послышался хриплый сифилитический голос из-за двери, - ведь это не ближний свет! Сейчас пошлю.

- Ну а в Наркомпросе?

- В Наркомпрос я Бонифация еще позавчера посылал, - пояснил все тот же голос.

- Ну?

- Потеха!

- Ага, ну ладно. Брысь! (Кот исчез в камине.) Итак, продолжайте, вы славно рассказываете. Так... Якобы деньги?.. Дальше-с...

Но буфетчик не сразу обрел дар дальнейших рассказов. Черненькое что-то стукнуло ему в душу, и он настороженными слезящимися глазками проводил Бегемота в камин.

- А они, стало быть, ко мне в буфет и давай их менять!

- О! Жадные твари! Но, позвольте, вы-то видели, что вам дают?

- То-то, что деньги совершенно как настоящие.

- Так что же вас беспокоит? Если они совершенно как настоящие...

- То-то, что сегодня, глядь, ан вместо червонцев резаная бумага.

- Ах, сволочь-народ в Москве! Но, однако ж, чего вы хотите от меня?

- Вы должны уплатить...

- Уплатить?!

- О таких фокусах администрацию надлежит уведомлять. Помилуйте, на 110 рублей подковали буфет.

- Я не хочу вам платить. Это скучно - платить.

- Тогда вынужден я буду в суд заявить, - твердо сказал буфетчик.

- Как в суд! Рассказывают, у вас суд классовый?

- Классовый, уж будьте спокойны.

- Не погубите сироту, - сказал плаксиво Воланд и вдруг стал на колени.

"Полоумный или издевается", - подумал буфетчик.

- Лучше я вам уплачу, чем в суд идти. Засудят меня, ох засудят, как пить дадут, - сказал Воланд. - Пожалуйте бумагу, я вам обменяю. Буфетчик полез в карман, вынул сверток, развернул его и ошалел.

- Ну-с, - нетерпеливо сказал хозяин.

- Червонцы!! - шепотом вскричал буфетчик.

Воланд сделался грозен.

- Послушайте, буфетчик! Вы мне голову пришли морочить или пьяны?

- Что же это такое делается? - залепетал буфетчик.

- Делается то, что у вас от жадности в глазах мутится, - пояснил Воланд, вдруг смягчаясь. - Любите деньги, плут, сознайтесь? У вас, наверное, порядочно припрятано, э? Тысчонки сто тридцать четыре, я полагаю, э?

Буфетчик дрогнул, потому что, ляпнув наобум, по-видимому, цифру, Воланд угадал до последней копейки - именно в сумме 134 тысяч выражались сбережения буфетчика.

- Это никого не касается, - забормотал буфетчик, совершенно пораженный.

- Мне только одно непонятно, - продолжал артист Воланд, - куда вы их денете? Вы помрете скоро, через год, в гроб вы их не запихнете, да они в гробу вам и не нужны...

- Попрошу вас не касаться моей смерти, - тихо ответил буфетчик и побледнел, и стал озираться. Ему сделалось страшно, отчего - он сам не знал.

- Я пойду, - добавил он, вращая глазами.

- Куда же вы так спешите? - любезно осведомился хозяин. - Останьтесь с нами, посидите, выпьемте. Бонифаций превосходно приготовляет напиток. Отведайте, э?

- Благодарствуйте, я не пью, - просипел буфетчик и стал пятиться

- Куда ж вы? - спросил вдруг сзади кто-то, и вынырнула рожа. Один глаз вытек, нос провалился. Одета была рожа в короткий камзольчик, а ноги у нее разноцветные, в полосах, и башмаки острые. На голове росли рыжие волосы кустами, а брови были черного цвета, и клыки росли куда попало. Тихий звон сопровождал появление рожи, и немудрено: рукава рожи, равно как и подол камзола, были обшиты бубенчиками. Кроме того, горб. То есть не то что выпивать с этой рожей...

- Хватим? - залихватски подмигнув, предложила рожа и пододвинулась к буфетчику. Рожа сняла с подставки святую чашу и поднесла ее буфетчику.

- Не пью, - шепотом ответил буфетчик, вдавился в переднюю, увидел на стене громадную шпагу с рукоятью чашей и затем совершенно голую девицу, сидящую верхом на кресле, отделанном черепахой. Увидев буфетчика, девица сделала такой жест, что у того помутилось в глазах. Не помня сам себя, буфетчик был выпущен на лестницу, и за ним тяжело хлопнула дверь.

Тут буфетчик сел прямо на ступеньку и тяжело дышал, глаза у него лезли из-под бровей, хоть пальцами их вдавливай. Он почему-то ощупал себя. И когда коснулся головы, убедился, во-первых, что она совершенно мокрая, а во-вторых, что он шляпу забыл в квартире Воланда. Затем он проверил сверток, червонцы были налицо. Солнце било на лестницу через окно










За далекие пригорки
Уходил сраженья жар.
На снегу Василий Теркин
Неподобранный лежал.

Снег под ним, набрякши кровью,
Взялся грудой ледяной.
Смерть склонилась к изголовью:
— Ну, солдат, пойдем со мной.

Я теперь твоя подруга,
Недалеко провожу,
Белой вьюгой, белой вьюгой,
Вьюгой след запорошу.

Дрогнул Теркин, замерзая
На постели снеговой.
— Я не звал тебя, Косая,
Я солдат еще живой.

Смерть, смеясь, нагнулась ниже:
— Полно, полно, молодец,
Я-то знаю, я-то вижу:
Ты живой да не жилец.

Мимоходом тенью смертной
Я твоих коснулась щек,
А тебе и незаметно,
Что на них сухой снежок.

Моего не бойся мрака,
Ночь, поверь, не хуже дня...
— А чего тебе, однако,
Нужно лично от меня?

Смерть как будто бы замялась,
Отклонилась от него.
— Нужно мне... такую малость,
Ну почти что ничего.

Нужен знак один согласья,
Что устал беречь ты жизнь,
Что о смертном молишь часе...

— Сам, выходит, подпишись?—
Смерть подумала.
— Ну что же,—
Подпишись, и на покой.
— Нет, уволь. Себе дороже.
— Не торгуйся, дорогой.

Все равно идешь на убыль.—
Смерть подвинулась к плечу.—
Все равно стянулись губы,
Стынут зубы...
— Не хочу.

— А смотри-ка, дело к ночи,
На мороз горит заря.
Я к тому, чтоб мне короче
И тебе не мерзнуть зря...

— Потерплю.
— Ну, что ты, глупый!
Ведь лежишь, всего свело.
Я б тебя тотчас тулупом,
Чтоб уже навек тепло.

Вижу, веришь. Вот и слезы,
Вот уж я тебе милей.

— Врешь, я плачу от мороза,
Не от жалости твоей.

— Что от счастья, что от боли —
Все равно. А холод лют.
Завилась поземка в поле.
Нет, тебя уж не найдут...

И зачем тебе, подумай,
Если кто и подберет.
Пожалеешь, что не умер
Здесь, на месте, без хлопот...

— Шутишь, Смерть, плетешь тенета.—
Отвернул с трудом плечо.—
Мне как раз пожить охота,
Я и не жил-то еще...

— А и встанешь, толку мало,—
Продолжала Смерть, смеясь.—
А и встанешь — все сначала:
Холод, страх, усталость, грязь...
Ну-ка, сладко ли, дружище,
Рассуди-ка в простоте.

— Что судить! С войны не взыщешь
Ни в каком уже суде.

— А тоска, солдат, в придачу:
Как там дома, что с семьей?
— Вот уж выполню задачу —
Кончу немца — и домой.

— Так. Допустим. Но тебе-то
И домой к чему прийти?
Догола земля раздета
И разграблена, учти.
Все в забросе.

— Я работник,
Я бы дома в дело вник,
— Дом разрушен.
— Я и плотник...
— Печки нету.
— И печник...
Я от скуки — на все руки,
Буду жив — мое со мной.

— Дай еще сказать старухе:
Вдруг придешь с одной рукой?
Иль еще каким калекой,—
Сам себе и то постыл...

И со Смертью Человеку
Спорить стало свыше сил.
Истекал уже он кровью,
Коченел. Спускалась ночь...

— При одном моем условье,
Смерть, послушай... я не прочь...

И, томим тоской жестокой,
Одинок, и слаб, и мал,
Он с мольбой, не то с упреком
Уговариваться стал:

— Я не худший и не лучший,
Что погибну на войне.
Но в конце ее, послушай,
Дашь ты на день отпуск мне?
Дашь ты мне в тот день последний,
В праздник славы мировой,
Услыхать салют победный,
Что раздастся над Москвой?

Дашь ты мне в тот день немножко
Погулять среди живых?
Дашь ты мне в одно окошко
Постучать в краях родных,
И как выйдут на крылечко,—
Смерть, а Смерть, еще мне там
Дашь сказать одно словечко?
Полсловечка?
— Нет. Не дам...

Дрогнул Теркин, замерзая
На постели снеговой.

— Так пошла ты прочь, Косая,
Я солдат еще живой.

Буду плакать, выть от боли,
Гибнуть в поле без следа,
Но тебе по доброй воле
Я не сдамся никогда.

— Погоди. Резон почище
Я найду,— подашь мне знак...

— Стой! Идут за мною. Ищут.
Из санбата.
— Где, чудак?
— Вон, по стежке занесенной...

Смерть хохочет во весь рот:
— Из команды похоронной.
— Все равно: живой народ.

Снег шуршит, подходят двое.
Об лопату звякнул лом.

— Вот еще остался воин.
К ночи всех не уберем.

— А и то: устали за день,
Доставай кисет, земляк.
На покойничке присядем
Да покурим натощак.

— Кабы, знаешь, до затяжки —
Щец горячих котелок.

— Кабы капельку из фляжки.
— Кабы так — один глоток.
— Или два...

И тут, хоть слабо,
Подал Теркин голос свой:
— Прогоните эту бабу,
Я солдат еще живой.

Смотрят люди: вот так штука!
Видят: верно,— жив солдат.

— Что ты думаешь!
— А ну-ка,
Понесем его в санбат.

— Ну и редкостное дело,—
Рассуждают не спеша.—
Одно дело — просто тело,
А тут — тело и душа.

— Еле-еле душа в теле...
— Шутки, что ль, зазяб совсем.
А уж мы тебя хотели,
Понимаешь, в наркомзем...

— Не толкуй. Заждался малый.
Вырубай шинель во льду.
Поднимай.

А Смерть сказала:
— Я, однако, вслед пойду.

Земляки — они к работе
Приспособлены к иной.
Врете, мыслит, растрясете —
И еще он будет мой.

Два ремня да две лопаты,
Две шинели поперек.
— Береги, солдат, солдата.
— Понесли. Терпи, дружок.—
Норовят, чтоб меньше тряски,
Чтоб ровнее как-нибудь,
Берегут, несут с опаской:
Смерть сторонкой держит путь.

А дорога — не дорога,—
Целина, по пояс снег.
— Отдохнули б вы немного,
Хлопцы...
— Милый человек,—
Говорит земляк толково,—
Не тревожься, не жалей.
Потому несем живого,
Мертвый вдвое тяжелей.

А другой:
— Оно известно.
А еще и то учесть,
Что живой спешит до места,—
Мертвый дома — где ни есть.

— Дело, стало быть, в привычке,—
Заключают земляки.—
Что ж ты, друг, без рукавички?
На-ко теплую, с руки...

И подумала впервые
Смерть, следя со стороны:
«До чего они, живые,
Меж собой свои — дружны.
Потому и с одиночкой
Сладить надобно суметь,
Нехотя даешь отсрочку».

И, вздохнув, отстала Смерть


Последний раз редактировалось: Mr_X (Пн 24 Июн 2013 07:01), всего редактировалось 1 раз
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
TURBO-PAWN


Володимир Нетудисрака

Зарегистрирован: 2009-02-01
Постов: 7036
Местоположение: Запорожье

СообщениеДобавлено: Вс 19 Май 2013 07:44    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Mr_X писал(а):
Ю.Котляр
Расплата



Cмелое намерение Аллана Тромпетера пересечь Тихий океан на пятитонной парусной яхте "Альбатрос" в одиночку и без радиоустановки породило оживленные толки среди калифорнийских яхтсменов. Вспоминали подвиг Аллена Бомбара, эпопею "Кон-Тики" и плавание Джонсона через Атлантику. Сравнивали, спорили и заключали пари. Точки зрения высказывались самые различные, но знатоки сходились в одном: затея дьявольски опасная. Поэтому никого не удивило сообщение крейсера "Мидуэй", полученное через месяц после отплытия Тромпетера.
Крейсер заметил "Альбатроса" в пятистах милях от берегов Японии. Яхта рыскала по волнам с зарифленным парусом, видимо, без управления и на сигналы не отзывалась. Тогда крейсер спустил катер. Хозяина яхты на борту не оказалось, возле руля валялась лишь его одежда - ботинки, брюки и свитер. Записи в бортовом журнале излагали скупые события одинокого плавания, никаких намеков на причину несчастья там не было. Последняя запись помечена датой недельной давности. Офицеры крейсера высказали предположение, что Тромпетер погиб внезапно: или во время купания, или выброшенный за борт шквалом. Как бы то ни было, Аллан Тромпетер покинул мир живых, и это никого особенно не удивило.
Тихий океан - не тихая речка, а пятитонная яхта - не лайнер.
Вскоре после гибели Тромпетера переход СанФранцискоИокогама со вздорной целью отведать свежих крабов, затеяла кучка светской молодежи. Комфортабельная моторная шхуна "Стелла" водоизмещением в 100 тонн принадлежала дочери богатого дельца Стелле Эльсуорт.
На шхуне отправилось шесть человек - сама хозяйка, две ее близких подруги и трое молодых людей, один из которых имел штурманское свидетельство. Поэтому плавание "Стеллы", дав материал для светских сплетен, не породило в то же время никаких сомнений в благополучном исходе. Отлично снаряженная, устойчивая и быстроходная шхуна без особых затруднений могла преодолеть четыре с половиной тысячи миль за каких-нибудь две недели, много - три.
Тем не менее "Стелла" тоже никуда не пришла.
Последние радиограммы с борта шхуны приняли, когда судно находилось еще за тысячу миль от Иокогамы. Первая из них гласила: "...заперли черное внизу. Если прорвется, то покинем судно на шлюпке. Иного выхода нет. Двое уже погибли". Начало радиограммы затерялось в эфире.
Спасательное судно "Тайфун" затребовало объяснений, но вместо них были приняты дважды повторные сигналы SOS, и передача оборвалась.
"Стеллу" разыскали лишь на четвертые сутки.
В спешке или волнении ее радист не указал координаты, и спасателям, которые вели поиск только по радиопеленгу, пришлось обследовать обширный район океана. Судно оказалось на плаву, без крена и внешних повреждений. На палубе валялись ящики с провизией, баллоны с водой и одежда. Одна из шлюпок была приспущена с талей и загружена припасами. Все указывало, что экипаж готовился покинуть судно.
Но все шлюпки остались на местах, а люди исчезли. Тщательный осмотр шхуны установил полнейшую исправность всех основных механизмов, но не обнаружил и следа людей.
Несколько позже кто-то из журналистов предположил, что молодых людей сняло одно из подозрительных полупиратских суденышек, в изобилии шныряющих в японских водах. И они, возможно, попали в руки современных работорговцев. Однако энергичные розыски, предпринятые международной полицией, и крупная премия, предложенная близкими, не дали результатов. Гибель экипажа "Стеллы" превратилась в непреложный факт, а ее мрачная тайна осталась нераскрытой.
Примерно в это же время в некоторых провинциальных японских газетах промелькнуло коротенькое сообщение об исчезновении экипажа рыболовецкой шхуны "Косака". Оно прошло незамеченным: рыбаки гибнут часто, такова их опасная профессия. Сама "Косака" ничуть не пострадала, ее прибуксировали в рыбацкую деревушку на берегу Сендайского залива и передали наследнику. Никому и в голову не пришло провести аналогию между печальными историями обеих шхун.
Слишком разнилось общественное положение экипажей. Только дальнейшее развитие событий заставило вспомнить о несчастье на борту "Косаки".
Старенький японский сейнер "Понго" бедствовал уже вторую неделю. Жестокий двухдневный шторм разбил руль и расшатал крепление рамы ходового двигателя. Из-за перекоса гребного вала дизель вышел из строя. Судно беспомощно дрейфовало по ветру к берегам Америки. Капитан сейнера, он же штурман и радист, Контиро Ходзи, позеленев от бессонницы, третьи сутки не выходил из радиорубки. "Понго" звал на помощь, не умолкая, но эфир не откликался. Контиро, кляня скрягу-владельца, в десятый раз пересматривал дешевенькую радиоустановку, но ничего не мог поделать. Что-то было не так, а что, он не мог установить. На четвертые сутки сели аккумуляторы и рация умолкла. Дизель не работал, зарядить было нечем. Оставалось надеяться на счастливую случайность.
Капитан всеми силами старался сохранить спокойный вид и подбадривал приунывший экипаж, но испытывал все нараставшее беспокойство и неуверенность. "Понго" несло на юго-восток, в обширный, пустынный район океана. Линия Владивосток - Сан-Франциско проходила севернее, а Сан-Франциско - Иокогама - склонялась к широте Гавайских островов. Рыбаки так далеко тоже не заплывали. Здесь можно было дрейфовать месяц, два и три, не увидев ни единого дымка.
До поры до времени экипаж не нуждался в пище: выручала рыба и запас галет, но с водой было худо. Проверив запасы, капитан перевел команду на скудный водный паек: две кружки в день на человека.
Истекла третья неделя мучительного дрейфа, а избавление не спешило. С каждым днем все больше давала себя знать жажда.
Шестьсот граммов воды в день - слишком мало для взрослого человека. Силы команды падали. Люди худели, мрачнели и почти не разговаривали.
Поднимать их на вахту становилось все трудней.
Крик вахтенного впервые за бесконечные дни заставил всех вскочить с коек.
- Судно прямо по курсу!
Людьми овладело лихорадочное нетерпение. Они пританцовывали от возбуждения, дожидаясь очереди взглянуть в единственный бинокль. На горизонте смутно белела труба.
- Должно быть, теплоход, дыма не видно...пробормотал капитан и громко распорядился: - Ракету. Живо!
Оставляя дымный след, в небо взмыла тревожная красная ракета.
- Зажечь дымовую шашку! - Контиро не хотел рисковать и принимал все доступные меры.
За борт полетел поплавок с шашкой. На поверхности океана набухло плотное облако белого дыма. Ветер понес его к далекому теплоходу.
Поползли минуты ожидания, но теплоход, видимо, не заметил сигналов "Понго", во всяком случае не отвечал.
- Еще ракету! - бросил капитан, не отрываясь от бинокля.
Странное дело, ему показалось, что "Понго" медленно нагоняет теплоход.
Прошло с полчаса. Полчаса, до отказа насыщенных напряженным ожиданием и опасливой надеждой. Сейнер дал еще четыре ракеты и сжег три дымовые шашки, а теплоход не подавал никаких признаков жизни. Он все так же маячил на горизонте, но палубная надстройка стала видной уже целиком.
- Лопни мои глаза, если он не дрейфует по ветру! - воскликнул молодой и горячий моторист Вада.
- Да, похоже,- согласился Контиро.- Этак часа через два мы его, пожалуй, нагоним. Наверное, тоже неладно с машиной.
- Лишь бы дали немного воды,- вздохнул матрос Сиего.
- На таких махинах всегда уйма воды. Чего доброго, а воды у них сколько хочешь,- заметил матрос Такаси.
- Это еще ничего не значит,- хмуро возразил морщинистый боцман Хомма, он же помощник капитана.
- Неужели могут отказать?- встревожился Сиего, нервно облизывая растрескавшиеся губы.
- Все бывает...- подтвердил боцман.- Есть капитаны, не признающие рыбаков за людей. Особенно нас, цветных. Этот даже не отвечает на сигналы. Плохой знак.
Сиего вопросительно глянул на Контиро. Капитан промолчал, он и сам думал так же. Теплоход не мог не заметить сигналов сейнера, значит, делает вид, будто не замечает. У этих людей, должно быть, нет сердца...
Тем временем более легкий "Понго" постепенно нагонял тяжелый, глубоко сидящий теплоход.
Уже открылась палуба, а еще через час капитан прочитал название: "Антей". Немного погодя он сумел различить и порт приписки: Салоники.
- Грек,- лаконично констатировал боцман.
- Ну и что?- не выдержал Сиего.
- Ничего,- пожал плечами боцман.- Но лучше, чем англичанин или западный немец.
- Странно, странно...- недоуменно пробормотал капитан.- На палубе пусто.
- А может, аврал в машинном отделении? - предположил Вада.
- Скоро узнаем,- озабоченно обронил капитан и громко скомандовал:Шлюпку на воду!
Никогда ни одно распоряжение не исполнялось с такой быстротой.
- Шлюпка на воде! - через какие-то две минуты доложил боцман.
- Хорошо! Поеду я. Со мной Вада, Сиего и хотя бы ты, Такаси. Да, Хомма! Брось в шлюпку, на всякий случай, кошку и канат.
Шлюпка быстро преодолела короткое расстояние между судами.
- Эй! Эй, на борту! - окликнул по-английски Контиро. Все подняли головы, ожидая вот-вот увидеть перегнувшегося через поручни матроса, но борт, четко рисовавшийся на фоне неба, оставался пустым.
- Эй, эй! Эго-го!-во весь голос закричал капитан, но с тем же результатом.
- Оглохли они там, что ли?!-нетерпеливо проговорил Вада.Давайте все вместе.
- Эгой! - рявкнули рыбаки.- Эгой, го-го!..
Теплоход не отзывался.
- Черт бы их побрал. Попробуем иначе,- вскочил Вада и гулко постучал в борт веслом.
Они подождали, но тишину нарушали только волны, плескавшиеся о борт судна.
- Что-то неладно у них,- заявил капитан. - Взберемся, посмотрим. Может, надо помочь? Бросайте кошку!
Вада бросил кошку и подергал, она зацепилась крепко.
- Давай! - приказал капитан.
Моторист ловко, как мартышка, вскарабкался на борт по тонкому линю и, перепрыгнув через поручни, ступил на палубу.
- Найди кого-нибудь и позови сюда! - крикнул вдогонку капитан. Вада кивнул и скрылся, но вернулся быстро и, перегнувшись через поручни, недоуменно развел руками:
- Нет никого! Ни одного человека. Пусто!
- Так мне и казалось...- проворчал Контиро.
У него уже давно зародилось смутное предчувствие, что на корабле никого нет.- Тяни! - крикнул он, привязав к линю канат.
Капитан не мальчишка, чтобы лазать по линю.
Вада закрепил канат, и капитан взобрался на палубу "Антея".
- Ты ходил вниз?
- Да! Я заглянул сначала в рулевую рубку, потом в машинное отделение. В радиорубку. И нигде никого. И куда только они делись? Не представляю! быстро и возбужденно ответил Вада.
- Посмотрим, посмотрим...- хмуро ответил Контиро. Он чувствовал себя определенно не в своей тарелке. Самовольно подняться на чужой борт - уже не слишком приятно, но к неловкости примешивалось что-то еще. Что именно - он понятия не имел. Но явно неладное, скверное. Это он чувствовал интуитивно. Немного подумав, Контиро перегнулся через перила:
- Эй, Сиего! Лезь сюда... Вот что, парни. Ты, Сиего, обшарь палубу и сходи в кубрик. Ты посмотри в машинном отделении. Да как следует и загляни в трюм. А я возьму на себя капитанскую каюту.
Контиро передумал. Прежде чем идти в капитанскую каюту, он решил заглянуть в рулевую рубку. Одно дело глаз моториста, другое - капитана. Рулевая рубка может поведать многое опытному моряку.
Вада сказал правду: там никого не было. Незакрепленный штурвал тихонько поворачивался, шевелился, как живой, от ударов волн по рулю. Контиро испытывающе осмотрелся, но ничего особенного не приметил: рубка как рубка, немного грязноватая. Впрочем, на греческих судах это явление не редкое. Шагнув к штурвалу, он споткнулся о что-то мягкое. На полу кучкой валялась одежда.
Контиро разворошил ее ногой и увидел брюки, свитер и ботинки - полный костюм матроса. Он недоуменно хмыкнул: чего ради рулевой надумал переодеваться во время вахты? И во что он мог переодеться?
Ведь на вахту чемодан не берут? Но не сбежал же он нагишом?..
Полуоткрытая дверь капитанской каюты слегка поскрипывала на петлях в такт качке. Контиро на мгновений задержался на пороге.
Это была просторная, хорошо обставленная каюта. Стенные панели полированного дерева, трюмо в резной раме, удобная мягкая мебель.
Массивный письменный стол под большим иллюминатором, глубокое кресло с высокой спинкой перед ним. На столе лежал вахтенный журнал, прикрытый небрежно брошенной капитанской фуражкой с золотым галуном, и авторучка с открытым пером, скатившаяся к бортику. Впечатление было такое, будто капитана спешно позвали, он отлучился и сейчас вернется. Контиро подождал, прислушался и резко обернулся: ему почудилось, что сзади кто-то есть. Но никого не оказалось. Он решительно шагнул к письменному столу. Где и быть разгадке секрета, как не в вахтенном журнале. Он протянул руку, вздрогнул и отпрянул. В поле зрения попало кресло. Глубоко утонув в кресле, сидело безголовое тело капитана.
Контиро приблизился с гулко бьющимся сердцем. Тело безвольно поникло, съежившееся и жалкое. Он подступил вплотную, пригляделся и недоуменно заморгал: в белом кольце крахмального воротничка темнела пустота. Он ткнул пальцем, и пиджак с золотым шевроном на рукаве мягко сполз на сиденье. Контиро отодвинул кресло, нагнулся и увидел ботинки. Они стояли под столом чинно, рядышком, из них свисали носки.
- Черт знает что! Не судно, а балаган какойто с переодеванием,проворчал Контиро, беря в руки вахтенный журнал.
Записи велись на английском и греческом языках параллельно, и он сумел прочесть, но ничего интересного не обнаружил: направление ветра, облачность, курс, координаты в полдень, расстояние, пройденное за сутки, и тому подобное.
Последняя запись, датированная позавчерашним днем, выглядела незаконченной. Он перелистал весь журнал, но нигде не нашел ни малейшего указания, почему команда покинула судно. Он подумал, что надо проверить, на месте ли шлюпки, но неприятное чувство спутало мысли: ему показалось, будто кто-то невидимый пристально следит за ним, как кошка за мышью. Ощущение близкой опасности властно охватило Контиро.
Он торопливо достал старый "кольт" с облезлым воронением единственное оружие на сейнере - и, спустив предохранитель, переложил в карман пиджака.
Оставив капитанскую каюту, он попытался заглянуть в две другие, расположенные рядом по коридору. Дверь ближайшей каюты оказалась на запоре, и на стук никто не отозвался, а в следующей было пусто, если не считать костюма, валявшегося на полу. Судя по шевронам на рукаве, здесь жил второй помощник капитана. Контиро подержал пиджак на весу, осмотрел и аккуратно повесил на спинку стула. Странная, очень странная команда. Переоделись и бросили судно.
Зачем, почему?..
Занятый догадками, он медленно вышел на палубу. Как раз вовремя, чтобы увидеть Ваду, мелькнувшего в люке кубрика. Он хотел окликнуть моториста, но передумал и отправился следом. Отчаянный крик застиг Контиро на середине трапа, ведущего в кубрик. Он узнал голос Сиего. Перепрыгивая через три ступеньки, капитан ринулся вниз, на ходу выдернув пистолет.
В настежь распахнутой двери кубрика он увидел Ваду, но спросить ничего не успел. Издав нечленораздельное восклицание, моторист выхватил нож и кинулся вперед. Одним прыжком Контиро оказался на его месте. Слева, в углу полутемного кубрика, что-то шевелилось. Контиро разглядел бесформенную черную массу. Она ритмично поднималась и опадала. Сиего стоял не возле, как показалось сначала, а в ней. Стоял совершенно неподвижно, увязнув выше колен, и непостижимым образом быстро уменьшался ростом.
Словно врастал в пол. Еще мгновение - и он. исчезнет вовсе. Коиро показалось, будто в последний момент лицо Сиего покрылось белой пеной.
Обогнув широкий стол, на середину кубрика выскочил Вада.
Черная масса вспучилась, прыгнула навстречу мотористу, и уши резанул отчаянный вопль Вады. Все совершилось молниеносно.
Черная масса охватила Ваду по пояс, его лицо вспенилось, превратившись в белый ком, и он исчез, а пустой костюм остался на полу.
Все происходило настолько быстро и непонятно, и черная масса кинулась на него. Она катилась по полу бесшумно и так стремительно, что он подсознательно ощутил: не уйти. Его охватил дикий, ни с чем не сравнимый ужас.
- А-а-а! - отчаянно завопил Контиро, машинально вскидывая руку.
В замкнутом пространстве кубрика выстрелы прогремели оглушительно. Черная масса резко остановилась, всплеснулась зубчатой волной, ее гребень загнулся, и она откатилась. Не помня себя, Контиро выскочил на палубу и, перепрыгнув через поручни, вплавь устремился к шлюпке. Встревоженный Такаси поспешил навстречу.



- Что случилось?--испуганно бормотал он, помогая капитану забраться в шлюпку.- Где парни? Что с ними?..
- Не знаю, не знаю! Ничего не знаю...- пролепетал дрожащий капитан, лихорадочно .хватая весло.- Греби сильней, болван! - с перекошенным от страха и гнева лицом вскричал он.
- А как же парни?
- Никак... Их нет, совсем нет. Да греби же, черт тебя подери! Там Черная смерть!..
...Через несколько дней сигналы "Понго" заметил японский пароход, шедший из Гонолулу в Кобе.
По прибытии на родину капитана Контиро Ходзи допросили в морской полиции и предъявили обвинение в убийстве Сиего и Вады.
Решающую роль сыграли показания матроса Такаси, слышавшего выстрелы капитана и припомнившего его давнюю стычку с мотористом.
Контиро на все лады описывал страшное событие на борту "Антея", пытаясь убедить полицейских в своей невиновности, но они встречали его уверения насмешками и обидными шутками. Возмущенный моряк впал в бешенство, кинулся на них с кулаками.
Его скрутили, но припадок не проходил, и дело кончилось клиникой для душевнобольных, где злополучный капитан застрял надолго.
Теплоход "Антей" больше никто не видел. Неуправляемое судно, очевидно, потопил шторм.
Страховая компания выплатила владельцу возмещение, агентство Ллойда занесло "Антей" в списки кораблей, погибших при невыясненных обстоятельствах, а в Салониках прибавилось моряцких вдов и сирот.
Предстоял горячий денек на бирже, и Чарльз Б. Уорд вызвал секретаря пораньше, чтобы высвободить время днем.
- Разберитесь с этими письмами, Кейс, пока я побреюсь и приму ванну. Виски и сифон вы знаете где.
- Спасибо, сэр, но так рано не привык.
- Как знаете, как знаете, Кейс. Дело вкуса.
Уорд вышел из кабинета, и почти тотчас зазвонил телефон. Кейс снял трубку, озабоченно выслушал и коротко бросил: - Минутку, сейчас позову самого.- Звонок был из важных.
Устремившись вдогонку за шефом, Кейс рысцой пробежал анфиладу комнат и попал в спальню, к которой примыкала ванная комната. Уорд только что вошел туда. С порога спальни Кейс еще увидел его руку, закрывавшую дверь.
- Шеф, к телефону! - громко позвал он.
В ответ раздался дикий крик. Кейс рванул дверь.
Уорд застыл столбом посреди розовой мраморной ванной. Его лицо с выпученными глазами и страдальчески перекошенным ртом кричало каждой своей черточкой. Но он сам молча и быстро опускался на пол. Кейс перевел глаза вниз и пораженно воскликнул: - Что это? - Ноги Уорда утопали в пульсирующей сферической массе. При ярком свете электричества она глянцевито блестела, черная, как паюсная икра.
- Что вы делаете?- растерянно спросил Кейс.
Уорд не ответил, только еще быстрее пошел вниз. Вдруг его лицо вспенилось, и Уорда не стало. Пустой халат отлетел к стене.
Черная масса вздыбилась, вытянулась острым жадным языком и ринулась на секретаря. Кейс отскочил и молниеносным движением захлопнул дверь, приперев ее ногой. Дверь вздрогнула от удара тяжелого тела, но выдержала напор. Кейс изо всех сил держал дверь, не зная, что предпринять дальше. Потом сообразил и повернул защелку.
В тонкую щель пробивалась полоска света, ее было хорошо видно в полутемной спальне. Вдруг она померкла, и в щель просунулось нечто похожее на лоскут черной кожи. Лоскут, извиваясь, увеличился, вытянулся, и струя густой черной массы хлынула на пол.
Кейс смотрел на нее, как зачарованный. Тем временем на полу с опасной быстротой стала вздуваться и сформировываться уже знакомая глянцевитая полусфера. Наметился выступ и, утончаясь, вкрадчиво потянулся к человеку. На Кейса пахнуло смертельной угрозой. Он разом очнулся, выхватил пистолет и всадил две пули в черную массу.
Она конвульсивно содрогнулась, свернула хищный отросток, прижалась к дверной панели и стала втягиваться обратно. Кейс выстрелил еще и еще. Черная масса расплющилась в тонкую бесформенную ле пешку и со свистящим шумом стремительно ушла в щель.
Кейс со всех ног кинулся прочь. Влетел в кабинет, закрыл двери на ключ и бросился ко второму телефону. Не выпуская из руки пистолета и опасливо косясь на двери, торопливо набрал номер.
- Это полиция, да?... Говорит вилла Чарльза Уорда. Спешно приезжайте! Тут такое!..
История с загадочной гибелью известного финансиста Чарльза Б. Уорда получила широкую огласку. Газеты раздули ее до предела.
Журналисты дали волю фантазии, придумывая одну версию фантастичней другой. Но никто не мог предложить сколько-нибудь удовлетворительного объяснения. Следственные власти держались куда более обыденной точки зрения, но помалкивали: Уорд был крупной фигурой, тесно связанной с ракетно-ядерным бизнесом, и действовать приходилось с оглядкой. Кейса оставили на свободе крайне неохотно, только под крупный залог и поручительство влиятельного родственника. Его странный рассказ о гибели Уорда встретили с открытым недоверием. По настоянию адвоката Кейс был обследован психиатрами, но те, кроме сильного нервного потрясения, никаких отклонений от нормы не обнаружили. Вскоре Кейс почувствовал себя скверно и слег в постель. Тем не менее власти держали его под негласным надзором: его серьезно подозревали в причастности к похищению Уорда, владевшего не только многомиллионным состоянием, но и посвященного в ряд военных секретов.
Полицейский О'Хара нес ночное дежурство. Шел третий час ночи, улицы обезлюдели, потухли рекламы, фонари горели через один.
О'Хара, двигаясь мерным неторопливым шагом, думал о том, что ночные дежурства хоть и тяжелее дневных, зато спокойнее: меньше происшествий. И тут его взгляд упал на обочину: там, у решетки сточного люка, что-то темнело и шевелилось. Полицейский ускорил шаг. До люка оставалось всего метров двадцать. О'Хара не успел преодолеть и половину расстояния, как там выросла внушительная куполообразная масса. О'Хара расстегнул кобуру, не спуская глаз со странной штуки. Ему осталось шага четыре или пять, когда она сама стремительно прянула ему навстречу.
О'Хара, недавний солдат морской пехоты, действовал с неменьшей быстротой и решительностью.
Ему твердо внушили: в сомнительных случаях сначала стрелять, а потом разбираться. Он упруго отскочил и нажал спуск. Черный купол взметнулся вверх рваным языком, перегнулся назад и молниеносно скрылся в сточном люке. О'Хара, с пистолетом наготове, осторожно приблизился и, вытащив фонарь, заглянул в люк, но не увидел ничего, кроме ленивой струйки грязной воды на трехметровой глубине.
Сдав дежурство, О'Хара написал краткий рапорт о несуразном ночном происшествии и отправился спать. Но спокойно отдохнуть не дали. За ним приехала машина Центрального полицейского управления Сан-Франциско, и полисмен О'Хара предстал перед высоким начальством. Беседа велась недолго. Вскоре О'Хара покинул Центральное управление, преисполненный сознания собственной значимости, прикосновенности к важной тайне и обласканный начальством. Бестолковое ночное приключение сулило радужные перспективы, при одном пустяшном условии: забыть о нем.
В Центральном управлении прочли не один только рапорт О'Хары и, как огня, боялись огласки и паники. На радостях О'Хара даже не обратил внимания на недомогание, отнеся его за счет ночной усталости.
Здоровье же Кейса катастрофически ухудшалось. Срочно созванный консилиум медицинских светил диагностировал прогрессирующее белокровие и нервное истощение. Лишь один врач, угрюмый эксцентричный доктор Харрис, остался при особом мнении.
- Ерунда! - резко заявил он.- Это не просто белокровие. Это лучевая болезнь.
- Позвольте, уважаемый коллега,- мягко возразил благообразный и дипломатичный доктор Басби, глава консилиума.Некоторые симптомы и меня навели на эту мысль. Но прежде чем ставить окончательный диагноз, я тщательно изучил прошлое больного и навел исчерпывающие справки. И никогда - поверьте, никогда! - ни при каких обстоятельствах мистер Кейс не попадал в условия, грозящие облучением. Поэтому мне кажется...
- Я справок не наводил, но насмотрелся лучовки в Японии больше, чем вы огурцов съели. И мне ничего не кажется! Я знаю, что говорю,- бесцеремонно прервал Харрис.
Доктор Басби покраснел, но сдержался. Старый грубиян Харрис был почетным членом многих ученых обществ, с ним приходилось считаться.
- Я думаю, вы можете остаться при особом мнении, коллега.
- И я так думаю! - буркнул Харрис.
День, вечер и ночь, последовавшие за рапортом О'Хары, принесли полиции множество хлопот, забот и огорчений. За неполные сутки полицейское управление Сан-Франциско насчитало сотни тревожных телефонных звонков и десятки срочных вызовов. Если добавить, что большинство из них не имело под собой никакой почвы, кроме ложного страха, самообмана или озорстства, то недовольство полицейских легко понять.
К тому же, полиции не удалось сохранить тайну. Уже сообщения дневных газет начисто смазали полицейскую конспирацию. О вечерних и говорить не приходилось, на их страницах разразилась самая настоящая паника.
Газеты многое преувеличили, но Черная смерть действительно совершила ряд дерзких вылазок в разных концах Сан-Франциско. Часть из них имела трагические последствия. К наступлению ночи десятки горожан своими глазами увидели Черную смерть. Нашлись и очевидцы гибели люй. Все свидетели в один голос утверждали, что стоило Черной смерти прикоснуться к человеку, как он с отчаянным криком окаменевал на месте. Пульсирующая масса тотчас охватывала ноги, и человек погружался в нее, тая, как свеча на раскаленной плите. В последний момент лицо вспенивалось, и человек исчезал.
Пустая одежда оставалась на месте или отлетала в сторону, и Черная смерть была готова к новой атаке. Все происходило настолько быстро, что люди терялись, даже не пытаясь оказать помощи гибнущему.
Под выстрелами Черная смерть поспешно отступала, но без видимого ущерба. Она, как правило, появлялась из канализационных отверстий, сточных люков и каналов - одним словом, из мест, связанных с океаном. Туда же она скрывалась от обстрела.
Судя по всему, ее основным логовом была система канализации, разветвлявшаяся под городом на сотни километров. Опасность грозила в любом месте, в любом доме и в любой момент. Никто не чувствовал себя защищенным от смертоносного вторжения. Все, кто имел возможность, предпочли покинуть город.
Сан-Франциско провел неспокойную ночь. Смерть стояла за каждой дверью. Утро не принесло успокоения. Если верить утренним газетам, то гибель семи человек следовало считать несомненной.
Участь еще четверых оставалась под вопросом: было неясно, находятся ли они в непредвиденной отлучке или тоже стали жертвами Черной смерти. Во всяком случае обеспокоенные родственники подняли тревогу.
Кейс лежал при смерти. Доктор Харрис не ошибся: Кейса поразила лучевая болезнь. По мнению экспертов, он получил очень большую дозу радиации. Полицейский О'Хара тоже оказался сильно облученным. Медицинская служба при помощи полиции спешно разыскивала всех побывавших вблизи от Черной смерти.
За день было зарегистрировано еще несколько ее нападений.
Город охватывала паника. Люди боялись зайти на кухню, в ванную -и туалетную.
Сточные люки прикрыли тяжелыми крышками, но Черная смерть проникала в малейшие щели.
После экстренного совещания мэра и губернатора город объявили на угрожаемом прложении.
Ввели комендантский час - с сумерек до рассвета и организовали патрулирование улиц отделениями национальной гвардии.
По городу разъезжали броневики и танки с огнеметами. Но люди понимали, что танки и огнеметы нельзя поставить в каждом дворе и тем более в квартире.
При губернаторе создали Чрезвычайную комиссию по борьбе с Черной смертью. В нее вошли виднейшие ученые штата под председательством доктора Харриса. Главу комиссии наделили особыми полномочиями, которыми он не замедлил воспользоваться.
На первом же заседании, когда прения переросли в споры, коим не предвиделось конца, доктор Харрис встал и крепко постучал молотком.
- Хватит! Я говорю, хватит! - закричал он в лицо опешившим ученым. Два часа разговоров. Два часа общей болтовни - и ни одного дельного предложения. Так продолжаться не может!
Он обвел коллег свирепым взглядом. Ученые были явно скандализованы такой бесцеремонностью. Не давая им опомниться, Харрис продолжал:
- Не знаю, что такое Черная смерть, откуда она взялась и как происходит ее пищеварение. Не знаю и пока не интересуюсь. Но я знаю, что это - смерть. Я врач, а первый долг врача - борьба со смертью. Всякой смертью - как Черной, так и любой другой. Первым делом ее следует уничтожить и как можно скорей. Для этого в нашем распоряжении имеется достаточно сведений. Мы знаем, что это опасное существо поражает жертву почти мгновенно. Что оно мощный источник проникающей радиации. Что оно затаилось в канализации и отступает перед обстрелом. Следовательно, его плоть уязвима. А раз так, я предлагаю атаку. Да, атаку! Наступление лучший вид обороны. Атакуем Черную смерть в ее логовище. Пошлем в канализационный коллектор истребительные команды. Оденем этих людей в защитные противолучевые костюмы. Дадим автоматическое оружие, огнеметы, все, что порекомендуют господа военные. Одним словом, я настаиваю на безотлагательных мерах. Предлагаю прекратить пустые споры и приступить к разработке планов борьбы с Черной смертью. Каждый час промедления стоит человеческих жизней. Итак, еще раз повторяю: я - за немедленные действия. Кто не согласен, может покинуть заседание: - Прошу!
Желающих не нашлось.
К сточному люку подошло шестеро. Четверо были облачены в противолучевые костюмы, с противогазами, автоматами на груди и гранатами на поясе. Подняв крышку и решетку, четверо, один за другим, спустились вниз, в колодец. Двое остались ждать.
В четыре стороны от бетонного колодца разбегались чугунные стволы сточных труб. В резком свете нашлемных фонарей матово блестели влажные заплесневелые стены. Сырой воздух казался липким и густым. По дну бесшумно струилась грязная вода с радужными пятнами.
Круглые зевы труб, сужаясь в перспективе, уходили во тьму.
Здесь царили мрак и сырая тишина, они давили незримым грузом.
- Невеселое местечко,- обронил один из юношей. Его голос, стиснутый колодцем, , прозвучал глухо и немощно.
- Главное, тесное,- добавил другой.
- Особенно не развернешься,- согласился третий.
- В общем, для твиста обстановка неподходящая,- заключил четвертый, он же старший группы. Но никто не улыбнулся шутке.- И мешкать тоже нечего. Давайте расходиться! Уилли, ты со мной?
- Конечно, Бен! Только я вперед. Ладно?
- Э, нет! Спасибо. Из-за такого верзилы я ничего и не увижу. Пусти-ка!..
Пожелав друг другу удачи, истребители натянули противогазы и тронулись в нелегкий путь, согнувшись едва не под прямым углом.
На первых порах комиссия по борьбе с Черной смертью организовала десять истребительных групп. Группа Бенджамена Грогана числилась одиннадцатой и состояла из молодых физиков местного университета. Юноши пошли добровольцами. Доктор Харрис не слишком рассчитывал на успех истребительных команд - он понимал, что это капля в море. Гораздо более важным он считал заполучить хоть кусочек тела Черной смерти. На поясе каждого истребителя - портативный свинцовый контейнер. Для этой же цели предназначались и гранаты. Конечно, взрывы в тесной трубе представляли немалую опасность и для самих истребителей, но приходилось рисковать. Атаковать гранатами Черную смерть на поверхности, в многолюдном городе, среди толпы, было еще опасней.
Истребители знали, на что идут, и понимали, как важно раздобыть образец плоти страшного существа.
Бен и Уилли прошли квартал и увидели колодец, в точности похожий на тот, с которого начали путь. Юноши осветили перекресток труб, насколько брали фонари. Чуточку передохнули, распрямив ноющие спины, и двинулись дальше.
- Послушай, Бен! Как твоя спина?
- Сносно, а что?
- Если я сейчас же не разогнусь, то сдохну на месте, - пожаловался Уилли.
- Ты это всерьез?
- Не совсем. Немного потерпеть можно еще.
- Тогда терпи. Вот дойдем до следующего колодца, передохнем.
Они добрались до следующего колодца. Потом миновали еще два и нигде ничего не заметили.
Все так же хлюпала под ногами грязная вода и, сгибая плечи, нависали над головой тесные своды труб.
- Может, вернемся?..- нерешительно предложил Уилли.
- Рано,- возразил Бен.- Пройдем еще парочку колодцев, тогда подумаем.
Но пройти парочку колодцев не пришлось, луч фонаря уперся в темную массу, загородившую проход.
Стоп! - воскликнул Бен.- Вот она! Видишь?.. Отойди назад, а я брошу гранату.
Он торопливо снял гранату с пояса и прикинул расстояние. "Пожалуй, метров двадцать. В самый раз",- подумал Бен и присел, чтобы ловчей занести руку. Но не бросил: слух резанул пронзительный крик. Бен молниеносно обернулся.
В свете фонаря он успел увидеть последнее мгновение жизни Уилли...
Откуда взялась Черная смерть в только что проверенном участке трубы не было времени гадать. У Бена была всего одна секунда, а то и меньше. Тварь, проглотившая Уилли, засела в какихто десяти метрах. "В нее бросать нельзя. Можно угробить и себя". Вторая, за его спиной, была на подходящем для броска расстоянии, но пока он развернется и бросит, эта насядет сзади.



"Надо бросать в эту. Все же шанс",- заключил он. В следующую долю секунды рука уже размахнулась и послала гранату. Бен плашмя кинулся в воду. Полыхнул взрыв. Вспышку света сменила кромешная тьма. По шлему и спине хлестнули мелкие осколки, а за ними пришел воздух. Его тугой удар подал тело назад, как пробку в бутылочном горлышке, и сотрясающим звоном отдался в мозгу.
Не теряя и десятой доли секунды, Бен поднялся и сел. Схватил автомат и послал длинную очередь в грозную тьму, где затаилась смерть. Он не видел ее - фонарь погас, разбитый взрывом,но знал, что она надвигается. Знал безошибочным знанием, появляющимся у решительных людей в минуты крайней опасности. Прервав очередь, он повернулся вспять и, пригибаясь, побежал к далекому выходу.
Там, где взорвалась граната, Бен задержался.
Пошарил левой рукой вслепую и зажал в пальцах упругий пульсирующий комок, но не стал прятать в контейнер. Властное предостережение заставило торопливо вскинуть автомат. Бен увидел опасность в пляшущем свете очереди. Черная смерть подобралась совсем близко. Еще бы немного, и конец. Была ли это та самая или другая, он не знал. Дал очередь и кинулся бежать...
Остановка, поворот всем телом. Короткая очередь во тьму. Бег!.. Опять очередь, и снова бег.
Отчаянный бег, разрывающий сердце. Он задыхался, едва удерживаясь от соблазна сорвать удушающую маску противогаза. Так продолжалось вечность... Бен не решался бросить гранату назад, во тьму, и покончить с преследовательницей. Не решался, боясь рискнуть тем, что опалило пальцы холодным огнем и подтверждало свое вредоносное присутствие невыносимой болью, ползущей все выше вверх по руке.
Когда опять настало время дать очередь, Бен ощутил это, как жизненную потребность. Автомат коротко фыркнул и захлебнулся: кончился магазин. Пробежав несколько десятков шагов, он вынудил себя остановиться и перезарядить.
Остановиться тогда, когда все его существо неистово вопило: "Вперед! Только вперед!" Но разум властно запротестовал, и Бен подчинился ему.
Прижав автомат левым локтем, он перезарядил его в кромешной тьме так быстро, как никогда не сумел бы днем и обеими руками.
Бен достиг, наконец, колодца и споткнулся о лестницу. У него хватило сил выбраться на поверхность и крикнуть товарищам, кинувшимся было к нему:
- Не подходите! Я облучен... Но вот кусок ее!..- Он показал на левую руку. Потом стянул зубами толстую перчатку с правой руки, аккуратно вложил глянцевитую массу, похожую на паюсную икру, в контейнер голой рукой и, не торопясь, завинтил тяжелую крышку. Ему было уже вое равно. Боль скрутила левую руку, охватила плечо и быстро спускалась к сердцу.- Вот, возьмите...сказал он, отползая в сторону...
Откинув шлем, он лег на спину и увидел звезды. Они мерцали тепло и дружелюбно. Когда боль впилась в сердце, звезды растерянно мигнули и погасли.
Кусочек Черной смерти, добытый Беном, бережно разделили между собой исследовательские группы. Физики, химики, биофизики, радиологи и токсикологи напряженно искали ответа на одинединственный вопрос: "Как ее убить"?
Доктор Харрис тоже не сидел сложа руки. Выполняя его распоряжение, истребительные команды спустили в канализацию контейнеры-ловушки. В каче
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Чт 30 Май 2013 05:23    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Г Гнедина Последний день туготронов



Что сказать о том вечере? В тот вечер не горели уличные
фонари и дачный поселок потонул в глубокой темноте.
Заколоченные дачи хранили давно забытые тайны. Печально
перекликались одинокие сторожевые собаки. Ветер проносился по
сухим веткам и исчезал. Далекие огоньки мигали, как холодные
звезды, и казалось, что люди никогда не вернутся в эти края.
Сережа Раскат медленно шел по тропинке, переступая через
жилистые корни, но ему хотелось опрометью бежать, чтобы эта
дорога поскорей кончилась. Если бы не Шторм, он ни за что не
приехал бы сюда вечером один.
Где-то послышалось отрывистое тявканье, а потом жалобное
повизгивание. Бедный пес! Наверно, он не раз уже вылизывал
пустую жестяную миску, таская ее языком по земле. Сережа пошел
быстрее.
Сторожем Шторм не стал. Он не терпел одиночества и радовался
каждому, входящему в калитку. Утром его надо отвезти в город.
При приближении Сережи пес залаял навзрыд и заплясал на
задних лапах, гремя опостылевшей цепью. Отвязав ошалевшего от
радости Шторма, Сережа взбежал на крыльцо и отпер тяжелый
ржавый замок. Дача стояла, как неприступная крепость в
притаившейся темноте, и, войдя в дом, Сережа почувствовал себя
в полной безопасности. Споткнувшись о дрова, сложенные в сенях,
он включил свет, захватил охапку полешек и, сопровождаемый
радостно повизгивающим Штормом, вошел в комнату и начал
растапливать печку.
Вскоре Сережа уже сидел за кухонным столом и ел варенье из
зимних запасов, а Шторм с веселой сытостью следил за
разгорающейся печкой.
В соседней комнате медленно пробили старые часы. У этих
часов был очень долгий и печальный перезвон.
Сначала они немного гудели, а потом начинали играть какую-то
давно забытую песню. Их заводили на неделю вперед и они всю
неделю жили своей одинокой и грустной жизнью, исправно, каждые
четверть часа, отбивая время в пустом доме. Погудев еще
немного, часы затихли. Сережа зевнул и посмотрел в окно.
Дрожащим косым пунктиром тянулись тонкие полоски осеннего
дождя.
"Скорей бы закрыть печку и спать", -- подумал Сережа.
Дрова быстро и дружно догорали. Сережа поставил перед собой
коробку с гильзами и начал скручивать пыжи для старого
охотничьего ружья. Сделав несколько пыжей, Сережа помешал дрова
в печке. Часы в соседней комнате снова пропели свою старую
песню, а затем пробили девять. Шторм неожиданно вздрогнул,
приподнял голову, уши его встрепенулись. Он прислушался, потом
рванулся к двери и визгливо залаял.
-- Кто там? -- крикнул Сережа.
Никто не отвечал.
"Наверно, кошка!" -- Сережа снова подвинул к себе пыжи.
Но Шторм лаял все настойчивее, и Сережу охватило
беспокойство. "Женька сказал бы, что я трушу", -- подумал
Сережа.
-- Вперед, Шторм! -- крикнул он и, взяв незаряженное ружье,
вышел в сени.
Никого! Сережа резко отодвинул засов и отворил дверь на
крыльцо. Шторм завизжал и ринулся по ступенькам вниз. На земле
лежал велосипед. Было похоже, что он скатился с крыльца. Сережа
поставил ружье и огляделся. Вокруг было тихо и пустынно. Дождь
перестал, и только капли с крыши громко шипели о лужи. Сережа
спустился со ступенек и подошел к Шторму, обнюхивавшему
велосипед. "0ткуда он взялся?" Сережа включил карманный
фонарик.
Это был очень странный велосипед. Крылья его напоминали
изогнутые трубки и заканчивались внизу толстой лиловой улиткой.
На руле поблескивали какие-то светлые кнопки. Сережа поднял
велосипед, и ему показалось, что он слегка дрогнул.
"Ладно, выясню все завтра утром", -- решил Сережи и повел
велосипед в сарай.
Сережа поставил велосипед в глубине сарая, прислонив его к
мешку с картошкой. "Он как будто с неба свалился", -- подумал
Сережа, запирая замок на двери сарая.
Шторм еще несколько раз беспокойно полаял и вошел в дом
вместе с Сережей.
Поленья в печке превратились в волшебный дворец из красных
углей и рассыпались от первого же удара кочерги. Сережа подошел
к барометру, висевшему на стене, и постучал по нему пальцем.
Барометр почему-то показывал "ясно". Сережа повесил ружье на
место, убрал коробку с пыжами в шкаф и лег спать. А Шторм еще
долго возился у печки, задремывая и просыпаясь с повизгиванием
" урчанием. Наконец он затих, и в доме наступила такая тишина,
как будто нигде в мире не осталось ни одного звука.
Барометр не ошибся. Утро оказалось удивительно ясным.
Было так ясно, что Сережа различал даже дырочки в березовой
коре, которые пробивали дятлы. А сами дятлы, сидящие на голых
ветках берез, были похожи на огромных черных попугаев с
красными перьями.
Где-то высоко в голубом небе тихо жужжал самолет, как это
бывает жарким, летним днем, когда вокруг стоит ленивая тишина.
Словом, в это ноябрьское утро все было не так, как обычно
бывает в ноябре.
Сережа спрыгнул с постели на холодный пол и сразу же
вспомнил про велосипед. Приключение! Шторм, громко стуча
лапами, вбежал в комнату и стал бросаться на Сережины босые
ноги. Быстро одевшись, Сережа вышел из дому и пошел к сараю. Он
отворил дверь и вошел. Около мешков с картошкой велосипеда не
было. За спиной Сережи резко залаял Шторм. Оглянувшись, Сережа
увидел велосипед почти у самой двери. Он медленно перемещался
вдоль стены! И никакого гудения! Никаких признаков мотора! Вот
его переднее колесо повернулось и... велосипед выполз из сарая.
Шторм исступленно залаял и выскочил из сарая вслед за
велосипедом. Сережа выбежал во двор.
Велосипед резко ускорил ход. Сверкнули белые кнопки на руле.
"А вдруг он уйдет совсем?" -- подумал Сережа.
-- Эх, была на была! -- крикнул он, вскочил в седло и нажал
одну из кнопок.
В тот же момент велосипед наклонился вбок. Сереже
показалось, что он падает, но тут же почувствовал, что не может
оторваться от велосипеда. Тогда он нажал вторую кнопку.
Велосипед загудел, выпрямился, оторвался от земли и описал
огромный виток спирали. У Сережа захватило дыхание. Его
затягивало в невидимую воронку. Он изо всех сил нажал третью
кнопку. На мгновение его ослепил вихрь воздуха, а когда он
открыл глаза, то увидел, что под ним расстилается совершенно
незнакомая местность. Проплывали какие-то желтые пустыри.
Виднелось длинное голубое озеро. Зеленели купы деревьев. Теплый
воздух принес запах земляники. Мелькнула поляна ромашек. Лето
было в самом разгаре!
Велосипед набирал высоту. Он поднимался вверх с постоянной
скоростью и весело гудел. Сережа посмотрел вперед и тут же изо
всех сил сжал руль, пытаясь его повернуть. Прямо на него
надвигалось необыкновенное летающее тело. Это была круглая
платформа, похожая на голубую тарелку, покрытую колпаком со
срезанной верхушкой. Она медленно вращалась в воздухе, как
карусель, и в то же время двигалась вперед. Сережа снова
взглянул вниз. Озеро стало похоже на лужу. Ромашек уже не было
видно Сережа еще крепче вцепился в руль. Круглая платформа
подплыла так близко, что до ее стенки можно было дотянуться.
Сережа протянул руку и коснулся холодной металлической
обшивки. Платформа еще немного повернулась, и Сережа увидел
выступ с кольцом. Он схватился за него и, держась за кольцо,
поплыл дальше вместе со странным летающим аппаратом.
Так он летел в теплом летнем воздухе, и вокруг него
кружились ласточки. Прошло некоторое время. И тут ему
показалось, что из крытой платформы доносятся голоса. Он затаил
дыхание и прислушался. Под куполом платформы действительно
разговаривали.












Теперь
повернем вдохновенья колесо.
Наново ритма мерка.
Этой части главное действующее лицо - Вильсон.
Место действия - Америка.

490 Мир,
из света частей
собирая квинтет,
одарил ее мощью магической.
Город в ней стоит
на одном винте,
весь электро-динамо-механический.

В Чикаго
14 000 улиц -
солнц площадей лучи,
500 От каждой -
700 переулков
длиною поезду н_а_ год.
Чудно человеку в Чикаго!

В Чикаго
от света
солнце
не ярче грошовой свечи.
В Чикаго,
чтоб брови поднять -
510 и то
электрическая тяга.

В Чикаго
на версты
в небо
скачут
дорог стальные циркачи.
Чудн_о_ человеку в Чикаго!

В Чикаго
у каждого жителя
520 не менее генеральского чин.
А служба -
в барах быть,
кутить без забот и т_я_гот.
Съестного
в чикагских барах
чего-чего не нач_у_дено!
Чудн_о_ человеку в Чикаго!
Чудн_о_ человеку!
И ч_у_дно!
530 В Чикаго
такой свирепеет грохот,
что грузовоз
с тысчесильной машиною
казался,
что ветрится тихая кроха,
что он
прошелёстывал тишью мышиного.
Русских
в город тот
540 не везет пароход,
не для нас дворцов этажи.
Я один там был,
в барах ел и пил,
попивал в барах с янками джин.
Может, пустят и вас,
не пустили пока -
начиняйтесь же и вы чудесами -
в скороходах-стихах,
в стихах-сапогах
550 исход_и_те Америку сами!

Аэростанция
на небоскребе.
Вперед,
пружиня бока в дирижабле!
Сожмутся мосты до воробьих ребер.
Чикаго внизу
землею прижаблен.
А после,
с неба,
560 видные еле,
сорвавшись,
камнем в бездну спланируем.
Тоннелем
в метро
подземные версты выроем
и выйдем на площадь.
Народом запружена.
Версты шириною с три.

Отсюда начинается то, что нам нужно
570 - "Королевская улица" -
по-ихнему
- "Р_о_яль стрит".
Что за улица?
Что на ней стоит?

А стоит на ней -
Чипль-Стронг-Отель.
Да отель ли то
или сон?!
А в отеле том
580 в чистоте,
в теплоте
сам живет
Вудро
Вильсон.
Дом какой - не скажу.
А скажу когда,
то покорнейше прошу не верить.
Места нет такого, отойти куда,
чтоб всего его глазом обмерить.
590 То,
что можно увидеть,
один уголок,
но и то
такая диковина!
Посмотреть, например,
на решетки клок -
из гущённого солнца кована.
А с боков обойдешь -
гора не гора!
600 Верст на сотни,
а может, на тыщи.
За седьмое небо зашли флюгера.
Да и флюгер
не богом ли чищен?
Тоже лестница там!
Не пойдешь по ней!
Меж колоночек,
балкончиков,
портиков
610 сколько в ней ступ_е_ней
и не счесть ступне -
ступен_е_й этих самых
до чертиков!
Коль пешком пойдешь -
иди молодой!
Да и то
дойдешь ли старым!
А для лифтов -
трактиры по лестнице той,
620 чтоб не изголодались задаром.
А доехали -
если рады нам -
по пяти впускают парадным.
Триста комнат сначала гости идут.
Наконец дошли.
Какое!
Тут
опять начались покои.
Вас встречает лакей,
630 Булава в кулаке.
Так пройдешь лакеев пять.
И опять булава.
И опять лакей.
Залу кончишь -
лакей опять.
За лакеями
гуще еще
курьер.
Курьера курьер обгоняет в карьер.
640 Нет числа.
От числа такого
дух займет у щенка-Хлестакова.
И только
уставши
от страшных снований,
когда
не кажется больше,
что выйдешь,
а кажется,
650 нет никаких оснований,
чтоб кончилось это -
приемную видишь,
Вход отсюда прост -
в триаршинный рост
секретарь стоит в дверях нем.
Приоткроем дверь.
По ступенькам - (две) -
приподымемся,
взглянем,
660 ахнем! -
То не солнце днем -
цилиндрище на нем
возвышается башней Сухаревой.
Динамитом плюет
и рыгает о нем,
рыжий весь,
и ухает ухарево.
Посмотришь в ширь -
иоркширом иоркшир!
670 А длина -
и не скажешь какая длина,
так далеко от ног голова удалена!
То ль заряжен чем,
то ли с присвистом зуб,
что ни звук -
бух пушки.
Люди - мелочь одна,
люди ходят внизу,
под ним стоят,
680 как избушки.
Щеки ж
такой сверхъестественной мякоти,
что сами просятся -
придите,
лягте.
А одежда тонка,
будто вовсе и нет -

из тончайшей поэтовой неги она.
Кальсоны Вильсона
690 не кальсоны - сонет,
сажени из ихнего Онегина.
А работает как!
Не покладает рук.
Может заработаться до см_е_рти.
Вертит пальцем большим
большого вокруг.
То быстрей
то медленней вертит.
Повернет -
700 расчет где-нибудь
на заводе.
Мне
платить не хотят построчной платы.
Повернет -
Штраусы вальсы заводят,
золотым дождем заливает палаты.
Чтоб его прокормить,
поистратили рупь.
Обкормленный весь,
710 оп_о_енный.
И на случай смерти,
не пропал чтоб труп,
салотопки стоят,
маслобойни.
Все ему
американцы отданы,
и они
гордо говорят:
я -
720 американский подданный.
Я -
свободный
американский гражданин.
Под ним склоненные
стоят
его услужающих сонмы.
Вся зала полна
Линкольнами всякими.
Уитмэнами,
730 Эдисонами.
Свита его
из красавиц,
из самой отборнейшей знати.
Его шевеленья малейшего ждут.
Аделину
Патти
знаете?
Тоже тут!
В тесном смокинге стоит Уитмэн,
740 качалкой раскачивать в невиданном ритме.
Имея наивысший американский чин -
"заслуженный разглаживатель дамских морщим",
стоит уже загримированный и в шляпе
всегда готовый запеть Шаляпин.
Паркеты песком соря,
рассыпчатые от старости стоят профессора.
Сам знаменитейший Мечников
стоит и снимает нагар с подсвечников.
Конечно,
750 ученых
сюда
привел
теорий потоп.

Художников
какое-нибудь
великолепнейшее
экольдебозар.

Ничего подобного!
Все
700 сошлись,
чтоб
ходить на базар.
Ежеутренне
все эти
любимцы муз и слав
нагрузятся корзинами,
идут на рынок.
и несут,
несут
770 мяс_а_,
масл_а_.
Какой-нибудь король поэтов
Лонгфелло
сто волочит со сливками крынок.
Жрет Вильсон,
наращивает жир,
растут животы,
за этажом этажи.

Небольшое примечание:

художники
780 Вильсонов,
Ллойд-Джорджев,
Клемансо
рисуют -
усатые,
безусые рожи -
и напрасно:
всё
это
одно и то же.


Теперь
довольно смеющихся глав нам.
В уме
Америку
ясно рисуете.
Мы переходим
к событиям главным.
К невероятной,
к гигантской сути.

День
800 этот
был
огнеупорный.
В разливе зноя з_е_мли тихли.
Ветр_о_в иззубренные бороны
вотще старались воздух взрыхлить.
В Чикаго
жара непомерная:
градусов 100,
а 80 - наверное.
810 Все на пляже.
Кто могли - гуляли себе.
А в большей части лежали даже
Пот
благоухал
на их холеном теле.
Ходили и пыхтели.
Лежали и пыхтели.
Барышни мопсиков на цепочках водили,
и
820 мопсик,
раскормленный был,
как теленок.
Даме одной,
дремавшей в идиллии,
в ноздрю
сжаревший влетел мотыленок.
Некоторые вели оживленные беседы,
говорили "ах",
говорили "ух".
830 С деревьев слетал пух.
Слетал с деревьев мимозовых.
Розовел
на белых шелках и кисеях.
Белел на розовых.

Так
довольно долго
все занимались
приятным времяпрепровождением.
Но уже
840 час тому назад
стало
кое-что
меняться.
Еле слышное,
разве только что кончиком души,
дуновенье какое-то.
В безветренном море
ширятся всплески.
850 Что такое?
Чего это ради ее?
А утром
в молнийном блеске
АТА
(Американское Телеграфное Агентство)
город таким шарахнуло радио:
"Страшная буря на Тихом океане.
Сошли с ума муссоны и пассаты.
На Чикагском побережье выловлены рыбы.
Очень странные,
860 В шерстях.
Носатые".
Вылазили сонные,
не успели еще обсудить явление,.
а радио
спешные
вывешивало объявления:
"Насчет рыб ложь.
Рыбак спьяну местный.
Муссоны и пассаты на месте.
870 Но буря есть.
Даже еще страшней.
Причины неизвестны".
Выход судам запретили большие,
к ним
присоединились
маленькие пароходные компа-
нийки.
Доллар пал.
Чемоданы нарасхват.
Биржа в панике.
880 Незнакомого
на улице
останавливали незнакомые -
не знает ли чего человек со стороны.
Экстренный выпуск!
Радио!
Выпуск экстренный!
"Радиограмма переврана.
Не бурь раскат.
Другое.
890 Грохот неприятельских эскадр".
Радио расклеили.
И, опровергая оное,
сейчас же
новое,
последнее,
захватывающее,
сенсационное.
"Не пушечный дым -
океанская синева.
900 нет ни броненосцев,
ни флотов,
ни эскадр.
Ничего нет.
Иван".
Что Иван?
Какой Иван?
Откуда Иван?
Почему Иван?
Чем Иван?
910 Положения не было более запутанного.
Ни одного объяснения
достоверного,
путного.
Сейчас же собрался коронный совет.
Всю ночь во дворце беспокоился свет.
Министр Вильсона
Артур Крупп
заговорился так,
что упал, как труп.
920 Капитализма верный трезор,
совсем умаялся сам Крезо.
Вильсон
необычайное
проявил упорство
и к утру
решил -
иду в единоборство.
Беда надвигается.
Две тысячи верст.
930 Верст за тысячу.
З_а_ сто.
И...

очертанья идущего
нащупали,
заметили,
увидели маяки глазастые.


Строки
этой главы,
гремите,
время ритмом роя!

В песне -
миф о героях Гомера,
история Трои,
до неузнаваемости раздутая,
воскресни!

Голодный,
с теплом в единственный градус
жизни,
как милости д_а_ренной,
950 радуюсь,
ход твой следя легендарный.
Куда теперь?
Где пеш?
Какими идешь морями?
Молнию рвущихся депеш
холодным стихом орамим.
Ворвался в Дарданеллы Иванов разбег.
Турки
с разинутыми ртами
960 смотрят:
человек -
голова в Казбек! -
идет над Дарданелльскими фортами.
Старики улизнули.
Молодые на мол.
Вышли.
Песни бунта и молодости.
И лишь
до берега вал домёл,
970 и лишь волною до мола достиг -
бросились,
будто в долгожданном сигнале,
человек на человека,
класс на класс.
Одних короновали.
Других согнали.
Пешком по морю -
и скрылись из глаз.
Других глотает морская ванна,
980 другими
акула кровавая кутит,
а эти
вошли,
ввалились в Ивана
и в нем разлеглись,
как матросы в каюте.
(А в Чикаго
ничто не сулило пока
для чикагцев страшный час.
990 Изогнувшись дугой,
оттопырив бока,
веселились,
танцами мчась.)
Замерли римляне.
Буря на Тибре.
А Тибр,
взъярясь,
папе римскому голову выбрил
и пошел к Ивану сквозь утреннюю ясь.

1000 (А в Чикаго,
усы в ликеры вваля,
выступ мяса облапив бабистый, -
Илл-ля-ля-!
Олл-ля-ля! -
процелованный,
взголённый,
разухабистый.)

Черная ночь.
Без звездных фонарей,
1010 К Вильсону,
скользя по водным массам,
коронованный поэтами
крадется Рейн,
слегка посвечивая голубым лампасом.

(А Чикаго
спит,
обтанцован,
опит,
рыхотелье подушками выхоля.
1020 Синь уснула.
Сопит.
Море храпом храпит.
День встает.
Не расплатой на них ли?)

Идет Иван,
сиянием брезжит.
Шагает Иван,
прибоями брызжет.
Бежит живое.
1030 Бежит, побережит.
Вулканом мир хорохорится рыже.
Этого вулкана нет на
составленной старыми географами карте.
Вселенная вся,
а не жалкая Этна,
народов лавой брызжущий кратер -
Ревя несется
странами стертыми
живое и мертвое
1040 от ливня лав.
Одни к Ивану бегут
с простертыми
руками,
другие - к Вильсону стремглав.
Из мелких фактов будничной тины
выявился факт один:
вдруг
уничтожились все середины -
нет на земле никаких середин.
1050 Ни цветов,
ни оттенков,
ничего нет -
кроме
цвета, красящего в белый цвет,
и красного,
кровавящего цветом крови.
Багровое все становилось багровей.
Белое все белей и белее.
Иван
1060 через царства
шагает по крови,
над миром справляя огней юбилеи.
Выходит, что крепости строили даром.
Заткнитесь, болтливые пушки!
Баста!
Над неприступным прошел Гибралтаром.
И мир
океаном Ивану распластан.
(А в Чикаго
1070 на пляже
выводок шлюх
беснованием моря встревожен.
Погоняет время за слухом слух,
отпустив небылицам вожжи.)

Какой адмирал
в просторе намытом
так пути океанские выучит?!
Идет,
начиненный людей динамитом.
1080 Идет,
всемирной злобою взрывчат.
В четыре стороны расплылось
тихоокеанское лоно.

Иван
без карт,
без компасной стрелки
шел
и видел цель неуклонно,
как будто
1090 не с моря смотрел,
а с тарелки.

(А в Чикаго
до Вильсона
докатился вал,
брошенный Ивановой ходьбою.
Он боксеров,
стрелков,
фехтовальщиков сзывал,
чтобы силу наяривать к бою.)
1100 Вот т_а_к открыватели,
так Колумбы
сияли,
когда
Ивану
до носа -
как будто
с тысячезапахой клумбы -
земли приближавшейся запах донесся.

(А в Чикаго
1110 боксеров
распирает труд.
Положили Вильсона наземь
и...
ну тереть!
Натирают,
трут,
растирают силовыми мазями.)

Сверльнуло глаз_а_ маяка одноглазье -
и вот
1120 в мозги,
в глаза,
в рот,
из всех океанских щелей вылазя,
Америка так и прет и прет.
Взбиралась с разбега верфь на верфь.
На виадук взлетал виадук.
Дымище такой,
что, в черта уверовав,
идешь, убежденный,
1130 что ты в аду.

(Где Вильсона дряблость?
Сдули!
Смолодел на сорок годов.
Животами мышцы вздулись.
Ощупали.
Есть.
Готов.)

Доходит,
пеной волну опеня,
1140 гигантам домам за крыши замча,
на берег выходит Иван
в Америке,
сухенький,
даже ног не замоча.

(Положили Вильсону последний заклеп
на его механический доспех,
шлем ему бронированный возвели на лоб,
и к Ивану он гонит спех.)

Чикагцы
1150 себя
не любят
в тесных улицах пл_о_щить.
И без того
в Чикаго
площади самые лучшие.
Но даже
для чикагцев непомерная
площадь
была приготовлена для этого случая.

1160 Люди,
место схватки орамив,
пускай непомерное! -
сузили в узел.
С одной стороны -
с горностаем,
с бобрами,
с другой -
синевели в замасленной блузе.

Лошади
1170 в кашу впутались
в ту же.
К бобрам -
арабский скакун,
к блузам -
тяжелые туши битюжьи.
Вздымают ржанье,
грозят рысаку.

Машины стекались, скользя на маз_и_.
На классы разбился
1180 и вывоз
и ввоз.
К бобрам
изящный ушел лимузин,
к блузам
стал
стосильный грузовоз.

Ни песне,
ни краске не будет отсрочки,
бой вас решит - судия строгий.
1190 К бобрам -
декадентов всемирных строчки.
К блузам -
футуристов железные строки.

Никто,
никто не избегнет возмездья -
звезде,
и той
не уйти.
К бобрам становитесь,
1200 генералы созвездья,
к блузам -
миллионы Млечного пути.
Наружу выпустив скованные лавины,
земной шар самый
на две раскололся полушарий половины
и, застыв,
на солнце
повис весами.

Всеми сущими пушками
1210 над
площадью объявлен был
"чемпионат
всемирной классовой борьбы!"
В ширь
ворота Вильсону -
верста,
и т_о_ он
боком стал
и еле лез ими.

1220 Сапожищами
подгибает бетон.
Чугунами гремит,
жел_е_зами.

Во Ивана входящего вперился он -
осмотреть врага,
да нечего
смотреть -
ничего,
хорошо сложён,
1230 цветом тела в рубаху просвечивал.
У того -
револьв_е_ры
в четыре курка,
сабля
в семьдесят лезвий гнута,
а у этого -
рука
и еще рука,
да и та
1240 за пояс ткнута.

Смерил глазом.
Смешок по усам его.
Взвил плечом шитье эполетово:
"Чтобы я -
о господи! -
этого с_а_мого?
Чтобы я
не смог
вот этого?!"

1250 И казалось -
растет могильный холм
посреди ветров обвываний.
Ляжет в гроб,
и отныне
никто,
никогда,
ничего
не услышит
о нашем Иване.

1260 Сабля взвизгнула.
От плеча
и вниз
на четыре версты прорез.
Встал Вильсон и ждет -
кровь должна б,
а из
раны
вдруг
человек полез.
1270 И пошло ж идти!
Люди,
дома,
броненосцы,
лошади
в прорез пролезают узкий.
С пением лезут.
В музыке.
О горе!
Прислали из северной Трои
1280 начиненного бунтом человека-коня!
Метались чикагцы,
о советском строе
весть по оторопевшим рядам гоня.


Товарищи газетчики,
не допытывайтесь точно,
где была эта битва
и была ль когда.
В этой главе
в пятиминутье всредоточены
бывших и не бывших битв года.

Не Ленину стих умиленный.
В бою
славлю миллионы,
вижу миллионы,
миллионы пою.
Внимайте же, историки и витии,
битв не бывших видевшему перипетии!

"Вставай, проклятьем заклейменный" -
радостная выстрелила весть.
1300 В ответ
миллионный
голос:
"Готово!"
"Есть!"
"Боже, Вильсона храни.
Сильный, державный", -
они
голос подняли ржавый.
Запела земли половина красную песню.
1310 Земли половина белую песню запела.
И вот
за песней красной,
и вот
за песней за белой -
тараны затарахтели в запертое будущее,
лучей щетины заскребли,
замели.
Руки разрослись,
легко распутывающие
1320 неведомые измерения души и земли.
Шарахнутые бунта веником
лавочники,
не доведя обычный торг,
разбежались ошпаренным муравейником
из банков,
магазинов,
конторок.
На толщь душивших набережных и дамб
к городам
1330 из океанов
двинулась вода.
Столбы телеграфные то здесь,
то там
соборы вздергивали на провода.
Бросив насиженный фундамент,
за небоскребом пошел небоскреб,
как тигр в зверинце -
мясо
фунтами,
1340 пастью ворот особнячишки сгреб.
Сами себя из мостовых вынув, -
где, хозяин, лбище твой? -
в зеркальные стекла бриллиантовых магазинов
бросились булыжники мостовой.
Не боясь сесть н_а_ мель,
не боясь на колокольни напороть туши,
просто -
как мы с вами -
шагали киты сушей.
1350 Красное все,
и все, что б_е_ло,
билось друг с другом,
билось и пело.

Танцевал Вильсон
во дворце кэк-уок,
заворачивал задом и передом,
да не доделала нога экивок,
в двери смотрит Вильсон,
а в дв_е_ри там -
1360 непоколебимые,
походкой зловещею,
человек за человеком,
вещь за вещью
вваливаются в дверь в эту:
"Господа Вильсоны,
пожалте к ответу!"

И вот,
притворявшиеся добрыми,
колье
1370 на Вильсоних
бросились кобрами.
Выбирая,
которая помягче и почище,
по гостиным
за миллиардершами
гонялись грузовичищи.

Не убежать!
Сороконогая
мебель раскинула лов.
1380 Топтала людей гардеробами,
протыкала ножками столов.

Через Рокфеллеров,
валяющихся ничком,
с горлами,
сжимаемыми собственным воротничком,
растоптав,
как тараканов,
вывалилась,
в Чикаго канув.
1390 По улицам
в саж_е_ни
дома не видно от дыма сражений.
Как в кинематографе
бывает -
вдруг
крупно -
видят:
сквозь ха_о_с
ползущую спекуляцию добивает,
1400 встав на задние лапы,
Совнархоз.
Но Вильсон не сдается,
засел во дворце,
нажимает золотые пружины,
и выстраивается цепь -
нечеловеческие дружины.
Страшней, чем танки,
чем войск роты,
безбрюхий встал,
1410 пошел сторотый,
мильонозубый
ринулся голод.
Город грызнет - орехом расколот.
Сгреб деревню - хрустнула косточкой.
А людей,
а людей и зверей -
просто в рот заправляет горсточкой.
Впереди его,
вывострив ухо,
1420 путь расчищая, лезет разруха.
Дышит завод.
Разруха слышит.
Слышит разруха - фабрика дышит.
Грохнет по фабрике -
фабрика свалена.
Сдавит завод -
завод развалина.
Рельс обломком крушит как палицей.
Все разрушается,
1430 гибнет,
валится.
Готовься!
К атаке!
Трудись!
Потей!
Горло голода,
разрухи глотку
затянем
петлей железнодорожных путей!
1440 И когда пресекаться дух стран
стал,
голодом сперт,
тогда,
раскачивая поездов таран,
двинулся вперед транспорт.
Ветрилась паровозов борода седая,
бьются,
голод сдал,
и по нем,
1450 остатки съедая,
груженные хлебом прошли поезда.
Искорежился, -
и во гневе
Вудро,
приказав:
"сразите сразу",
новых воинов высылает рой -
смертоноснейшую заразу.
Идут закованные в грязевые брони
1460 спирохет на спирохете,
вибрион на вибрионе.
Ядом бактерий,
лапами вшей
кровь поганят,
ползут за шей.
Болезни явились
небывалого фасона:
вдруг
человек
1470 становится сонный,
высыпает ряб_о_,
распухает
и лопается грибом.
Двинулись,
предводимые некою
радугоглазой аптекою,
бутыли карболочные выдвинув в бойницы,
лазареты,
лечебницы,
1480 больницы.
Вши отступили,
сгрудились скопом.
Вшей
в упор
расстреливали микроскопом.
Молотит и молотит дезинфекции цеп.
Враги легли,
ножки задрав.
А поверху,
1490 размахивая флаг-рецепт,
прошел победителем мировой Наркомздрав.

Вырывается у Вильсона стон, -
и в болезнях побит и в еде,
и последнее войско высылает он -
ядовитое войско идей.
Демократизмы,
гуманизмы -
идут и идут
за измами измы.

1500 Не успеешь разобраться,
чего тебе нужно,
а уже
философией
голова заталмужена.
Засасывали романсов тиной.
Пением завораживали.
Завлекали картиной.
Пустые головы
книжками
1510 для веса
нагрузив,
пошел за профессором профессор.
Их
молодая встретила орава,
и дулам браунингов в провал
рухнуло римское право
и какие-то еще права.
Простонародью очки втирая,
адом пугая,
1520 прельщая раем,
и лысые, как колено,
и мохнатые, как звери,
с евангелиями вер,
с заговорами суеверий,
рясами вздыбив пыль,
армией двинулись чернобелые попы.
Под градом декретов
от красной лавины
рассыпались
1530 попы,
муллы,
раввины.
А ну, чудотворцы,
со смертных одр
встаньте-ка!
На месте кровавого спора
опора веры валяется -
Пётр
с проломанной головой собственного собора.
1540 Тогда
поэты взлетели на небо,
чтоб сверху стрелять, как с аэроплана бы.
Их
на приманку академического пайка
заманивали,
ждали, не спустятся пока.
Поэты бросались, камнем пав, -
в работу их,
перья рифм ощипав!
1550 В "Полное собрание сочинений",
как в норки,
классики забились.
Но жалости нет!
Напрасно
их
наседкой
Горький
прикрыл,
распустив изношенный авторитет.
1560 Фермами ног отмахивая мили,
кранами рук расчищая пути,
футуристы
прошлое разгромили,
пустив по ветру культуришки конфетти.

Стенкой в стенку,
валяясь в п_ы_ли,
билась с адмиралтейством
Лувра труха,
пока
1570 у адмиралтейства
на штыке-шпиле
не повисли Лувра картинные потроха.


Последний раз редактировалось: Mr_X (Сб 22 Июн 2013 06:26), всего редактировалось 1 раз
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Omichka=

Участник команды:
Нить Ариадны

Omichka=

Зарегистрирован: 2008-04-14
Постов: 363
Местоположение: Омск

СообщениеДобавлено: Чт 30 Май 2013 06:24    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

сама я фантастику не люблю, но вот эта новелла очень понравилась . Кстати, мой коллега и сосед написал
смотрите Посмотреть
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Ср 05 Июн 2013 08:17    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

мультик " в стране невыученных уроков " все видели
но может кто не знает что есть книга по которой
он был сделан всю книгу нет смысла перетаскивать
я решил поместить сюда пару наиболее интересных фрагментов





Я был очень несчастным. Что такое несчастье? По-моему, когда
человека заставляют силой делать то, что ему совсем не хочется,
это и есть несчастье.
За окном кричали мальчишки. Солнце светило, очень сильно
пахло сиренью. Меня тянуло выпрыгнуть в окно и побежать к
ребятам. Но на столе лежали мои учебники. Они были изорванные,
залитые чернилами, грязные и ужасно скучные. Но они были очень
сильными. Они держали меня в душной комнате, заставляли решать
задачу о каких-то допотопных землекопах, вставлять пропущенные
буквы, повторять никому не нужные правила и делать многое
другое, что мне было совсем неинтересно. Я так вдруг
возненавидел свои учебники, что схватил их со стола и что было
сил швырнул на пол.
-- Пропадите вы пропадом! Надоели! -- закричал я не своим
голосом.
Раздался такой грохот, словно с высокого дома на мостовую
упали сорок тысяч железных бочек. Кузя метнулся с подоконника и
прижался к моим ногам. Стало темно, как будто потухло солнце. А
ведь оно только что светило. Потом комната озарилась
зеленоватым светом, и я заметил каких-то странных человечков.
На них были балахоны из покрытой кляксами мятой бумаги. У
одного на груди чернело очень знакомое пятно с ручками, ножками
и рожками. Точно такие же ножки-рожки я пририсовал к кляксе,
которую посадил на обложку учебника географии.
Человечки молча стояли вокруг стола и сердито на меня
смотрели. Надо было что-то немедленно делать. Поэтому я вежливо
спросил:
-- А кто вы такие будете?
-- Ты присмотрись внимательней -- может быть, и узнаешь, --
ответил человечек с кляксой.
-- Он не привык глядеть на нас внимательно точка, -- гневно
сказал другой человечек и пригрозил мне пальчиком, выпачканным
чернилами.
Я все понял. Это были мои учебники. Они почему-то ожили и
явились ко мне в гости. Если бы вы слышали, как они меня
упрекали!
-- Ни под каким градусом широты и долготы никто и нигде на
земном шаре так не обращается с учебниками, как ты! -- кричала
География.
-- Ты обливаешь нас чернилами восклицательный знак. Ты
рисуешь на наших страницах всякую ерунду восклицательный знак,
-- надрывалась Грамматика.
-- Почему вы так напали на меня? Разве Сережа Петькин или
Люся Карандашкина учатся лучше?
-- Пять двоек! -- крикнули хором учебники.
-- Но ведь я сегодня приготовил уроки!
-- Сегодня ты неправильно решил задачу!
-- Не усвоил зоны!
-- Не понял круговорота воды в природе!
Больше всех кипятилась Грамматика.
-- Сегодня ты не повторил безударных гласных восклицательный
знак. Не знать родного языка тире позор запятая несчастье
запятая преступление восклицательный знак.
Терпеть не могу, когда на меня кричат. Тем более хором.
Обижаюсь. Вот и сейчас я очень обиделся и ответил, что
как-нибудь проживу и без безударных гласных, и без умения
решать задачи, и тем более без этого самого круговорота.
Тут мои учебники онемели. Они смотрели на меня с таким
ужасом, как будто я в их присутствии нагрубил директору школы.
Потом они стали шептаться и решили, что меня нужно немедленно,
как вы думаете -- что? Наказать? Ничего подобного! Спасти!
Чудаки! От чего, спрашивается, спасти?
География сказала, что лучше всего отправить меня в Страну
невыученных уроков. Человечки сразу же с нею согласились.
-- А есть ли в этой стране трудности и опасности? -- спросил
я.
-- Сколько угодно, -- ответила География.
-- Все путешествие состоит из трудностей. Это ясно, как
дважды два -- четыре, -- прибавила Арифметика.
-- Каждый шаг там грозит опасностью для жизни
восклицательный знак, -- старалась припугнуть меня Грамматика.
Об этом стоило подумать. Ведь там не будет ни папы, ни мамы,
ни Зои Филипповны!
Никто не станет каждую минуту останавливать меня и кричать:
"Не ходи! Не бегай! Не прыгай! Не подглядывай! Не подсказывай!
Не вертись на парте!" -- и еще десяток разных "не", которых я
терпеть не могу.
Может, как раз в этом путешествии мне удастся развить волю и
приобрести характер. Вернусь оттуда с характером -- вот папа
удивится!
-- А может быть, мы придумаем для него что-нибудь другое? --
спросила География.
-- Не надо мне другого! -- закричал я. -- Так и быть.
Отправлюсь в эту вашу опасно-трудную страну.
Я хотел было спросить их, а удастся ли мне закалить там волю
и приобрести характер настолько, чтобы я мог сам добровольно
делать уроки. Но не спросил. Постеснялся.
-- Решено! -- сказала География.
-- Ответ правильный. Перерешать не будем, -- добавила
Арифметика.
-- Отправляйся немедленно точка, -- закончила Грамматика.
-- Ладно, -- сказал я как можно вежливей. -- Но только как
это сделать? Поезда, наверно, в эту страну не ходят, самолеты
не летают, пароходы не плывут.
-- Мы поступим так запятая, -- сказала Грамматика, -- как
всегда поступали в русских народных сказках. Возьмем клубок
многоточие...
Но клубка у нас никакого не было. Мама не умела вязать.
-- Есть ли у вас в доме что-нибудь шарообразное? -- спросила
Арифметика, и, так как я не понял, что такое "шарообразное",
она объяснила: -- Это все равно что круглое.
-- Круглое?
Я вспомнил, что тетя Поля подарила мне в день рождения
глобус. Я и предложил этот глобус. Правда, он на подставке, но
ведь ее и отодрать нетрудно. География почему-то обиделась,
замахала руками и закричала, что она не позволит. Что глобус --
великое наглядное пособие! Ну и все такое прочее, что совсем не
шло к делу. В это время в окно влетел футбольный мяч.
Оказывается, он тоже шарообразный. Все согласились засчитать
его за клубок.
Мяч будет моим проводником. Я должен идти за ним и не
отставать. А если потеряю его, то не смогу вернуться домой и
навсегда останусь в Стране невыученных уроков.
После того как меня поставили в такую колониальную
зависимость от мяча, этот шарообразный сам собой спрыгнул на
подоконник. Я полез за ним, а Кузя за мной.
-- Назад! -- крикнул я коту, но он не послушался.
-- Я пойду с тобой, -- заявил мой кот человеческим голосом.
-- Теперь в путь восклицательный знак, -- сказала
грамматика. -- Повторяй за мной:
Ты лети, футбольный мяч,
Не вприпрыжку и не вскачь,
Не сбивайся на пути,
Прямо в ту страну лети,
Где живут ошибки Вити,
Чтобы он среди событий,
Полных страха и тревог,
Сам себе помочь бы смог.
Я повторил стихи, мяч сорвался с подоконника, вылетел из
окна, а за ним полетели и мы с Кузей. География помахала мне на
прощание рукой и крикнула:
-- Если тебе придется очень уж плохо, зови меня на помощь.
Так и быть выручу!
Мы с Кузей быстро поднялись в воздух, а мяч летел перед
нами. Вниз я не смотрел. Боялся -- голова закружится. Чтобы не
было очень страшно, я не сводил глаз с мяча. Долго ли мы летели
-- не знаю. Не хочу врать. В небе светило солнце, а мы с Кузей
неслись за мячом, как будто были привязаны к нему веревочкой и
он тащил нас на буксире. Наконец мяч стал снижаться, и мы
опустились на лесную дорогу. Мяч катился, перепрыгивая через
пни и поваленные деревья. Он не давал нам никакой передышки.
Опять не могу сказать, сколько мы шли. Солнце ни разу не
закатывалось. Поэтому можно подумать, что мы шли всего один
день. Но кто знает, закатывается ли вообще солнце в этой
неизвестной стране?
Как хорошо, что Кузя увязался за мной! Как хорошо, что он
стал разговаривать, как человек! Мы с ним болтали всю дорогу.
Мне, правда, не очень нравилось, что он слишком много
рассказывал о своих приключениях: он любил охотиться на мышей и
ненавидел собак. Обожал сырое мясо и сырую рыбу. Поэтому больше
всего болтал о собаках, мышах и еде. Все же он был мало
образованным котом. Оказалось, в футболе он ровным счетом
ничего не понимал, а смотрел потому, что вообще любит наблюдать
за всем, что двигается. Это ему напоминает охоту на мышей
Значит, слушал он про футбол только из вежливости.
Мы шли по лесной тропинке Вдали показался высокий холм Мяч
обогнул его и скрылся. Мы очень испугались и бросились вдогонку
за ним. За холмом мы увидели большой замок с высоченными
воротами и каменным забором Я присмотрелся к забору и заметил,
что он состоит из огромных переплетающихся букв.
У моего папы есть серебряный портсигар. На нем вырезаны две
переплетенные буквы -- Д и П Папа объяснил, что это называется
вензелем. Так вот этот забор и был сплошным вензелем. Мне даже
кажется, что он был и не каменный, а из какого-то другого
материала.
На воротах замка висел замок килограммов сорок весом. По
обеим сторонам входа стояли два странных человека Один согнулся
так, что казалось, будто он разглядывает свои колени, а другой
был прям, как палка. ( это были вопросительный и восклицательные знаки )
Согнутый держал огромную ручку, а прямой -- такой же
карандаш. Они стояли неподвижно, словно неживые. Я подошел
поближе и потрогал согнутого пальцем. Он не пошевелился. Кузя
обнюхал их обоих и заявил, что, по его мнению, они все-таки
живые, хотя человеком от них не пахнет. Мы с Кузей назвали их
Крючок и Палка. Наш мяч рвался в ворота. Я подошел к ним и
хотел попробовать толкнуть замок А вдруг он не заперт? Крючок и
Палка скрестили ручку и карандаш и преградили мне дорогу.
-- Ты кто? -- отрывисто спросил Крючок.
А Палка, как будто его толкнули под бока, закричал во весь
голос:
-- Ох! Ах! Ох, ох! Ах, ах!







Так я думал про себя. Кузе все это рассказывать было не к
чему. Я так раздумался, что не сразу заметил, что кот начал
жаловаться на жару. В самом деле, стало очень жарко. Чтобы
подбодрить Кузю, я затянул песенку, и Кузя подхватил:
Мы весело шагаем,
Мы песенку поем.
Опасность презираем!
На трудности плюем!
Дальше мы петь не смогли. Во рту пересохло. Очень хотелось
пить. Трава под ногами сильно пожелтела. Листья свернулись в
трубочку. Земля стала твердая, словно асфальт, а местами даже
потрескалась.
Ах как хотелось пить, но нигде не было ни одного ручейка.
Кузя изнывал от жажды. Я сам много бы дал за стакан
газированной с сиропом. Даже без сиропа... Но об этом можно
было только мечтать...
Мы шли мимо русла высохшей речки. На его дне, как на
сковородке, валялись сухие рыбки.
-- Куда девалась вода? -- жалобно спрашивал Кузя. -- Неужели
тут нет ни графинов, ни чайников, ни ведер, ни кранов? Нет всех
этих полезных и хороших вещей, из которых добывается вода?
Я молчал. Мой язык как будто высох и не ворочался.
А наш мяч все катился. Он остановился только на полянке,
выжженной солнцем. Посредине нее торчало голое скрюченное
дерево. А вокруг поляны скрипел сухими черными ветками голый
лес.
Я сел на холмик, засыпанный пожелтевшими листьями. Кузя
прыгнул мне на колени. Ох как нам хотелось пить! Я даже не
знал, что можно так хотеть пить. Все время я как будто видел
холодную струю. Она так красиво льется из крана и весело поет.
Вспоминался мне и наш хрустальный кувшин, и даже капельки на
его хрустальных бочках.
Я закрыл глаза и, как во сне, увидел тетю Любашу: на углу
нашей улицы она продавала газированную воду. Тетя Любаша
держала стакан холодной воды с вишневым сиропом. Ах, этот
стаканчик бы! Пусть без сиропа, пусть даже не газированной...
Да что там стаканчик! Сейчас я мог бы выпить целое ведро.
Вдруг холмик подо мной зашевелился. Потом стал расти и
сильно раскачиваться.
-- Держись, Кузя! -- закричал я и скатился вниз.
-- Здесь горки и те сумасшедшие, -- ворчал Кузя.
-- Я не горка, я верблюд, -- услышали мы чей-то жалобный
голос.
Наша "горка" встала на ноги, отряхнула с себя листья, и мы в
самом деле увидели верблюда. Кузя тут же выгнул спинку и
спросил:
-- Ане собираетесь ли вы съесть мальчика и его верного кота?
Верблюд сильно обиделся.
-- Неужели вы не знаете, кот, что верблюды едят траву, сено
и колючки? -- насмешливо спросил он Кузю. -- Единственная
неприятность, которую я могу вам сделать, -- это плюнуть на
вас. Но я не собираюсь плеваться. Мне не до этого. Даже я,
верблюд, умираю от жажды.
-- Пожалуйста, не умирайте, -- попросил я бедного верблюда,
но он только застонал в ответ.
-- Никто дольше верблюда не может переносить жажду. Но
наступает время, когда и верблюд протягивает ноги. В лесу уже
много зверей погибло. Есть еще живые, но и они умрут, если их
немедленно не спасти.
Из лесу доносились тихие стоны. Мне было так жалко
несчастных зверушек, что я немножко забыл о воде.
-- А могу я чем-нибудь помочь им? -- спросил я верблюда.
-- Ты можешь их спасти, -- ответил верблюд.
-- Тогда побежим в лес, -- сказал я.
Верблюд рассмеялся от радости, а Кузя совсем не обрадовался.
-- Думай, что говоришь, -- недовольно шипел кот. -- Как это
ты можешь их спасти? Какое тебе дело до них?
-- Ты эгоист, Кузя, -- сказал я ему спокойно. -- Обязательно
пойду их спасать. Вот верблюд расскажет мне, что надо сделать,
я их и спасу. А ты, Кузя...
Только было собрался сказать Кузе, что я думаю о его
выходке, как рядом со мною что-то сильно затрещало. Скрюченное
дерево распрямило сухие ветки и превратилось в сморщенную худую
старуху в рваном платье. В ее спутанных волосах застряли сухие
листья.
Верблюд со стоном шарахнулся в сторону. Старуха стала
разглядывать нас с Кузей. Мне было совсем не страшно, даже
когда она загудела басом
Кто здесь кричит, нарушая покой?
Скверный мальчишка, кто ты такой?
-- Не говори, что ты Перестукин, -- испуганно зашептал Кузя.
-- Скажи, что ты Серокошкин.
-- Сам ты Серокошкин. А моя фамилия -- Перестукин, и мне
нечего ее стыдиться.
Как только старуха услышала это, она сразу переменилась,
согнулась пополам, состроила сладкую улыбку и от этого стала
еще противней. И вдруг... она стала расхваливать меня на все
лады. Она хвалила, я удивлялся, а верблюд стонал. Она говорила,
что именно я, Виктор Перестукин, помог ей превратить зеленый
сухой лес в сухие бревна. Все борются с засухой, один только я,
Виктор Перестукин, оказался ее лучшим другом и помощником.
Оказывается, что я, Виктор Перестукин, сказал на уроке
волшебные слова...
-- Так я и знал, -- отчаянно завопил Кузя. -- Наверное, ты,
хозяин, брякнул что-нибудь неподходящее.
-- Твой хозяин, -- застонал верблюд, -- брякнул на уроке,
что вода, которая испаряется с поверхности рек, озер, морей и
океанов, исчезает.
-- Круговорот воды в природе, -- вспомнил я. -- Зоя
Филипповна! Пятая двойка!
Старуха выпрямилась, подбоченилась и забасила:
Он правильно сказал, что навсегда
Исчезнет ненавистная вода
И все живое сгинет без следа.
Это чучело почему-то говорило только стихами. От ее слов
пить хотелось еще больше. Из леса снова послышались стоны.
Верблюд подошел ко мне и зашептал на ухо:
-- Ты можешь спасти несчастных... Вспомни круговорот воды,
вспомни!
Легко сказать -- вспомни. Зоя Филипповна битый час держала
меня у доски, и то я ничего не мог вспомнить. -- Ты должен
вспомнить! -- злился Кузя. -- По твоей вине мы страдаем. Ведь
это ты сказал на уроке дурацкие слова.
-- Какая ерунда! -- закричал я сердито. -- Что могут сделать
слова?
Старуха заскрипела своими сухими сучьями и опять стала
говорить стихами:
Вот что сделали слова:
В сено высохла трава,
Больше дождь не будет капать,
Звери вытянули лапы,
Пересохли водопады,
И засохли все цветы.
Это то, что мне и надо, --
Царство мертвой красоты.
Нет, это было невыносимо! Кажется, я в самом деле что-то
натворил. Придется все-таки вспомнить круговорот. И я начал
бормотать:
-- Вода, испаряется с поверхности рек, озер, морей...
Старуха испугалась, что я вспомню, и пустилась плясать, да
так, что сухие ветки и листья летели во все стороны. Она
волчком вертелась передо мной и выкрикивала:
Я ненавижу воду,
Дождей я не терплю.
Засохшую природу
Я до смерти люблю.
Голова у меня кружилась, пить хотелось все больше и больше,
но я не сдавался и вспоминал изо всех сил:
-- Вода испаряется, превращается в пар, превращается в пар
и...
Старуха подбежала ко мне, замахала руками перед самым носом
и стала шипеть:
В это самое мгновенье
На тебя найдет забвенье,
Все, что знал и что учил,
Ты забыл, забыл, забыл...
О чем я спорил со старухой? Почему злился на нее? Ничего не
помню.
-- Вспоминай, вспоминай! -- отчаянно кричал Кузя, прыгая на
задних лапах. -- Ты говорил, вспоминал...
-- О чем говорил?
-- О том, что пар превращается...
-- Ах да, пар!.. -- Я вдруг все вспомнил: -- Пар
охлаждается, превращается в воду и падает на землю дождем. Идет
дождь!
Внезапно набежали тучи, и сразу же на землю упали крупные
капли. Потом они стали падать все чаще и чаще -- земля
потемнела.
Зазеленели листья деревьев и трава. По руслу реки весело
побежала вода. С вершины скалы с шумом хлынул водопад. Из лесу
послышались радостные голоса зверей и птиц.
Я, Кузя и верблюд, промокшие насквозь, плясали вокруг
перепуганной Засухи и кричали ей прямо в ее корявые уши:
Дождик, дождик, шибче лей-ка!
Гибни, Засуха-злодейка!
Будет дождик долго лить,
Будут звери много пить.
Старуха вдруг изогнулась, растопырила руки и снова
превратилась в сухое скрюченное дерево. Все деревья шумели
свежими зелеными листьями, только одно дерево -- Засуха --
стояло голое и сухое. Ни одна дождинка на него не падала.
Из лесу выбежали звери. Они вволю напились воды. Зайцы
прыгали и кувыркались. Лисы махали рыжими хвостами. Белки
скакали по веткам. Ежи катались, как мячики. А птицы стрекотали
так оглушительно, что я не мог понять ни слова из всей их
болтовни. Моего кота охватил телячий восторг. Можно было
подумать, что он нализался валерьянки.
-- Пейте! Лакайте! -- кричал Кузя. -- Это мой хозяин сделал
дождь! Это я помог хозяину достать столько воды! Пейте!
Лакайте! Пейте сколько влезет! Мы с хозяином угощаем всех!
Не знаю, сколько времени мы бы вот так веселились, если бы
из лесу не раздался страшный рев. Птицы исчезли. Звери
мгновенно разбежались, словно их тут и не было. Только верблюд
остался, но и он задрожал от страха.
-- Спасайтесь! -- закричал верблюд. -- Это белый медведь. Он
заблудился. Бродит тут и ругает Виктора Перестукина.
Спасайтесь!
Мы с Кузей быстро зарылись в кучу листьев. Бедняга верблюд
не успел удрать.
На полянку вывалился огромный белый медведь. Он стонал и
обмахивался веткой. Он жаловался на жару, рычал и ругался.
Наконец он заметил верблюда. Мы не дыша лежали под мокрыми
листьями, все видели и все слышали.
-- Это что такое? -- ревел медведь, указывая лапой на
верблюда.
-- Это, простите, я -- верблюд. Травоядное животное.
-- Я так и думал, -- с отвращением сказал медведь. --
Горбатая корова. Зачем ты родился таким уродом?
-- Простите. Больше не буду.
-- Прощу, если ты скажешь, где находится север.
-- С большой радостью скажу, если вы мне объясните, что
такое север. Круглое это или длинное? Красное или зеленое? Чем
пахнет и какое на вкус?
Медведь, вместо того чтобы поблагодарить вежливого верблюда,
с ревом на него набросился. Тот припустил изо всех своих
длинных ног в лес. В минуту оба исчезли из глаз.










Мы все шли да шли, а я пока ничего не мог придумать. Кузя
потихоньку ворчал, что моя военная хитрость не удалась и надо
сбежать от медведя без всякой хитрости.
Наконец медведь объявил, что если я не покажу ему север, то,
когда мы дойдем вот до того дерева, он разорвет меня на части.
Я ему наврал, что от того дерева до севера совсем близко. А что
мне еще оставалось делать?
Мы все шли, шли, но до дерева никак не могли добраться. А
когда наконец добрались, я сказал, что говорил не про это
дерево, а во-он про то! Медведь понял, что его обманывают. Он
оскалил зубы и приготовился к прыжку. И в этот самый страшный
миг из лесу прямо на нас вдруг выскочила автомашина. Испуганный
медведь взревел и рванул такую стометровку, какой не видели,
наверно, ни на одной олимпиаде. Мгновение -- и Мишки простыл
след.
Автомашина резко остановилась. В ней сидели два человека,
одетые точь-в-точь так, как я однажды видел в опере "Борис
Годунов", которую передавали по телевизору. У того, что вертел
баранку, на плече сидел сокол в шапочке, надвинутой на глаза, а
у другого такой же сокол вцепился когтями в длинную кожаную
рукавицу. Оба были бородатые, только один черный, а другой --
рыжий. На заднем сиденье машины лежали две метлы, украшенные...
собачьими головами. Все мы в изумлении смотрели друг на друга и
молчали.
Первым очнулся Кузя. С отчаянным визгом он бросился бежать и
ракетой взлетел на верхушку высокой сосны. Бородачи вылезли из
автомашины и подошли ко мне.
-- Кто таков? -- спросил чернобородый.
-- Я мальчик, -- ответил я.
-- Чей ты человек? -- допытывался рыжебородый.
-- Говорю же вам: я мальчик, а не человек.
Чернобородый внимательно осмотрел меня со всех сторон, потом
пощупал мою трикотажную майку, удивленно покрутил головой и
переглянулся с рыжебородым.
-- Чудной какой-то, -- сказал он со вздохом, -- и рубаха
вроде... заморская... Так чей же ты, паря, будешь?
-- Русским языком вам сказал: я мальчик, ученик.
-- Пойдешь с нами, -- приказал рыжебородый. -- Покажем тебя
самому царю. Видать, ты из блаженных, а он блаженных любит.
Нет, эти бородачи -- чудаки! Какого-то еще царя выкопали, о
каких-то блаженных твердят. Я знал только одного из блаженных
-- храм Василия Блаженного. Такая была фамилия строителя храма.
Но при чем тут я?
-- Вы что, историю не читали? -- спросил я бородачей. --
Какому царю вы собираетесь меня показывать? Царей давно нет.
Последнего русского царя еще в семнадцатом году
ликвидировали... как класс, -- добавил я, чтобы им было
понятней, этим неучам.
Бородачам мое выступление явно не понравилось. Они
нахмурились и подошли еще ближе.
-- Воровские слова говоришь? -- грозно надвигался
чернобородый. -- Крути ему руки!
Рыжий быстро развязал свой кушак, стянул мне за спиной руки
и бросил меня в автомашину. Не успел я и пикнуть, как она
взревела и сорвалась с места. Сквозь пыль мелькнула голова
Кузи, который бежал следом и что-то отчаянно вопил. Я расслышал
только одно слово:
"География!"
Все ясно. Кузя просил меня вызвать Географию, а я считал,
что дела наши не так уж плохи. Еще можно повременить.
Бородачи везли меня, наверно, по очень плохой дороге. Машину
подбрасывало, трясло и качало. Конечно, это был не асфальт.
Послышался колокольный звон. Я поднял голову и увидел храм
Василия Блаженного. Тут же мне дали по уху, и я нырнул на дно.
Автомашина подкатила к большому старинному дому. Меня долго
вели по крутым узким лестничкам. Затем мне развязали руки и
втолкнули в большую комнату со сводчатым потолком. Вдоль стен
вместо стульев стояли широкие дубовые лавки. Середину комнату
занимал большой стол, покрытый тяжелой красной скатертью. На
нем, кроме телефона, ничего не было.
За столом сидел толстый и тоже бородатый мужчина. Он громко
и со свистом храпел. Но мои бородачи не посмели его будить. Так
мы и стояли молча, пока не зазвонил телефон. Толстяк проснулся
и басом рявкнул в трубку:
-- Дежурный опричник слушает... Нету царя... Где, где... На
объекты поехал. Бояр истребляет, а землю раздает опричникам...
Не опаздывает он, а задерживается... Подумаешь -- совещание!..
Подождете, не велики баре... Все! Договорились!
И дежурный опричник повесил трубку. Он потянулся и зевнул
так, что вывихнул себе челюсть. Рыжебородый подбежал к нему и
быстро вправил челюсть на место. Дежурный тут же заснул, и
только новый звонок заставил его открыть глаза.
-- Зазвонили, -- ворчал он, снимая трубку, -- прямо как на
телефонной станции. Ну чего еще? Вам сказано, нет царя.
Он хлопнул трубкой, еще раз зевнул, но на этот раз
осторожно, и уставился на нас.
-- Кто таков? -- спросил он, указывая на меня толстым
пальцем, украшенным огромным перстнем.
Мои бородачи низко поклонились и рассказали, как изловили
меня. Слушать их было очень странно. Говорили как будто
по-русски, и в то же время многих слов я не понимал. Я, по их
мнению, был не то блаженным, не то чудным.
-- Чудной? -- медленно проговорил дежурный опричник. -- Ну,
коли чудной... в шуты его. А вы ступайте!
Мои бородачи еще раз поклонились и ушли, а я остался с глазу
на глаз с дежурным опричником. Он важно сопел, разглядывал меня
и барабанил по столу толстым пальцем.
В комнату вошел мальчик в длинном кафтанчике и красных
сапожках. Дежурный толстяк живо вскочил и низко ему поклонился
Мальчик ему на приветствие не ответил:
-- Не след тебе сюда ходить, царевич, -- сказал дежурный
опричник, -- это государев кабинет Ненароком.
-- А ты меня, холоп, не гони, -- перебил его мальчик и с
большим удивлением уставился на меня.
Я ему подмигнул. Он удивился еще больше. Я хотел было
показать ему язык, но раздумал. Вдруг обидится. А мне этого не
хотелось. Хотя его и обозвали "царевичем", мне он понравился.
Лицо у него было грустное и доброе. Вот он бы и мог мне
рассказать, что здесь к чему. Но познакомиться поближе нам не
пришлось. Вбежала какая-то страшная старуха и с криком уволокла
мальчика. Он, бедняжка, и пикнуть не успел.
Дежурный опричник снова принялся меня рассматривать. Я решил
поздороваться с ним на всякий случай. Вежливость никогда не
вредит делу.
-- Здравствуйте, товарищ дежурный опричник, -- сказал я как
можно культурнее
Толстяк вдруг весь побагровел и рявкнул:
-- В ноги, щенок!
Я осмотрелся вокруг, но никакого щенка не увидел.
-- Где щенок? -- спросил я его
-- Ты щенок! -- заревел опричник.
-- Я не щенок, -- твердо возразил я. -- Я мальчик.
-- В ноги, говорю! -- Он просто задыхался от злости
Дались ему эти ноги! И что он этим хотел сказать? Это надо
было срочно выяснить
-- Простите, в какие ноги?
-- Тронутый! -- вздохнул дежурный, вынул огромный платок и
вытер пот с лица. Щеки его побледнели. -- Блаженный
В кабинет ворвался запыхавшийся молодой опричник.
-- Государь вернулся! -- выпалил он с порога -- Гневается,
страсть! И Малюта Скуратов с ним! Дежурного требует!
Толстяк вскочил, испуганно перекрестился и побелел.
Оба они вихрем вылетели из кабинета и затопали по
лестничкам. Я остался один. Надо было подумать, разобраться во
всей этой истории. Как жаль, что со мной нет моего Кузи!
Совсем, совсем один, и посоветоваться не с кем. Я сел в кресло
и глубоко вздохнул.

— Пошто вздыхаешь, отрок? — сказал кто-то нежным, тихим голосом.

Я оглянулся. Позади меня стоял мальчик в красных сапожках. Наверно, ему удалось убежать от старухи. Почему он называет меня Отроком? Ведь меня зовут — Виктор.

— А чей ты будешь, отрок? — снова спросил мальчик.

Почему они все спрашивают: чей я? Я ведь не вещь, а живой мальчик.

— Я ничей, — ответил ему я. — Я сам по себе.

Мальчик покачал головой. Волосы у него были длинные, до плеч.

— Дерзкий ты, — сказал он обиженным голосом. — А по прозвищу как тебя?

— Зачем тебе прозвище? — спросил я, вспомнив, что в школе меня дразнят очень глупо. Обзывают «Двойкиным». — У нас в школе с прозвищами борются, а фамилия моя — Перестукин.

Мальчик задумался.

— Перестукин?.. Такой я не слыхивал. Видать, ты не боярского роду?

— Боярского? — фыркнул я. — Ну ты и скажешь! Какого там ещё боярского? С чем это едят?

— Раз не боярского, — печально вздохнул мальчик, — так мне и разговаривать с тобой невместно.

Я, конечно, не знаю, что такое «невместно» (скорее всего, это искажённое слово "неуместно"), но, в общем-то, догадался, что он задаётся и что-то из себя строит, поэтому ответил ему очень насмешливо:

— Скажите пожалуйста, какая цаца! Сам-то ты кто?



Мальчик вскинул голову и важно ответил:

— Я сын государя Иоанна Четвёртого. Царевич Фёдор.

Царевич Фёдор! О нём я кое-что слышал и от папы и от Зои Филипповны. Надо было срочно сбить с него спесь.

— Знаю я тебя, — небрежно сказал я, — ты слабоумный.

Царевич растерчнно посмотрел на меня, и губы у него задрожали. Лицо сделалось обиженным и жалким, ну точь-в-точь как у Женьчика, когда мы с Люськой Карандашкиной обзывали его "китайским болванчиком". Я даже пожалел, что так резко выразился. Лучше было бы сказать этому царевичу, что он просто ненормальный.

— Слабоумный, — бормотал царевич, — это как же ты меня эдак?.. Слабоумный…

Видно, это его здорово задело. Пришлось мне выкручиваться, чтобы окончательно не испортить с ним отношения.

— Как тебе это объяснить, — начал я, — слабоумный — это вроде… дурачок, что ли… Да ты не обижайся, Федя. Это я даже на уроке отвечал. Об этом в книге написано. История она называется.

Царевич побледнел и всплеснул руками.

— Царица небесная! — закричал он. — В книге написано!

— Это ещё что! — добавил я, чтобы окончательно его убедить. — А твой отец Иван Грозный убивает своего сына в Третьяковской галерее. Я сам видел. Нас Зоя Филипповна всем классом туда водила. Слово даю — убивает. Даже на ковре кровь.

Бедняжка-царевич затрясся как в лихорадке и еле слышно забормотал:

стр. 116

— Как же это? Сына убивает?.. Окаянный ты…

— Да ты не дрейфь, — пытался я поддержать его морально. — Не тебя убивает, а старшего сына — царевича Ивана. Жезлом убивает. Ивана жезлом, а царевича Дмитрия зарежут в Угличе.

— Сгинь! Сгинь! — закричал царевич Федя и затопал красными сапожками.

— Не пугайся, не пугайся, — старался я успокоить его. — Тебя не убьют, я это точно знаю. Ты даже царствовать будешь и кричать: "Я царь или не царь?" Сам по телевизору видел.

— Колдун! Колдун! — завопил Федя. — Нянюшки, мамушки! Боюсь!

Он упал на пол и задрыгал ногами. Я спрятался за спинку кресла и правильно сделал, потому что вбежали какие-то старухи и тётки, с криками подхватили царевича и унесли его из кабинета.

Вот и делай после этого людям добро! Знал бы — не рассказывал.


В кабинет вошел боярин с почтовой сумкой на плече. Он
спросил, где дежурный опричник. Я рассказал, что дежурного
опричника вызвал к себе царь, который чем-то разгневан.
Почтальон испуганно перекрестился. Я думал, что он тут же
уйдет, но он нерешительно потоптался на месте и спросил,
разумею ли я грамоте. Я ответил, что расписаться сумею.
Почтальон подал мне книгу, и я расписался. Тогда он вручил мне
свернутую трубкой бумагу и объявил, что это послание князя
Курбского. Сказав, что послание надо отдать дежурному
опричнику, почтальон ушел. От скуки я развернул трубку и с
большим трудом стал разбирать послание князя Курбского. Читать
это послание было очень трудно, но я все же кое-как прочел о
том, что на Русь движутся несметные полчища Наполеона
Буонапартия. Вот так раз! Мало всех этих приключений, так еще
надвигается война!
Кто-то настойчиво скребется в дверь. Мыши? Нет, они не могли
скрестись так громко. Я потянул к себе тяжелую большую ручку
двери, и в комнату вбежал мой дорогой Кузя.
Кот страшно запыхался, был весь в пыли. Шерсть на нем
взъерошилась. Он не успел прилизаться. Я никогда не видел его
таким неаккуратным.
-- Едва добрался до тебя, хозяин, -- сказал Кузя усталым
голосом. -- Чуть меня собаками не затравили. И куда мы с тобой
попали? Какие-то странные люди! Совсем не уважают животных.
Встретил рыжую кошечку по имени Машка. Так это просто дикарка
какая-то! Спросил ее, где тут ветеринарная лечебница (хотел
забежать, чтобы мне смазали йодом ранку: одна проклятая шавка
все же хватила за ногу), так, представляешь, эта самая рыжуха,
оказывается, и не знает, что такое "ветеринарная лечебница"!
Даже кошки говорят здесь как-то не по-нашему. Бежать, хозяин,
бежать! И как можно скорее!
Мы с Кузей стали обсуждать план бегства. Плохо было, что наш
мяч затерялся, и мы, даже если бы нам и удалось сбежать, не
знали бы, в каком направлении двигаться. Но надо было спешить.
Дежурный опричник мог вернуться каждую минуту, если, конечно,
царь не проткнул его насквозь клюкой, как он это проделал со
своим сыном. И потом нам угрожала война...
Кузя снова завел свою старую песню:
-- Вызови Географию!
Кузя требовал, чтобы я перестал разыгрывать из себя героя.
По его словам, мы уже и так преодолели немало трудностей, а уж
опасностям подвергались больше, чем надо для выработки воли и
характера. Может быть, он и был прав, но мне не хотелось
заканчивать свое путешествие так. Это все равно что лечь самому
на две лопатки.
Во время нашего спора неожиданно загремели выстрелы.
Началась настоящая пальба. Что случилось? Поднялся какой-то
переполох, шум, раздались крики, окно осветило зарево пожара.
-- Ну, все! -- в отчаянии крикнул я. -- Французы наступают!
Дернуло же меня за язык сказать такое на уроке!
-- Я так и знал, что это твои фокусы! -- свирепо закричал
Кузя и даже зафыркал на меня, чего прежде никогда не случалось.
-- Даже я понимаю, что стыдно не знать историю своей родины,
стыдно путать время и события. Двоечник ты несчастный!
Шум и выстрелы не прекращались. Без конца трещал телефон. В
кабинет вбежали испуганные бояре и опричники. Все они что-то
кричали и трясли длинными бородами. Я похолодел от страха.
Началась война! И только я был в этом виноват. Этого нельзя
было скрывать. Я вскочил на стол и закричал во весь голос:
-- Стойте! Послушайте! Это я виноват, что французы
наступают. Я сейчас постараюсь все исправить!
Бояре притихли.
-- В чем твоя вина отрок? -- сурово спросил самый старый из
них.
-- Я сказал на уроке, что Иван Грозный воевал с Бонапартом!
За это мне вкатили пару. Если я вспомню, в каком году Наполеон
начал войну с Россией, все это исчезнет. Войны не будет! Я ее
остановлю.
-- Немедля останови войну, отрок! -- еще суровее потребовал
старик. -- Останови, пока тебя не казнил наш государь.
И все загалдели хором:
-- Говори, а не то повесим!
-- На дыбу его! Живо вспомнит!
Хорошенькое дело -- вспомнит! Можно вспомнить то, что забыл,
а вот как вспомнить то, чего не знаешь? Нет, я ничего не мог
вспомнить. Брякнуть опять что-нибудь наугад? Это не выход.
Можно наделать еще более страшных ошибок. И я сознался, что не
могу вспомнить.
Все с ревом бросились на меня и, конечно, стащили бы со
стола и растерзали бы, если бы в кабинет не ворвались гвардейцы
с ружьями наперевес. Все заволокло дымом.
Сквозь выстрелы и крики я услышал голос Кузи:
-- Зови Географию! Не хочешь? Тогда хоть папе позвони!
И меня озарило!
-- Вспомнил! Вспомнил! -- закричал я. -- Это была
Отечественная война тысяча восемьсот двенадцатого года!
И сразу все стихло... Все вокруг побледнело... растаяло...
Облако голубого дыма окутало меня и Кузю, а когда оно
рассеялось, я увидел, что сижу под деревом в лесу, а на коленях
у меня калачиком свернулся мой Кузя. Мяч лежал у моих ног. Все
это было очень странно, но мы уже привыкли к странностям в этой
странной стране.
















Летающий пролетарий ( вторая часть )

В Маяковский



II БУДУЩИЙ БЫТ

СЕГОДНЯ.

Комната - это, конечно, не роща.
В ней ни пикников не устраивать, ни сражений.
Но все ж не по мне - проклятая жилплощадь:
при моей, при комплекции - проживи на сажени!

Старики, старухи, дама с моською,
дети без счета - вот население.
Не квартира, а эскимосское
или киргизское копченое селение.

Ребенок - это вам не щенок.
Весь день - в работе упорной.
То он тебя мячиком сбивает с ног,
то на крючок запирает в уборной.

Меж скарбом - тропинки, крымских окольней.
От шума взбесятся и самые кроткие.
Весь день - звонки, как на колокольне.
Гуртом, в одиночку, протяжные, короткие...

И за это гнездо - между клеток и солений,
где негде даже приткнуть тубу,
носишься весь день, отмахиваясь от выселений
мандатом союзным, бумажкой КУБу.

Вернешься ночью, вымотан в городе.
Морда - в пене, - смыть бы ее.
В темноте в умывальной лупит по морде
кем-то талантливо развешенное белье.

Бр-р-р-р! Душит чад кухонный.
Встаю на корточки.
Тянусь с подоконника мордой к форточке.
Вижу, в небесах - возня аэропланова.

Приникаю к стеклам, в раму вбит.
Вот кто должен переделать наново
наш сардиночный унылый быт!



БУДЕТ.


Год какой-то нолями разнулится.
Отгремят последние битвы-грома.
В Москве не будет ни переулка, ни улицы
- одни аэродромы да дома.

Темны, неясны грядущие дни нам.
Но - для шутки
изображу грядущего гражданина,
проводящего одни сутки.



УТРО.

Восемь.

Кричит радиобудильник вежливый:
"Товарищ - вставайте, не спите ежели вы!
Завод - зовет.
Пока будильнику приказов нет?
До свидания! Привет!"

Спросон


Последний раз редактировалось: Mr_X (Вт 18 Июн 2013 11:54), всего редактировалось 2 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
vissashpa


Владимирович Александр

Зарегистрирован: 2009-10-26
Постов: 4908
Местоположение: Зеленоград

СообщениеДобавлено: Вс 16 Июн 2013 17:21    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Простите.
А где тут можно найти "Войну и мир" без купюр?
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
notaa


notaa

Зарегистрирован: 2009-02-11
Постов: 882
Местоположение: Казань

СообщениеДобавлено: Вс 16 Июн 2013 17:47    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

А есть на сайте хоть один, кто читает подобные скатерти ai.gif bv.gif
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Семеныч


Валерий Семенович Кустов

Зарегистрирован: 2008-08-29
Постов: 3435
Местоположение: Тольятти

СообщениеДобавлено: Вс 16 Июн 2013 18:04    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Дык я все это читал лет пятьдесят назад....

А Вия вообще под одеялом с фонариком....
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
sanyaaaa

Участник команды:
Детский мат

Александр Тагаев

Зарегистрирован: 2007-02-05
Постов: 2501
Местоположение: Нетешин, Киев

СообщениеДобавлено: Вс 16 Июн 2013 18:11    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

А я вот в год назад таки решился на "Войну и мир", но в английском переводе, таким образом совместив приятное с полезным. И в общем, думаю, эта книга заслужила свое место не только благодаря величине.
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Ср 26 Июн 2013 05:50    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

История города Глупова


Органчик



В августе 1762 года в городе Глупове происходило необычное движение по случаю прибытия нового градоначальника, Дементия Варламовича Брудастого. Жители ликовали; еще не видав в глаза вновь назначенного правителя, они уже рассказывали об нем анекдоты и называли его "красавчиком" и "умницей". Поздравляли друг друга с радостью, целовались, проливали слезы, заходили в кабаки, снова выходили из них, и опять заходили. В порыве восторга вспомнились и старинные глуповские вольности. Лучшие граждане собрались перед соборной колокольней и, образовав всенародное вече, потрясали воздух восклицаниями: батюшка-то наш! красавчик-то наш! умница-то наш!
Явились даже опасные мечтатели. Руководимые не столько разумом, сколько движениями благодарного сердца, они утверждали, что при новом градоначальнике процветет торговля, и что, под наблюдением квартальных надзирателей*, возникнут науки и искусства. Не удержались и от сравнений. Вспомнили только что выехавшего из города старого градоначальника, и находили, что хотя он тоже был красавчик и умница, но что, за всем тем, новому правителю уже по тому одному должно быть отдано преимущество, что он новый. Одним словом, при этом случае, как и при других подобных, вполне выразились: и обычная глуповская восторженность, и обычное глуповское легкомыслие.
Между тем новый градоначальник оказался молчалив и угрюм. Он прискакал в Глупов, как говорится, во все лопатки (время было такое, что нельзя было терять ни одной минуты), и едва вломился в пределы городского выгона, как тут же, на самой границе, пересек уйму ямщиков. Но даже и это обстоятельство не охладило восторгов обывателей, потому что умы еще были полны воспоминаниями о недавних победах над турками, и все надеялись, что новый градоначальник во второй раз возьмет приступом крепость Хотин*.
Скоро, однако ж, обыватели убедились, что ликования и надежды их были, по малой мере, преждевременны и преувеличенны. Произошел обычный прием, и тут в первый раз в жизни пришлось глуповцам на деле изведать, каким горьким испытаниям может быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие. Все на этом приеме совершилось как-то загадочно. Градоначальник безмолвно обошел ряды чиновных архистратигов, сверкнул глазами, произнес: "Не потерплю!" -- и скрылся в кабинет. Чиновники остолбенели; за ними остолбенели и обыватели.
Несмотря на непреоборимую твердость, глуповцы -- народ изнеженный и до крайности набалованный. Они любят, чтоб у начальника на лице играла приветливая улыбка, чтобы из уст его, по временам, исходили любезные прибаутки, и недоумевают, когда уста эти только фыркают или издают загадочные звуки. Начальник может совершать всякие мероприятия, он может даже никаких мероприятий не совершать, но ежели он не будет при этом калякать, то имя его никогда не сделается популярным. Бывали градоначальники истинно мудрые, такие, которые не чужды были даже мысли о заведении в Глупове академии (таков, например, штатский советник Двоекуров, значащийся по "описи" под No 9), но так как они не обзывали глуповцев ни "братцами", ни "робятами", то имена их остались в забвении. Напротив того, бывали другие, хотя и не то чтобы очень глупые -- таких не бывало, -- а такие, которые делали дела средние, то есть секли и взыскивали недоимки, но так как они при этом всегда приговаривали что-нибудь любезное, то имена их не только были занесены на скрижали, но даже послужили предметом самых разнообразных устных легенд.
Так было и в настоящем случае. Как ни воспламенились сердца обывателей по случаю приезда нового начальника, но прием его значительно расхолодил их.
-- Что ж это такое! -- фыркнул -- и затылок показал! нешто мы затылков не видали! а ты по душе с нами поговори! ты лаской-то, лаской-то пронимай! ты пригрозить-то пригрози, да потом и помилуй! -- Так говорили глуповцы, и со слезами припоминали, какие бывали у них прежде начальники, всё приветливые, да добрые, да красавчики -- и все-то в мундирах! Вспомнили даже беглого грека Ламврокакиса (по "описи" под No 5), вспомнили, как приехал в 1756 году бригадир Баклан (по "описи" под No 6), и каким молодцом он на первом же приеме выказал себя перед обывателями.
-- Натиск, -- сказал он, -- и притом быстрота, снисходительность, и притом строгость. И притом благоразумная твердость. Вот, милостивые государи, та цель или, точнее сказать, те пять целей, которых я, с божьею помощью, надеюсь достигнуть при посредстве некоторых административных мероприятий, составляющих сущность или, лучше сказать, ядро обдуманного мною плана кампании!
И как он потом, ловко повернувшись на одном каблуке, обратился к городскому голове и присовокупил:
-- А по праздникам будем есть у вас пироги!
-- Так вот, сударь, как настоящие-то начальники принимали! -- вздыхали глуповцы, -- а этот что! фыркнул какую-то нелепицу, да и был таков!
Увы! последующие события не только оправдали общественное мнение обывателей, но даже превзошли самые смелые их опасения. Новый градоначальник заперся в своем кабинете, не ел, не пил и все что-то скреб пером. По временам он выбегал в зал, кидал письмоводителю кипу исписанных листков, произносил: "Не потерплю!" -- и вновь скрывался в кабинете. Неслыханная деятельность вдруг закипела во всех концах города; частные пристава поскакали; квартальные поскакали; заседатели поскакали; будочники* позабыли, что значит путем поесть, и с тех пор приобрели пагубную привычку хватать куски на лету. Хватают и ловят, секут и порют, описывают и продают... А градоначальник все сидит, и выскребает всё новые и новые понуждения... Гул и треск проносятся из одного конца города в другой, и над всем этим гвалтом, над всей этой сумятицей, словно крик хищной птицы, царит зловещее: "Не потерплю!"
Глуповцы ужаснулись. Припомнили генеральное сечение ямщиков, и вдруг всех озарила мысль: а ну, как он этаким манером целый город выпорет!* Потом стали соображать, какой смысл следует придавать слову "не потерплю!" -- наконец, прибегли к истории Глупова, стали отыскивать в ней примеры спасительной градоначальнической строгости, нашли разнообразие изумительное, но ни до чего подходящего все-таки не доискались.
-- И хоть бы он делом сказывал, по скольку с души ему надобно! -- беседовали между собой смущенные обыватели, -- а то цыркает, да и на?-поди!
Глупов, беспечный, добродушно-веселый Глупов, приуныл. Нет более оживленных сходок за воротами домов, умолкло щелканье подсолнухов, нет игры в бабки! Улицы запустели, на площадях показались хищные звери. Люди только по нужде оставляли дома свои и, на мгновение показавши испуганные и изнуренные лица, тотчас же хоронились. Нечто подобное было, по словам старожилов, во времена тушинского царика*, да еще при Бироне, когда гулящая девка, Танька Корявая, чуть-чуть не подвела всего города под экзекуцию. Но даже и тогда было лучше; по крайней мере, тогда хоть что-нибудь понимали, а теперь чувствовали только страх, зловещий и безотчетный страх.
В особенности тяжело было смотреть на город поздним вечером. В это время Глупов, и без того мало оживленный, окончательно замирал. На улице царили голодные псы, но и те не лаяли, а в величайшем порядке предавались изнеженности и распущенности нравов; густой мрак окутывал улицы и дома, и только в одной из комнат градоначальнической квартиры мерцал, далеко за полночь, зловещий свет. Проснувшийся обыватель мог видеть, как градоначальник сидит, согнувшись, за письменным столом, и все что-то скребет пером... И вдруг подойдет к окну, крикнет "не потерплю!" -- и опять садится за стол, и опять скребет...
Начали ходить безобразные слухи. Говорили, что новый градоначальник совсем даже не градоначальник, а оборотень, присланный в Глупов по легкомыслию; что он по ночам, в виде ненасытного упыря, парит над городом и сосет у сонных обывателей кровь. Разумеется, все это повествовалось и передавалось друг другу шепотом; хотя же и находились смельчаки, которые предлагали поголовно пасть на колена и просить прощенья, но и тех взяло раздумье. А что, если это так именно и надо? что, ежели признано необходимым, чтобы в Глупове, грех его ради, был именно такой, а не иной градоначальник? Соображения эти показались до того резонными, что храбрецы не только отреклись от своих предложений, но тут же начали попрекать друг друга в смутьянстве и подстрекательстве.
И вдруг всем сделалось известным, что градоначальника секретно посещает часовых и органных дел мастер Байбаков. Достоверные свидетели сказывали, что однажды, в третьем часу ночи, видели, как Байбаков, весь бледный и испуганный, вышел из квартиры градоначальника и бережно нес что-то обернутое в салфетке. И что всего замечательнее, в эту достопамятную ночь никто из обывателей не только не был разбужен криком "не потерплю!", но и сам градоначальник, по-видимому, прекратил на время критический анализ недоимочных реестров* {Очевидный анахронизм. В 1762 году недоимочных реестров не было, а просто взыскивались деньги, сколько с кого надлежит. Не было, следовательно, и критического анализа. Впрочем, это скорее не анахронизм, а прозорливость, которую летописец по местам обнаруживает в столь сильной степени, что читателю делается даже не совсем ловко. Так, например (мы увидим это далее), он провидел изобретение электрического телеграфа и даже учреждение губернских правлений. - Прим. издателя.} и погрузился в сон.
Возник вопрос: какую надобность мог иметь градоначальник в Байбакове, который, кроме того что пил без просыпа, был еще и явный прелюбодей?
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба, и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел, а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
Более ничего узнать не могли. Между тем таинственные свидания градоначальника с Байбаковым участились. С течением времени Байбаков не только перестал тосковать, но даже до того осмелился, что самому градскому голове посулил отдать его без зачета в солдаты*, если он каждый день не будет выдавать ему на шкалик. Он сшил себе новую пару платья и хвастался, что на днях откроет в Глупове такой магазин, что самому Винтергальтеру {Новый пример прозорливости. Винтергальтера в 1762 году не было.* -- Изд. } в нос бросится.
Среди всех этих толков и пересудов, вдруг как с неба упала повестка, приглашавшая именитейших представителей глуповской интеллигенции, в такой-то день и час, прибыть к градоначальнику для внушения. Именитые смутились, но стали готовиться.
То был прекрасный весенний день. Природа ликовала; воробьи чирикали; собаки радостно взвизгивали и виляли хвостами. Обыватели, держа под мышками кульки, теснились на дворе градоначальнической квартиры и с трепетом ожидали страшного судбища. Наконец ожидаемая минута настала.
Он вышел, и на лице его в первый раз увидели глуповцы ту приветливую улыбку, о которой они тосковали. Казалось, благотворные лучи солнца подействовали и на него (по крайней мере, многие обыватели потом уверяли, что собственными глазами видели, как у него тряслись фалдочки). Он по очереди обошел всех обывателей, и хотя молча, но благосклонно принял от них все, что следует. Окончивши с этим делом, он несколько отступил к крыльцу и раскрыл рот... И вдруг что-то внутри у него зашипело и зажужжало, и чем более длилось это таинственное шипение, тем сильнее и сильнее вертелись и сверкали его глаза. "П...п...плю!" наконец вырвалось у него из уст... С этим звуком он в последний раз сверкнул глазами и опрометью бросился в открытую дверь своей квартиры.
Читая в "Летописце" описание происшествия столь неслыханного, мы, свидетели и участники иных времен и иных событий, конечно, имеем полную возможность отнестись к нему хладнокровно. Но перенесемся мыслью за сто лет тому назад, поставим себя на место достославных наших предков, и мы легко поймем тот ужас, который долженствовал обуять их при виде этих вращающихся глаз и этого раскрытого рта, из которого ничего не выходило, кроме шипения и какого-то бессмысленного звука, непохожего даже на бой часов. Но в том-то именно и заключалась доброкачественность наших предков, что, как ни потрясло их описанное выше зрелище, они не увлеклись ни модными в то время революционными идеями*, ни соблазнами, представляемыми анархией, но остались верными начальстволюбию, и только слегка позволили себе пособолезновать и попенять на своего более чем странного градоначальника.
-- И откуда к нам экой прохвост выискался! -- говорили обыватели, изумленно вопрошая друг друга и не придавая слову "прохвост" никакого особенного значения.
-- Смотри, братцы! как бы нам тово... отвечать бы за него, за прохвоста, не пришлось! -- присовокупляли другие.
И за всем тем спокойно разошлись по домам и предались обычным своим занятиям.
И остался бы наш Брудастый на многие годы пастырем вертограда сего, и радовал бы сердца начальников своею распорядительностью, и не ощутили бы обыватели в своем существовании ничего необычайного, если бы обстоятельство совершенно случайное (простая оплошность) не прекратило его деятельности в самом ее разгаре.
Немного спустя после описанного выше приема письмоводитель градоначальника, вошедши утром с докладом в его кабинет, увидел такое зрелище: градоначальниково тело, облеченное в вицмундир, сидело за письменным столом, а перед ним, на кипе недоимочных реестров, лежала, в виде щегольского пресс-папье, совершенно пустая градоначальникова голова... Письмоводитель выбежал в таком смятении, что зубы его стучали.
Побежали за помощником градоначальника и за старшим квартальным. Первый прежде всего напустился на последнего, обвинил его в нерадивости, в потворстве наглому насилию, но квартальный оправдался. Он не без основания утверждал, что голова могла быть опорожнена не иначе как с согласия самого же градоначальника, и что в деле этом принимал участие человек, несомненно принадлежащий к ремесленному цеху, так как на столе, в числе вещественных доказательств, оказались: долото, буравчик и английская пилка. Призвали на совет главного городового врача и предложили ему три вопроса: 1) могла ли градоначальникова голова отделиться от градоначальникова туловища без кровоизлияния? 2) возможно ли допустить предположение, что градоначальник снял с плеч и опорожнил сам свою собственную голову? и 3) возможно ли предположить, чтобы градоначальническая голова, однажды упраздненная, могла впоследствии нарасти вновь с помощью какого-либо неизвестного процесса? Эскулап задумался, пробормотал что-то о каком-то "градоначальническом веществе", якобы источающемся из градоначальнического тела, но потом, видя сам, что зарапортовался, от прямого разрешения вопросов уклонился, отзываясь тем, что тайна построения градоначальнического организма наукой достаточно еще не обследована {Ныне доказано, что тела всех вообще начальников подчиняются тем же физиологическим законам, как и всякое другое человеческое тело, но не следует забывать, что в 1762 году наука была в младенчестве. -- Изд.}.
Выслушав такой уклончивый ответ, помощник градоначальника стал в тупик. Ему предстояло одно из двух: или немедленно рапортовать о случившемся по начальству и между тем начать под рукой следствие, или же некоторое время молчать и выжидать, что будет. Ввиду таких затруднений он избрал средний путь, то есть приступил к дознанию, и в то же время всем и каждому наказал хранить по этому предмету глубочайшую тайну, дабы не волновать народ и не поселить в нем несбыточных мечтаний.
Но как ни строго хранили будочники вверенную им тайну, неслыханная весть об упразднении градоначальниковой головы в несколько минут облетела весь город. Из обывателей многие плакали, потому что почувствовали себя сиротами, и сверх того боялись подпасть под ответственность за то, что повиновались такому градоначальнику, у которого на плечах, вместо головы, была пустая посудина. Напротив, другие хотя тоже плакали, но утверждали, что за повиновение их ожидает не кара, а похвала*.
В клубе, вечером, все наличные члены были в сборе. Волновались, толковали, припоминали разные обстоятельства и находили факты свойства довольно подозрительного. Так, например, заседатель Толковников рассказал, что однажды он вошел врасплох в градоначальнический кабинет по весьма нужному делу и застал градоначальника играющим своею собственною головою, которую он, впрочем, тотчас же поспешил пристроить к надлежащему месту. Тогда он не обратил на этот факт надлежащего внимания, и даже счел его игрою воображения, но теперь ясно, что градоначальник, в видах собственного облегчения, по временам снимал с себя голову и вместо нее надевал ермолку, точно так как соборный протоиерей, находясь в домашнем кругу, снимает с себя камилавку и надевает колпак. Другой заседатель, Младенцев, вспомнил, что однажды, идя мимо мастерской часовщика Байбакова, он увидал в одном из ее окон градоначальникову голову, окруженную слесарным и столярным инструментом. Но Младенцеву не дали докончить, потому что, при первом упоминовении о Байбакове, всем пришло на память его странное поведение и таинственные ночные походы его в квартиру градоначальника...
Тем не менее из всех этих рассказов никакого ясного результата не выходило. Публика начала даже склоняться в пользу того мнения, что вся эта история есть не что иное, как выдумка праздных людей, но потом, припомнив лондонских агитаторов* {Даже и это предвидел "Летописец"! -- Изд. } и переходя от одного силлогизма к другому, заключила, что измена свила себе гнездо в самом Глупове. Тогда все члены заволновались, зашумели и, пригласив смотрителя народного училища, предложили ему вопрос: бывали ли в истории примеры, чтобы люди распоряжались, вели войны и заключали трактаты, имея на плечах порожний сосуд? Смотритель подумал с минуту и отвечал, что в истории многое покрыто мраком; но что был, однако же, некто Карл Простодушный, который имел на плечах хотя и не порожний, но все равно как бы порожний сосуд, а войны вел и трактаты заключал.
Покуда шли эти толки, помощник градоначальника не дремал. Он тоже вспомнил о Байбакове и немедленно потянул его к ответу. Некоторое время Байбаков запирался и ничего, кроме "знать не знаю, ведать не ведаю", не отвечал, но когда ему предъявили найденные на столе вещественные доказательства и, сверх того, пообещали полтинник на водку, то вразумился и, будучи грамотным, дал следующее показание:
"Василием зовут меня, Ивановым сыном, по прозванию Байбаковым. Глуповский цеховой; у исповеди и святого причастия не бываю, ибо принадлежу к секте фармазонов, и есмь оной секты лжеиерей. Судился за сожитие вне брака с слободской женкой Матренкой, и признан по суду явным прелюбодеем, в каковом звании и поныне состою. В прошлом году, зимой, -- не помню, какого числа и месяца, -- быв разбужен в ночи, отправился я, в сопровождении полицейского десятского, к градоначальнику нашему, Дементию Варламовичу, и, пришед, застал его сидящим и головою то в ту, то в другую сторону мерно помава?ющим. Обеспамятев от страха и притом будучи отягощен спиртными напитками, стоял я безмолвен у порога, как вдруг господин градоначальник поманили меня рукою к себе и подали мне бумажку. На бумажке я прочитал: "Не удивляйся, но попорченное исправь". После того господин градоначальник сняли с себя собственную голову и подали ее мне. Рассмотрев ближе лежащий предо мной ящик, я нашел, что он заключает в одном углу небольшой органчик, могущий исполнять некоторые нетрудные музыкальные пьесы. Пьес этих было две: "разорю!" и "не потерплю!". Но так как в дороге голова несколько отсырела, то на валике некоторые колки расшатались, а другие и совсем повыпали. От этого самого господин градоначальник не могли говорить внятно, или же говорили с пропуском букв и слогов. Заметив в себе желание исправить эту погрешность и получив на то согласие господина градоначальника, я с должным рачением завернул голову в салфетку и отправился домой. Но здесь я увидел, что напрасно понадеялся на свое усердие, ибо как ни старался я выпавшие колки утвердить, но столь мало успел в своем предприятии, что при малейшей неосторожности или простуде колки вновь вываливались, и в последнее время господин градоначальник могли произнести только: п-плю! В сей крайности, вознамерились они сгоряча меня на всю жизнь несчастным сделать, но я тот удар отклонил, предложивши господину градоначальнику обратиться за помощью в Санкт-Петербург, к часовых и органных дел мастеру Винтергальтеру, что и было ими выполнено в точности. С тех пор прошло уже довольно времени, в продолжение коего я ежедневно рассматривал градоначальникову голову и вычищал из нее сор, в каковом занятии пребывал и в то утро, когда ваше высокоблагородие, по оплошности моей, законфисковали принадлежащий мне инструмент. Но почему заказанная у господина Винтергальтера новая голова до сих пор не прибывает, о том неизвестен. Полагаю, впрочем, что за разлитием рек, по весеннему нынешнему времени, голова сия и ныне находится где-либо в бездействии. На спрашивание же вашего высокоблагородия о том, во-первых, могу ли я, в случае присылки новой головы, оную утвердить, и, во-вторых, будет ли та утвержденная голова исправно действовать? ответствовать сим честь имею: утвердить могу и действовать оная будет, но настоящих мыслей иметь не может. К сему показанию явный прелюбодей Василий Иванов Байбаков руку приложил".
Выслушав показание Байбакова, помощник градоначальника сообразил, что ежели однажды допущено, чтобы в Глупове был городничий, имеющий вместо головы простую укладку, то, стало быть, это так и следует. Поэтому он решился выжидать, но в то же время послал к Винтергальтеру понудительную телеграмму* {Изумительно!! -- Изд. *} и, заперев градоначальниково тело на ключ, устремил всю свою деятельность на успокоение общественного мнения.
Но все ухищрения оказались уже тщетными. Прошло после того и еще два дня; пришла, наконец, и давно ожидаемая петербургская почта; но никакой головы не привезла.
Началась анархия, то есть безначалие. Присутственные места запустели; недоимок накопилось такое множество, что местный казначей, заглянув в казенный ящик, разинул рот, да так на всю жизнь с разинутым ртом и остался; квартальные отбились от рук и нагло бездействовали; официальные дни исчезли*. Мало того, начались убийства, и на самом городском выгоне поднято было туловище неизвестного человека, в котором, по фалдочкам хотя и признали лейб-кампанца, но ни капитан-исправник, ни прочие члены временного отделения, как ни бились, не могли отыскать отделенной от туловища головы.
В восемь часов вечера помощник градоначальника получил по телеграфу известие, что голова давным-давно послана. Помощник градоначальника оторопел окончательно.
Проходит и еще день, а градоначальниково тело все сидит в кабинете и даже начинает портиться. Начальстволюбие, временно потрясенное странным поведением Брудастого, робкими, но твердыми шагами выступает вперед. Лучшие люди едут процессией к помощнику градоначальника и настоятельно требуют, чтобы он распорядился. Помощник градоначальника, видя, что недоимки накопляются, пьянство развивается, правда в судах упраздняется, а резолюции не утверждаются, обратился к содействию штаб-офицера*. Сей последний, как человек обязательный, телеграфировал о происшедшем случае по начальству, и по телеграфу же получил известие, что он, за нелепое донесение, уволен от службы {Этот достойный чиновник оправдался и, как увидим ниже, принимал деятельнейшее участие в последующих глуповских событиях. -- Изд.}.
Услыхав об этом, помощник градоначальника пришел в управление и заплакал. Пришли заседатели -- и тоже заплакали; явился стряпчий, но и тот от слез не мог говорить.
Между тем Винтергальтер говорил правду, и голова действительно была изготовлена и выслана своевременно. Но он поступил опрометчиво, поручив доставку ее на почтовых мальчику, совершенно несведущему в органном деле. Вместо того чтоб держать посылку бережно на весу, неопытный посланец кинул ее на дно телеги, а сам задремал. В этом положении он проскакал несколько станций, как вдруг почувствовал, что кто-то укусил его за икру. Застигнутый болью врасплох, он с поспешностью развязал рогожный кулек, в котором завернута была загадочная кладь, и странное зрелище вдруг представилось глазам его. Голова разевала рот и поводила глазами; мало того: она громко и совершенно отчетливо произнесла: "Разорю!"
Мальчишка просто обезумел от ужаса. Первым его движением было выбросить говорящую кладь на дорогу; вторым -- незаметным образом спуститься из телеги и скрыться в кусты.
Может быть, тем бы и кончилось это странное происшествие, что голова, пролежав некоторое время на дороге, была бы со временем раздавлена экипажами проезжающих и, наконец, вывезена на поле в виде удобрения, если бы дело не усложнилось вмешательством элемента до такой степени фантастического, что сами глуповцы -- и те стали в тупик. Но не будем упреждать событий и посмотрим, что делается в Глупове.
Глупов закипал. Не видя несколько дней сряду градоначальника, граждане волновались и, нимало не стесняясь, обвиняли помощника градоначальника и старшего квартального в растрате казенного имущества. По городу безнаказанно бродили юродивые и блаженные и предсказывали народу всякие бедствия. Какой-то Мишка Возгрявый уверял, что он имел ночью сонное видение, в котором явился к нему муж грозен и облаком пресветлым одеян.
Наконец глуповцы не вытерпели; предводительствуемые излюбленным гражданином Пузановым*, они выстроились в каре? перед присутственными местами и требовали к народному суду помощника градоначальника, грозя в противном случае разнести и его самого, и его дом.
Противообщественные элементы всплывали наверх с ужасающею быстротой. Поговаривали о самозванцах, о каком-то Степке, который, предводительствуя вольницей, не далее как вчера, в виду всех, свел двух купеческих жен.
-- Куда ты девал нашего батюшку? -- завопило разозленное до неистовства сонмище, когда помощник градоначальника предстал перед ним.
-- Атаманы-молодцы! где же я вам его возьму, коли он на ключ заперт! -- уговаривал толпу объятый трепетом чиновник, вызванный событиями из административного оцепенения. В то же время он секретно мигнул Байбакову, который, увидев этот знак, немедленно скрылся.
Но волнение не унималось.
-- Врешь, переметная сума! -- отвечала толпа, -- вы нарочно с квартальным стакнулись, чтоб батюшку нашего от себя избыть!
И бог знает, чем разрешилось бы всеобщее смятение, если бы в эту минуту не послышался звон колокольчика и вслед за тем не подъехала к бунтующим телега, в которой сидел капитан-исправник, а с ним рядом... исчезнувший градоначальник!
На нем был надет лейб-кампанский мундир; голова его была сильно перепачкана грязью и в нескольких места побита. Несмотря на это, он ловко выскочил с телеги и сверкнул на толпу глазами.
-- Разорю! -- загремел он таким оглушительным голосом, что все мгновенно притихли.
Волнение было подавлено сразу; в этой, недавно столь грозно гудевшей, толпе водворилась такая тишина, что можно было расслышать, как жужжал комар, прилетевший из соседнего болота подивиться на "сие нелепое и смеха достойное глуповское смятение".
-- Зачинщики вперед! -- скомандовал градоначальник, все более возвышая голос.
Начали выбирать зачинщиков из числа неплательщиков податей, и уже набрали человек с десяток, как новое и совершенно диковинное обстоятельство дало делу совсем другой оборот.
В то время как глуповцы с тоскою перешептывались, припоминая, на ком из них более накопилось недоимки, к сборищу незаметно подъехали столь известные обывателям градоначальнические дрожки. Не успели обыватели оглянуться, как из экипажа выскочил Байбаков, а следом за ним в виду всей толпы очутился точь-в-точь такой же градоначальник, как и тот, который, за минуту перед тем, был привезен в телеге исправником! Глуповцы так и остолбенели.
Голова у этого другого градоначальника была совершенно новая и притом покрытая лаком. Некоторым прозорливым гражданам показалось странным, что большое родимое пятно, бывшее несколько дней тому назад на правой щеке градоначальника, теперь очутилось на левой.
Самозванцы встретились и смерили друг друга глазами. Толпа медленно и в молчании разошлась {Издатель почел за лучшее закончить на этом месте настоящий рассказ, хотя "Летописец" и дополняет его различными разъяснениями. Так, например, он говорит, что на первом градоначальнике была надета та самая голова, которую выбросил из телеги посланный Винтергальтера и которую капитан-исправник приставил к туловищу неизвестного лейб-кампанца; на втором же градоначальнике была надета прежняя голоса, которую наскоро исправил Байбаков, по приказанию помощника городничего, набивши ее, по ошибке, вместо музыки вышедшими из употребления предписаниями. Все эти рассуждения положительно младенческие, и несомненным остается только то, что оба градоначальника были самозванцы. -- Изд.}.


Сказание о шести градоначальницах


Картина глуповского междоусобия

Как и должно было ожидать, странные происшествия, совершившиеся в Глупове, не остались без последствий.
Не успело еще пагубное двоевластие пустить зловредные свои корни, как из губернии прибыл рассыльный, который, забрав обоих самозванцев и посадив их в особые сосуды, наполненные спиртом, немедленно увез для освидетельствования.
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Начать новую тему   Ответить на тему    Форумы -> Литературный уголок Часовой пояс: GMT +3:00
 

 
Перейти:  
Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете голосовать в опросах