фантастика и страшные рассказы



 
Начать новую тему   Ответить на тему    Форумы -> Литературный уголок
Автор Сообщение
pohlestoff

Участник команды:
Белая Вежа

Похлестов Олег Владимирович

Зарегистрирован: 2011-03-01
Постов: 2883
Местоположение: Бобруйск

СообщениеДобавлено: Пт 12 Июл 2013 08:14    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Задницкий писал(а):
pohlestoff писал(а):
Задницкий писал(а):
pohlestoff писал(а):
да слабо ему "Войну и мир" забомбить здесь! bn.gif bv.gif "Х", слабо же?
...наговоришь тутычка Олежек...щас забубенит же! ce.gif ai.gif bk.gif gx.gif ji.gif iu.gif fj.gif



да не забубенит он - слабо потому что! bv.gif
...слаб где? в коленках? ce.gif bk.gif bn.gif ai.gif


думаю, не в коленках там дело... ce.gif
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Задницкий

Капитан команды Участник команды:
Драники

сергей николаевич селивончик

Зарегистрирован: 2011-01-16
Постов: 11159
Местоположение: ДЕСНОГОРСК ... САЭС...

СообщениеДобавлено: Пт 12 Июл 2013 08:15    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

...тогда дело в шляпе! bt.gif bw.gif ai.gif
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вс 14 Июл 2013 16:03    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

БАЛЛАДА О СОЛДАТЕ
1

Плыла луна над горбами Карпат,
Светлила в Дунае воду,
Когда из могилы встал солдат,
В которой лежал три года.

Ладонью крошки земли отряхнул
С солдатских волос коротких.
И на здоровье трижды чихнул
И выбил пыль из пилотки.

В ночной тишине пропел петух.
И вздрогнул солдат и подумал вслух:
— Чего я торчал в могиле?
Живого, видно, зарыли.

Его освежил густой ветерок,
Пропахший лесом карпатским.
Солдат лостоял — и пошел на восток
Широким шагом солдатским.

Шагал солдат под небом чужим,
И наши дороги мерял,
И в то, что лежал в земле живым
И встал из могилы, —
Не верил.
2

Июль не жалел для земли тепла,
Намыливал воину спину.
И вот на выходе из села
Его догнала машина.

Шофер молодецки затормозил:
— Садись в кабину, служивый!
И, снова пыль заклубив, спросил:
— Ну, живы?
— Выходит, — живы.

И как-то натужно и скорбя
Прибавил солдат, словно для себя:
— Я был зарыт в сорок пятом году
На том берегу Дуная.

И встал из могилы, и вот иду,
А кто я? — и сам не знаю.
Шофер на веку повидал всего
И сжал баранку потуже:

— А ты случайно, друг, не того…
Снарядом не оконтужен?
Сказал об этом и был не рад,
Заметив, как побледнел солдат.
И жаль ему стало солдата.
И он протянул виновато:
— Хотя на войне бывало чудес:
Вставали и из могилы.
Я тоже, можно сказать, воскрес,
В бомбежку меня завалило.

А дальше молчал, качал головой,
А как на развилке встали,
Сказал на прощанье:
— Живи, раз живой,
И не входи в детали.
3

На западе гас веселый закат,
Когда к селу подходил солдат.

Он шел безучастный, словно немой,
К одной дорогой могиле,
Здесь в сорок четвертом году зимой
Комбата они зарыли.

И вдруг солдат по лицу рукой
Провел. И сразу весь ожил:
— Наверно, комбат по дороге другой,
Как я вот, шагает тоже?

Присел где-нибудь у дороги сбочку
В своем кительке потертом
И сыплет в трубочку табачку,
Что выдан в сорок четвертом.

Но нет, могила была цела
И содержалась в порядке.
Над ней душистая липа цвела,
Пестрели цветы в оградке.

Шагнул солдат за решетку и стал
Над вечным сном комбата.
И звал его из земли, и глотал
Скупые слезы солдата.

Нет, он не встанет — зови не зови,
Оттуда еще не вставали.
— А я-то вот встал!.. Ну, встал и живи
И не входи в детали.
4

В дороге солдат бородой оброс
А с виду казался старше.
В уже недалекий родной колхоз
Шагал ускоренным маршем.

А ночью лугами бежал напрямик,
Где бегал мальчишкой когда-то.
И звезды, к которым с детства привык,
Глядели с небес на солдата.

Но вот и под темными ивами пруд,
А вон и береза у дома.
И девушки песню у клуба поют,
И песня солдату знакома.

Так что ж ему стало не по себе?..
Устало побрел он к своей избе.
5

Узнает иль нет?..
В окошке темно,
Как в пушечном зеве дула.
Несмело солдат постучал в окно,
И чье-то пицо мелькнуло.

Как будто и мать и не мать с лица,
Но мать солдата узнала,
Метнулась к порогу, сбежала с крыльца
И сыну на грудь упала.

А воин к ее голове седой
Прижался щекой небритой,
Двадцатилетний, молодой,
Под Будапештом убитый.

И начал печальную повесть свою:
— Я, матушка, был убит в бою…
А мать улыбнулась:
— Сыночек мой,
Дитя ты мое родное!
И мертвый ты в сердце моем живой,
Пока оно бьется живое.

Пойдем, чего мы стоим на ветру.
Тебе я поужинать соберу.

Солдат и щи и кашу подмел,
И творог на что-то протертый,
Потом головой упал на стол
И сразу заснул как мертвый.

А мать, не стирая счастливых слез,
Поближе подсела к сыну.
И стала из жестких его волос
Выпрастывать крошки глины













Он забылся; странным показалось ему, что он не помнит, как мог он очутиться на улице. Был уже поздний вечер. Сумерки сгущались, полная луна светлела все ярче и ярче; но как-то особенно душно было в воздухе. Люди толпой шли по улицам; ремесленники и занятые люди расходились по домам, другие гуляли; пахло известью, пылью, стоячею водой. Раскольников шел грустный и озабоченный: он очень хорошо помнил, что вышел из дому с каким-то намерением, что надо было что-то сделать и поспешить, но что именно -- он позабыл. Вдруг он остановился и увидел, что на другой стороне улицы, на тротуаре, стоит человек и машет ему рукой. Он пошел к нему через улицу, но вдруг этот человек повернулся и пошел как ни в чем не бывало, опустив голову, не оборачиваясь и не подавая вида, что звал его. "Да полно, звал ли он?" -- подумал Раскольников, однако ж стал догонять. Не доходя шагов десяти, он вдруг узнал его и -- испугался; это был давешний мещанин, в таком же халате и так же сгорбленный. Раскольников шел издали; сердце его стукало; повернули в переулок -- тот все не оборачивался. "Знает ли он, что я за ним иду?" -- думал Раскольников. Мещанин вошел в ворота одного большого дома. Раскольников поскорей подошел к воротам и стал глядеть, не оглянется ли он и не позовет ли его? В самом деле, пройдя всю подворотню и уже выходя во двор, тот вдруг обернулся и опять точно как будто махнул ему. Раскольников тотчас же прошел подворотню, но во дворе мещанина уж не было. Стало быть, он вошел тут сейчас на первую лестницу. Раскольников бросился за ним. В самом деле, двумя лестницами выше слышались еще чьи-то мерные, неспешные шаги. Странно, лестница была как будто знакомая! Вон окно в первом этаже; грустно и таинственно проходил сквозь стекла лунный свет; вот и второй этаж. Ба! Это та самая квартира, в которой работники мазали... Как же он не узнал тотчас? Шаги впереди идущего человека затихли: "стало быть, он остановился или где-нибудь спрятался". Вот и третий этаж; идти ли дальше? И какая там тишина, даже страшно... Но он пошел. Шум его собственных шагов его пугал и тревожил. Боже, как темно! Мещанин, верно, тут где-нибудь притаился в углу. А! квартира отворена настежь на лестницу, он подумал и вошел. В передней было очень темно и пусто, ни души, как будто все вынесли; тихонько, на цыпочках прошел он в гостиную: вся комната была ярко облита лунным светом; все тут по-прежнему: стулья, зеркало, желтый диван и картинки в рамках. Огромный, круглый, медно-красный месяц глядел прямо в окна. "Это от месяца такая тишина, -- подумал Раскольников, -- он, верно, теперь загадку загадывает". Он стоял и ждал, долго ждал, и чем тише был месяц, тем сильнее стукало его сердце, даже больно становилось. И все тишина. Вдруг послышался мгновенный сухой треск, как будто сломали лучинку, и все опять замерло. Проснувшаяся муха вдруг с налета ударилась об стекло и жалобно зажужжала. В самую эту минуту, в углу, между маленьким шкапом и окном, он разглядел как будто висящий на стене салоп. "Зачем тут салоп? -- подумал он, -- ведь его прежде не было..." Он подошел потихоньку и догадался, что за салопом как будто кто-то прячется. Осторожно отвел он рукою салоп и увидал, что тут стоит стул, а на стуле в уголку сидит старушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он никак не мог разглядеть лица, но это была она. Он постоял над ней: "боится!" -- подумал он, тихонько высвободил из петли топор и ударил старуху по темени, раз и другой. Но странно: она даже и не шевельнулась от ударов, точно деревянная. Он испугался, нагнулся ближе и стал ее разглядывать; но и она еще ниже нагнула голову. Он пригнулся тогда совсем к полу и заглянул ей снизу в лицо, заглянул и помертвел: старушонка сидела и смеялась, -- так и заливалась тихим, неслышным смехом, из всех сил крепясь, чтоб он ее не услышал. Вдруг ему показалось, что дверь из спальни чуть-чуть приотворилась и что там тоже как будто засмеялись и шепчутся. Бешенство одолело его: изо всей силы начал он бить старуху по голове, но с каждым ударом топора смех и шепот из спальни раздавались все сильнее и слышнее, а старушонка так вся и колыхалась от хохота. Он бросился бежать, но вся прихожая уже полна людей, двери на лестнице отворены настежь, и на площадке, на лестнице и туда вниз -- всё люди, голова с головой, все смотрят, -- но все притаились и ждут, молчат... Сердце его стеснилось, ноги не движутся, приросли... Он хотел вскрикнуть и -- проснулся.













Марко Якубович



У ворот сидел Марко Якубович;
Перед ним сидела его Зоя,
А мальчишка их играл у порогу.
По дороге к ним идет незнакомец,
Бледен он и чуть ноги волочит,
Просит он напиться, ради бога.
Зоя встала и пошла за водою,
И прохожему вынесла ковшик,
И прохожий до дна его выпил.
Вот, напившись, говорит он Марке:
«Это что под горою там видно?»
Отвечает Марко Якубович:
«То кладбище наше родовое».
Говорит незнакомый прохожий:
«Отдыхать мне на вашем кладбище,
Потому что мне жить уж не долго».
Тут широкий розвил он пояс,
Кажет Марке кровавую рану.
«Три дня, молвил, ношу я под сердцем
Бусурмана свинцовую пулю.
Как умру, ты зарой мое тело
За горой, под зеленою ивой.
И со мной положи мою саблю,
Потому что я славный был воин».

Поддержала Зоя незнакомца,
А Марко стал осматривать рану.
Вдруг сказала молодая Зоя:
«Помоги мне, Марко, я не в силах
Поддержать гостя нашего доле».
Тут увидел Марко Якубович,
Что прохожий на руках ее умер.

Марко сел на коня вороного,
Взял с собою мертвое тело
И поехал с ним на кладбище.
Там глубокую вырыли могилу
И с молитвой мертвеца схоронили.
Вот проходит неделя, другая,
Стал худеть сыночек у Марка;
Перестал он бегать и резвиться,
Все лежал на рогоже да охал.
К Якубовичу калуер приходит, —
Посмотрел на ребенка и молвил:
«Сын твой болен опасною болезнью;
Посмотри на белую его шею:
Видишь ты кровавую ранку?
Это зуб вурдалака19, поверь мне».

Вся деревня за старцем калуером
Отправилась тотчас на кладбище;
Там могилу прохожего разрыли,
Видят, — труп румяный и свежий, —
Ногти выросли, как вороньи когти,
А лицо обросло бородою,
Алой кровью вымазаны губы, —
Полна крови глубокая могила.
Бедный Марко колом замахнулся,
Но мертвец завизжал и проворно
Из могилы в лес бегом пустился.
Он бежал быстрее, чем лошадь,
Стременами острыми язвима;
И кусточки под ним так и гнулись,
А суки дерев так и трещали,
Ломаясь, как замерзлые прутья.

Калуер могильною землею20
Ребенка больного всего вытер,
И весь день творил над ним молитвы.
На закате красного солнца
Зоя мужу своему сказала:
«Помнишь? ровно тому две недели,
В эту пору умер злой прохожий».

Вдруг собака громко завыла,
Отворилась дверь сама собою,
И вошел великан, наклонившись,
Сел он, ноги под себя поджавши,
Потолка головою касаясь.
Он на Марка глядел неподвижно,
Неподвижно глядел на него Марко,
Очарован ужасным его взором;
Но старик, молитвенник раскрывши,
Запалил кипарисную ветку,
И подул дым на великана.
И затрясся вурдалак проклятый,
В двери бросился и бежать пустился,
Будто волк, охотником гонимый.

На другие сутки в ту же пору
Лес залаял, дверь отворилась,
И вошел человек незнакомый.
Был он ростом, как цесарский рекрут.
Сел он молча и стал глядеть на Марка;
Но старик молитвой его про́гнал.

В третий день вошел карлик малый, —
Мог бы он верхом сидеть на крысе,
Но сверкали у него злые глазки.
И старик в третий раз его про́гнал,
И с тех пор уж он не возвращался.










фрагменты из " Каменного гостя " где оживает
статуя Командора



Дона Анна


Нет, видно, мне уйти... к тому ж моленье
Мне в ум нейдет. Вы развлекли меня
Речами светскими; от них уж ухо
Мое давно, давно отвыкло. — Завтра
Я вас приму.


Дон Гуан


Еще не смею верить,
Не смею счастью моему предаться...
Я завтра вас увижу! — и не здесь
И не украдкою!


Дона Анна


Да, завтра, завтра.
Как вас зовут?

Дон Гуан


Диего де Кальвадо.


Дона Анна


Прощайте, Дон Диего.(Уходит.)



Дон Гуан


Лепорелло!


Лепорелло входит.


Лепорелло

Что вам угодно?


Дон Гуан


Милый Лепорелло!
Я счастлив!.. «Завтра — вечером, позднее...»
Мой Лепорелло, завтра — приготовь...
Я счастлив, как ребенок!


Лепорелло


С Доной Анной
Вы говорили? может быть, она
Сказала вам два ласкового слова
Или ее благословили вы.


Дон Гуан


Нет, Лепорелло, нет! она свиданье,
Свиданье мне назначила!


Лепорелло


Неужто!
О вдовы, все вы таковы.


Дон Гуан


Я счастлив!
Я петь готов, я рад весь мир обнять.


Лепорелло


А командор? что скажет он об этом?


Дон Гуан


Ты думаешь, он станет ревновать?
Уж верно нет; он человек разумный
И, верно, присмирел с тех пор, как умер.


Лепорелло


Нет; посмотрите на его статую.


Дон Гуан

Что ж?

Лепорелло

Кажется, на вас она глядит
И сердится.

Дон Гуан

Ступай же, Лепорелло,
Проси ее пожаловать ко мне —
Нет, не ко мне — а к Доне Анне, завтра.

Лепорелло

Статую в гости звать! зачем?

Дон Гуан

Уж верно
Не для того, чтоб с нею говорить —
Проси статую завтра к Доне Анне
Прийти попозже вечером и стать
У двери на часах.


Лепорелло

Охота вам
Шутить, и с кем!


Дон Гуан

Ступай же.

Лепорелло

Но...


Дон Гуан

Ступай.

Лепорелло


Преславная, прекрасная статуя!
Мой барин Дон Гуан покорно просит
Пожаловать... Ей-богу, не могу,
Мне страшно.


Дон Гуан
Трус! вот я тебя!..

Лепорелло

Позвольте.
Мой барин Дон Гуан вас просит завтра
Прийти попозже в дом супруги вашей
И стать у двери...


Статуя кивает головой в знак согласия.


Ай!

Дон Гуан

Что там?

Лепорелло

Ай, ай!..
Ай, ай... Умру!

Дон Гуан
Что сделалось стобою?

Лепорелло(кивая головой)

Статуя... ай!..

Дон Гуан

Ты кланяешься!

Лепорелло

Нет,
Не я, она!


Дон Гуан
Какой ты вздор несешь!

Лепорелло

Подите сами.

Дон Гуан
Ну смотри ж, бездельник.(Статуе.)

Я, командор, прошу тебя прийти
К твоей вдове, где завтра буду я,
И стать на стороже в дверях. Что? будешь?


Статуя кивает опять.


О боже!

Лепорелло

Что? я говорил...


Дон Гуан
Уйдем.




интересен также фрагмент с неожиданным появлением
ожившей статуи в конце трагедии


Дон Гуан


В залог прощенья мирный поцелуй...


Дона Анна


Пора, поди.


Дон Гуан


Один, холодный, мирный...


Дона Анна


Какой ты неотвязчивый! на, вот он.
Что там за стук?.. о скройся, Дон Гуан.


Дон Гуан


Прощай же, до свиданья, друг мой милый.

(Уходит и вбегает опять.)

А!..

Дона Анна

Что с тобой? A!..

Входит статуя командора.

Дона Анна падает.


Статуя

Я на зов явился.


Дон Гуан


О боже! Дона Анна!


Статуя


Брось ее,
Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.


Дон Гуан


Я? нет. Я звал тебя и рад, что вижу.


Статуя


Дай руку.


Дон Гуан


Вот она... о, тяжело
Пожатье каменной его десницы!
Оставь меня, пусти — пусти мне руку...
Я гибну — кончено — о Дона Анна!


Проваливаются


Последний раз редактировалось: Mr_X (Пн 29 Июл 2013 14:29), всего редактировалось 6 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Вс 21 Июл 2013 17:25    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Что внутри и что вовне




Жил человек по имени Фридрих, он занимался науками и обладал обширными познаниями. Однако не все науки были для него одинаковы, а предпочитал он мышление определённого рода, прочее же презирал и избегал. Что он любил и почитал, так это логику, исключительный метод, а, кроме того, всё то, что сам называл «наукой».

— Дважды два — четыре, — любил он повторять, — в это я верю, отталкиваясь от этой истины, человек должен и развивать мысль.

Он знал, конечно, что есть и другие способы мышления и познания, но к «науке» они не относились, а потому он их ни в грош не ставил. К религии, хоть сам он был неверующим, Фридрих нетерпимости не испытывал. Есть на этот счёт между учёными молчаливый уговор. Их наука за несколько столетий успела перебрать почти всё, что имеется на Земле и достойно изучения, за исключением одного-единственного предмета — человеческой души. Со временем как-то так установилось, что душу оставили религии, её же рассуждения о душе всерьёз не принимали, но с ними и не спорили. Вот и Фридрих относился к религии снисходительно, однако глубоко ненавистно и отвратительно было ему всё, в чём он видел суеверие. Пусть этому предаются далёкие, необразованные и отсталые народы, пусть в глубокой древности существовало мистическое и магическое мышление — с того времени, как появилась наука, и, в частности, логика, исчез всякий смысл пользоваться теми устарелыми и сомнительными понятиями.

Так он говорил и так думал, и если в своём окружении он усматривал следы суеверия, то становился раздражительным и чувствовал себя так, будто к нему прикоснулось нечто враждебное.

Больше всего злился он, если встречал следы суеверия среди себе подобных, среди образованных мужей, знакомых с принципами научного мышления. И ничего не было для него мучительнее и кощунственнее того, что в последнее время приходилось слышать даже от людей высокообразованных, абсурдную мысль, будто «научное мышление» может представлять собой вовсе не высшую, вечную, предначертанную и непоколебимую форму мышления, а всего лишь одну из многих, подверженную времени, не застрахованную от изменений и гибели его разновидность. Эта непотребная, губительная, ядовитая мысль имела хождение, этого и Фридрих отрицать не мог, она появлялась то там, то тут, словно грозный знак перед лицом бедствий, захлестнувших весь мир войн, переворотов и голода, словно таинственные письмена, начертанные загадочной рукой на белой стене.

Чем больше страдал Фридрих от того, что мысль эта витала в воздухе и так сильно его беспокоила, тем яростнее он нападал на неё и на тех, кого он подозревал в тайной приверженности ей. Дело в том, что в кругу действительно образованных людей лишь очень немногие открыто и без околичностей признали это новое учение, учение, способное, если оно распространится и войдёт в силу, уничтожить всю духовную культуру на земле и вызвать хаос. Правда, до этого пока ещё дело не дошло, а те, кто открыто проповедовали эту мысль, были ещё столь немногочисленны, что их можно было считать чудаками и несносными оригиналами. Среди простого народа и полуобразованной публики и без того было замечено бесчисленное множество новых учений, тайных доктрин, сект и кружков, мир был полон ими, повсюду проявлялись суеверие, мистика, заклинание духов и прочие тёмные силы, с которыми надо бы было бороться, но наука, словно скованная тайной слабостью, пока обходила их молчанием.

Однажды Фридрих зашёл домой к одному из своих друзей, с которым он прежде проводил совместные исследования. Какое-то время они не виделись, как это порой случается. Поднимаясь по лестнице, он пытался припомнить, когда и где они в последний раз встречались. Однако хотя на память свою он никогда не жаловался, вспомнить ему никак не удавалось. Незаметно это вызвало у него некоторое недовольство и раздражение, так что, когда он дошёл до нужной двери, потребовалось некоторое усилие, чтобы от них избавиться.

Однако едва он поздоровался с Эрвином, своим другом, как заметил на его приветливом лице некую, словно снисходительную улыбку, которая прежде ему была несвойственна. И, едва увидев эту улыбку, тут же показавшуюся ему, несмотря на приветливость друга, какой-то насмешливой или неприязненной, Фридрих мгновенно вспомнил и то, что перед этим тщетно искал в хранилищах своей памяти, — свою последнюю встречу с Эрвином, уже довольно давнюю, — и то, что они расстались тогда хотя и без ссоры, но всё же в несогласии, поскольку Эрвин, как ему показалось, не слишком-то поддерживал его тогдашние выпады против царства суеверий.

Странно. Как получилось, что он об этом забыл?! Оказывается, он только поэтому так долго не заходил к своему другу, лишь из-за того разлада, да и ему самому всё это было понятно, хотя он то и дело придумывал множество других причин, чтобы отложить визит.

И вот они стояли друг против друга, и Фридриху казалось, что та маленькая трещина между ними за это время невероятно расширилась. Между ним и Эрвином, он ощущал это, исчезло нечто, в прежнее время связывавшее их, некая атмосфера общности, непосредственного понимания, даже симпатии. Вместо неё образовалась пустота, разрыв, чужеродное пространство. Они обменивались любезностями, говорили о погоде, о знакомых, о том, как идут у них дела, — и, Бог знает почему, о чём бы ни шла речь, Фридриха не оставляло тревожное чувство, что он не совсем понимает друга, а тот не знает его, что слова его проскальзывают мимо, а для настоящего разговора никак не удаётся нащупать почву. К тому же на лице Эрвина всё держалась та самая улыбка, которую Фридрих уже почти ненавидел.

Когда в мучительном разговоре возник перерыв, Фридрих огляделся в знакомом ему кабинете и увидел на стене листок бумаги, кое-как пришпиленный булавкой. Увиденное показалось ему странным и пробудило старые воспоминания о том, как когда-то в студенческие годы, давно, у Эрвина была привычка держать таким вот образом на виду для памяти изречение какого-нибудь мыслителя или строку какого-нибудь поэта. Он встал и подошёл к стене, чтобы прочесть, что написано на листке.

На нём красивым почерком Эрвина были выведены слова:

Что внутри — во внешнем сыщешь, Что вовне — внутри отыщешь.

Фридрих, побледнев, замер. Вот оно! Вот чего он боялся! В другое время он не стал бы обращать на это внимание, снисходительно стерпел бы такой листок, считая причудой, безобидным и, в конце концов, позволительным каждому увлечением, может быть, небольшим, достойным пощады проявлением сентиментальности. Однако сейчас дело обстояло иначе. Он чувствовал, что эти слова были записаны не ради минутного поэтического настроения, не ради причуды вернулся Эрвин столько лет спустя к привычке юности. Написанное — девиз того, что занимало его друга в настоящее время — было мистикой! Эрвин стал отступником.

Фридрих медленно повернулся к нему, и улыбка Эрвина ярко вспыхнула снова.

— Объясни мне это! — потребовал он.

Эрвин кивнул, весь — благожелательность.

— Ты никогда не встречал это изречение?

— Встречал, — воскликнул Фридрих, — конечно же, оно мне известно. Это мистика, гностицизм. Возможно, это поэтично, однако… А теперь прошу тебя, объясни мне смысл изречения и почему оно висит на стене.

— С удовольствием, — ответил Эрвин. — Изречение это — первое введение в теорию познания, которой я сейчас занимаюсь и которой я уже обязан немалым блаженством.

Фридрих подавил возмущение. Он спросил:

— Новая теория познания? Правда? И как она называется?

— О, — ответил Эрвин, — новая она только для меня. Она уже очень стара и почтенна. Она называется магия.

Слово прозвучало. Фридрих, всё же глубоко ошеломлённый и испуганный столь откровенным признанием, с ужасным трепетом ощутил, что столкнулся со своим исконным врагом в обличье старого друга, лицом к лицу. Он замолчал. Он не знал, что ему делать, гневаться или плакать, его заливало горькое чувство невосполнимой утраты. Молчал он долго.

Потом заговорил, с наигранной издёвкой в голосе:

— Так ты в маги собрался?

— Да, — ответил Эрвин без промедления.

— Ты что, учишься на волшебника?

— Точно.

Фридрих замолчал вновь. Было слышно, как тикают часы в соседней комнате, такая стояла тишина.

Тогда он сказал:

— Тебе известно, что ты тем самым разрываешь всякие отношения с серьёзной наукой — а тем самым и со мной?

— Надеюсь, что нет, — ответил Эрвин. — Однако если это неизбежно — что я могу поделать?

Фридрих, не выдержав, закричал:

— Что ты можешь поделать? Порвать с дребеденью, с этим мрачным и недостойным суеверием, порвать полностью и навсегда! Вот что ты можешь поделать, если хочешь сохранить моё уважение.

Эрвин старался улыбаться, хотя весёлым уже не выглядел.

— Ты говоришь так, — ответил он до того тихо, что гневный голос Фридриха, казалось, продолжал ещё звучать в комнате, — ты говоришь так, будто бы на то была моя воля, будто бы у меня был выбор, Фридрих. Но это не так. Выбора у меня нет. Не я выбрал магию. Она выбрала меня.

Фридрих тяжело вздохнул.

— Тогда прощай, — произнёс он с усилием и поднялся, не подавая Эрвину руки.

— Не надо так! — громко воскликнул теперь Эрвин. — Нет, не так ты должен от меня уходить. Предположим, один из нас умирает — и это так! — и мы должны проститься.

— Так кто же из нас умирает, Эрвин?

— Сегодня, должно быть, я, дружище. Кто желает родиться заново, должен приготовиться к смерти.

Ещё раз подошел Фридрих к листку на стене и перечел стихи о том, что внутри и что вовне.

— Ну, хорошо, — сказал он наконец. — Ты прав, не годится расставаться в гневе. Я сделаю, как ты говоришь, и готов предположить, что один из нас умирает. Мог бы и я. Я хочу, прежде чем покину тебя, обратиться к тебе с последней просьбой.

— Вот это хорошо, — ответил Эрвин. — Скажи, какую услугу я мог бы оказать тебе напоследок?

— Я повторяю свой первый вопрос, и это же будет моя последняя просьба: объясни мне это изречение, как можешь!

Эрвин раздумывал какое-то время и затем заговорил:

— «Что внутри — во внешнем сыщешь, что вовне — внутри отыщешь». Религиозный смысл этого тебе известен: Бог везде. Он заключён и в духе, и в природе. Всё божественно, потому что Бог — это всё, Вселенная. Раньше мы называли это пантеизмом. Теперь смысл только философский: деление на внутреннее и внешнее привычно нашему мышлению, однако не является необходимым. Наш дух обладает способностью вернуться к состоянию, когда мы ещё не прочертили для него эту границу, в пространство по ту сторону. По ту сторону противопоставлений, противоположностей, из которых состоит наш мир, открываются новые, иные возможности познания. Однако, дорогой друг, должен признаться: с тех пор как моё мышление изменилось, для меня нет более однозначных слов и высказываний, но каждое слово обладает десятком, сотней смыслов. Вот здесь и начинается то, чего ты боишься, — магия.

Фридрих морщил лоб и порывался прервать его, но Эрвин посмотрел на него умиротворяюще и продолжил более звучным голосом:

— Позволь дать тебе с собой кое-что! Возьми у меня какую-нибудь вещь и наблюдай её время от времени, и тогда это изречение о внутреннем и внешнем вскорости раскроет тебе один из своих многих смыслов.

Он оглянулся, схватил с полочки глиняную глазурованную фигурку и отдал её Фридриху. При этом он сказал:

— Возьми это как мой прощальный подарок. Если вещь, которую я кладу в твою руку, перестанет находиться вне тебя, оказавшись внутри тебя, приходи ко мне снова! Если же она останется вне тебя, так же как и сейчас, тогда пусть и прощание наше будет навеки!

Фридрих хотел ещё многое сказать, но Эрвин пожал ему руку и произнёс слова прощания с таким выражением лица, которое не допускало возражений.

Фридрих пошёл вниз по лестнице (как ужасно много времени прошло с того момента, как он поднимался по ней!), двинулся по улицам к дому, с маленькой глиняной фигуркой в руке, растерянный и глубоко несчастный. Перед своим домом он остановился, раздражённо потряс кулаком, в котором была зажата фигурка, и ощутил большое желание разбить эту нелепую вещицу вдребезги. Однако этого не сделал, закусил губу и вошёл в квартиру. Никогда ещё не испытывал он такого возбуждения, никогда ещё не страдал он так от противоборства чувств.

Он стал подыскивать место для подарка своего друга и определил её на верх одной из книжных полок. Там она и стояла поначалу.

В течение дня он иногда смотрел на неё, раздумывая о ней и её происхождении, размышлял он и о смысле, которым эта глупая вещица должна бы для него обладать. Это была маленькая фигурка человека, или божка, или идола, с двумя лицами, как у римского бога Януса, довольно грубо вылепленная из глины и покрытая обожжённой, немного потрескавшейся глазурью. Маленькая статуэтка выглядела грубо и невзрачно, она явно была работой не античных мастеров, а каких-нибудь первобытных народов Африки или тихоокеанских островов. На обоих лицах, совершенно одинаковых, застыла невыразительная, вялая улыбка, скорее даже ухмылка — было прямо-таки противно смотреть, как этот маленький уродец непрерывно улыбается.

Фридрих никак не мог привыкнуть к этой фигурке. Она была ему противна, она беспокоила его, мешала ему. Уже на следующий день он снял её со стеллажа и переставил на печь, а потом на шкаф. Она всё время попадалась ему на глаза, словно навязываясь, ухмыляясь ему холодно и тупо, важничала, требовала внимания. Две или три недели спустя он выставил её в прихожую, между фотографиями из Италии и маленькими несерьезными сувенирами, которые никто никогда не рассматривал. По крайней мере, теперь он видел маленького идола только в те мгновения, когда уходил из дому или возвращался, быстро проходя мимо и больше не задерживая на нём взгляда. Но и здесь эта вещица продолжала ему мешать, хотя он боялся себе в этом признаться.

С этим черепком, с этим двуликим уродцем в его жизнь вошли угнетённость и мучительное беспокойство.

Однажды, уже несколько месяцев спустя, он вернулся домой после недолгого отсутствия — он предпринимал теперь время от времени небольшие путешествия, словно что-то не давало ему покоя и гнало его, — вошёл в дом, прошёл через прихожую, отдал вещи горничной, прочёл ждавшие его письма. Но им владели беспокойство и рассеянность, будто он забыл что-то важное; ни одна книга не занимала его, ни на одном стуле ему не сиделось. Он попытался разобраться, что с ним происходит, вспомнить, с чего всё это началось? Может, он упустил что-то? Может, были какие-то неприятности? Может, он съел что-то нехорошее? Он гадал и искал и обратил внимание на то, что это беспокойство овладело им при входе в квартиру, в прихожей. Он бросился туда, и его взгляд сразу стал невольно искать глиняную фигурку.

Странный испуг пронзил его, когда он обнаружил пропажу божка. Он исчез. Его не было на месте. Ушёл куда-то на своих коротких глиняных ножках? Улетел? Волшебная сила унесла его туда, откуда он явился?

Фридрих взял себя в руки, улыбнулся, укоризненно покачал головой, отгоняя страхи. Затем он начал спокойно искать, осмотрел всю прихожую. Не найдя ничего, он позвал горничную. Та пришла и смущённо призналась, что уронила вещицу во время уборки.

— Где она?

Её больше не было. Она казалась такой прочной, горничная держала её столько раз в руках, а тут она разлетелась на крошечные осколки, так что не склеишь; она отнесла их стекольщику, а он её высмеял и все это выбросил.

Фридрих отпустил прислугу. Он был рад. Он ничего не имел против. Его совершенно не трогала утрата. Наконец-то это чудище исчезло, наконец-то к нему вернется покой. И почему он не разбил фигурку сразу же, в первый день, вдребезги! Чего он только за это время не натерпелся! Как мрачно, как чуждо, как хитро, как злобно, как дьявольски ухмылялся этот божок! И вот, когда тот наконец-то исчез, он мог себе признаться: ведь он боялся его, по-настоящему и искренне боялся, этого глиняного идола! Разве не был он символом и знаком всего того, что ему, Фридриху, было противно и несносно, того, что он с самого начала считал вредным, враждебным и достойным искоренения, — суеверия, мракобесия, всякого принуждения совести и духа? Разве не представлял он той жуткой силы, возня которой порой ощущается под землёй, того дальнего землетрясения, того близящегося крушения культуры, того угрожающего хаоса? Разве эта убогая фигурка не лишила его друга — нет, не просто лишила, обратила его во врага! Ну а теперь она исчезла. Вон. Вдребезги. Конец. Вот и хорошо, гораздо лучше, чем если бы он сам её расколотил.

Так думал он, а может, и говорил, занимаясь своими привычными делами.

Но это было словно проклятие. Теперь, как раз когда нелепая фигурка стала для него в некотором роде привычной, когда её вид на отведённом ей месте, на столике в прихожей, постепенно становился для него делом обычным и безразличным, — теперь его начало мучить её исчезновение! Ему её даже не хватало, когда он проходил через прихожую, его взгляд отмечал опустевшее место, где она прежде стояла, и эта пустота распространялась на всю прихожую, наполняя её отчуждением и мертвенностью.

Тяжёлые, тяжёлые дни и тяжёлые ночи начались для Фридриха. Он просто не мог пройти через прихожую, не подумав о двуликом божке, не ощутив утраты, не поймав себя на том, что мысль о фигурке неотвязно его преследует. Всё это стало для него неотступным мучением. И уже давно мучение это его одолевало не только в моменты, когда он проходил через прихожую, нет, подобно тому как та пустота на столе распространялась вокруг, так же и эти неотвязные мысли распространялись в нём самом, постепенно вытесняя всё прочие, пожирая всё и наполняя его пустотой и отчуждением.

То и дело представлял он себе ту фигурку словно наяву, уже для того только, чтобы самому себе со всей ясностью показать, до чего глупо скорбеть о её утрате. Он представлял её себе во всей её идиотической нелепости и варварской неискусности, с её пустой хитроватой улыбкой, двуликую — он даже пытался, словно его охватывал тик, скривив рот, изобразить эту отвратительную улыбку. Его неотвязно терзал вопрос, были ли оба лица у фигурки совершенно одинаковыми. Не было ли у одного из них, хотя бы только из-за небольшой шероховатости или трещинки в глазури, немного другое выражение? Немного вопросительное? Как у сфинкса? А какой неприятный — или, может быть, удивительный — был цвет у той глазури! В ней были смешаны зелёный, синий, серый и красный цвет, блестящая игра красок, которую он теперь частенько узнавал в других предметах, во вспыхивающем на солнце оконном стекле, в игре света на мокрой булыжной мостовой.

Вокруг этой глазури часто вертелись его мысли, и днём и ночью. Ещё он заметил, какое это странное, звучащее чуждо и неприятно, почти злое слово: «Глазурь»! Он возился с этим словом, он в бешенстве расщеплял его на части, а однажды перевернул его. Получилось «рузалг». Почему это слово звучало для него знакомо? Он знал это слово, без всякого сомнения, знал его, и причём слово это было недоброе, враждебное, с отвратительными и беспокоящими ассоциациями. Он долго терзался и, наконец, сообразил, что слово напоминает ему об одной книге, которую он довольно давно купил и прочитал как-то в дороге, книге, которая его ужаснула, была мучительна и всё же подспудно завораживала его, и называлась она «Принцесса-русалка». Это было уже как проклятие — всё связанное с фигуркой, с глазурью, с синевой, с зеленью, с улыбкой несло в себе что-то враждебное, язвило, мучило, было отравлено! А как странно он тогда улыбался, Эрвин, его бывший друг, когда вручал ему божка! Как странно, как многозначительно, как враждебно!

Фридрих стойко и на протяжении нескольких дней не без успеха противился неизбежному следствию своих мыслей. Он ясно чувствовал опасность — он не хотел впасть в безумие! Нет, лучше умереть. От разума он отказаться не мог. От жизни — мог. И он подумал, что, возможно, в том-то и состоит магия, что Эрвин с помощью этой фигурки как-то его заколдовал и он, апологет разума и науки, падет теперь жертвой всяких тёмных сил. Однако — если это так, даже если он считал это невозможным, — значит, магия есть, значит, есть волшебство! Нет, лучше умереть!

Врач порекомендовал ему прогулки и водные процедуры, кроме того, он иногда по вечерам ходил развеяться в ресторан. Но это помогало мало. Он проклинал Эрвина, он проклинал самого себя.

Однажды ночью он лежал в постели, как это с ним часто тогда случалось, внезапно проснувшись в испуге и не в силах снова заснуть. Ему было очень нехорошо, и страх тревожил его. Он пытался размышлять, пытался найти утешение, хотел сказать себе какие-то слова, добрые слова, успокаивающие, утешающие, что-то вроде несущего покой и ясность — «дважды два — четыре». Ничего не приходило ему в голову, но он всё же бормотал, полубезумный, звуки и обрывки слов, постепенно с его губ стали срываться целые слова, и порой он произносил, не ощущая смысла, одно короткое предложение, которое как-то возникло в нём. Он повторял его, словно опьяняясь им, словно нащупывая по нему, как по поручню, путь к утерянному сну, узкий, узкий путь по краю бездны.

Но вдруг, когда он заговорил громче, слова, которые он бормотал, проникли в его сознание. Он знал их. Они звучали: «Да, теперь ты во мне!» И он мгновенно понял. Он знал, что говорит о глиняном божке в точности то, что предсказал ему Эрвин тем несчастным днём: фигурка, которую он тогда презрительно держал в руках, была уже не вне его, а в нём, внутри! «Что вовне — внутри отыщешь».

Вскочив, Фридрих почувствовал, что его бросает то в жар, то в холод. Мир кружился вокруг него, безумно взирали на него планеты. Он схватил одежду, зажёг свет, оделся, вышел из дому и побежал по ночной улице к дому Эрвина. Он увидел, что в хорошо знакомом ему окне кабинета горит свет, входная дверь была не заперта, всё было так, словно его ждали. Фридрих бросился вверх по лестнице. Неровной походкой вошёл он в кабинет Эрвина, оперся дрожащими руками на его стол. Эрвин сидел у лампы с мягким светом, задумчиво улыбаясь.

Эрвин приветливо поднялся.

— Ты пришёл. Это хорошо.

— Ты ждал меня? — прошептал Фридрих.

— Я ждал тебя, как ты знаешь, с того часа, как ты ушёл отсюда, взяв с собой мой скромный дар. Случилось ли то, о чем я тогда говорил?

Фридрих тихо произнес:

— Случилось. Изображение божка теперь во мне. Я не могу этого переносить.

— Чем тебе помочь? — спросил Эрвин.

— Не знаю. Делай, что хочешь. Расскажи мне ещё о твоей магии! Скажи мне, как божок сможет снова выйти из меня.

Эрвин положил руку на плечо друга. Он подвел его к креслу и усадил. Потом заговорил с Фридрихом ласково, с улыбкой и почти по-матерински:

— Божок выйдет из тебя. Поверь мне. Поверь себе самому. Ты научился верить в него. Теперь научись другому: любить его! Он в тебе, но он ещё мертв, он для тебя ещё призрак. Разбуди его, поговори с ним, спроси его! Ведь он — это ты сам! Не надо его ненавидеть, не надо его бояться, не надо его мучить — как мучил ты этого бедного божка, а ведь это был ты сам! Как ты сам себя измучил!

— Это и есть путь к магии? — спросил Фридрих. Он глубоко утопал в кресле, как старик, голос его был мягок.

Эрвин сказал:

— Это и есть путь, и самый трудный шаг ты, должно быть, уже сделал. Ты сам пережил это: мир внешний может стать миром внутренним. Ты побывал по ту сторону привычки противопоставлять эти понятия. Тебе это показалось адом — познай, друг, что это рай! Потому что тебе предстоит путь в небесные выси. Вот в чём состоит магия: менять местами мир внутренний и мир внешний, не по принуждению, не страдая, как это делал ты, а свободно, по своей воле. Призови прошлое, призови будущее: то и другое скрыто в тебе! До сего дня ты был рабом своего внутреннего мира. Учись быть его повелителем. Это и есть магия.










Генри Ли (перевод Tanya Grimm из St. Petersburg)



Спускайся, спускайся, юный Генри Ли,
И проведи всю ночь со мной.
Во всем этом чертовом мире ты не найдешь девушки,
Которая может сравниться со мной.
А ветер выл, а ветер завывал

Ла ла ла ла ла
Ла ла ла ла ли

Пташка кружит над Генри Ли.


Я не могу и не спущусь
И не проведу всю ночь с тобой,
Потому что в счастливой зеленой стране у меня есть девушка,
Которую я люблю больше, чем тебя.
А ветер выл, а ветер завывал

Ла ла ла ла ла
Ла ла ла ла ли

Пташка кружит над Генри Ли.


Она склонилась над забором,
Словно для пары поцелуев,
И маленьким перочинным ножиком, что был у нее в руке,
Исполосовала его вдоль и поперек.
А ветер ревел, а ветер стонал

Ла ла ла ла ла
Ла ла ла ла ли

Пташка кружит над Генри Ли.


Давай же возьми его за руки белые, словно лилии,
Давай же возьми его за ноги
И брось его в глубокий-глубокий колодец,
Который глубже сотни футов.
А ветер выл, а ветер завывал

Ла ла ла ла ла
Ла ла ла ла ли

Пташка кружит над Генри Ли.


Лежи там, лежи там, юный Генри Ли,
Пока плоть не отпадет с твоих костей,
А твоя девушка в счастливой зеленой стране,
Пусть ждет тебя хоть целую вечность.
А ветер выл, а ветер стонал

Ла ла ла ла ла
Ла ла ла ла ли

Пташка кружит над Генри Ли










есть такая любопытная вещь - Ундина поэма кажется
и там в конце интересный ужастик





О ТОМ, КАК РЫЦАРЬ ПРАЗДНОВАЛ СВАДЬБУ


1 Если рассказывать мне, читатель, подробно, каков
был
В замке Рингштеттене свадебный пир, то будет с
тобою
То же, как если бы вдруг ты увидел множество
всяких
Редких сокровищ, покрытых траурным флером, и в
этом
Злую насмешку нашел над ничтожностью счастья
земного.
Правда, в этот свадебный день ничего не случилось
Страшного в замке - духам водяным, уж это мы
знаем,
Было проникнуть в него нельзя, - но со всем тем
наш рыцарь,
Гости, рыбак и даже служители были все как-то
10 Смутны; казалося всем, что на празднике с ними
кого-то
Главного нет и что этим главным никто уж не мог
быть,
Кроме смиренной, ласковой, всеми любимой
Ундины.
Всякий раз, когда отворялися двери, невольно
Все на них обращали глаза и ждали; когда же
Вместо желанной являлся иль с блюдом дворецкий,
иль ключник
С кубком вина благородного, каждый печально в
тарелку
Взор опускал и сидел безгласен, как будто бы в
грустной
Думе о прошлом. Всех веселее была молодая;
Но и ей самой как будто совестно было
20 В брачном зеленом венце, в жемчугах и в богатом
венчальном
Платье на первом месте сидеть, тогда как Ундина
"Трупом, еще не отпетым, на дне Дуная лежала
Или носима была без приюта морскими
волнами".
Эти отцовы слова и прежде мутили ей сердце;
Тут же они отзывались в ушах ее беспрестанно,
Рано гости оставили замок, и каждый с каким-то
Тяжким предчувствием. Рыцарь пошел к себе,
молодая
Также к себе - раздеваться. Кругом новобрачной
Были прислужницы. Вот, чтоб немного свои
порассеять
30 Черные мысли, Бертальда велела подать дорогие
Перстни, жемчужные нитки и платья, рыцарем к
свадьбе
Ей подаренные; стала примеривать то и другое.
Льстя ей, прислужницы вслух восхищались ее
красотою;
С видом довольным слушая их, Бертальда
смотрелась
В зеркало; вдруг сказала: "Ах! боже! какая досада!
Вот опять у меня на шее веснушки; а можно б
Тотчас согнать их; стоило б только водой из
колодца
Нашего раз обтереться; ах, если б мне нынче ж
хоть кружку
Этой воды достали!" - "О чем же тут думать?" -
сказала,
40 Бросившись в двери, одна из прислужниц. "Неужто
успеет
Эта проказница камень поднять?" - с довольной
усмешкой
Вслед за нею смотря, Бертальда подумала. Скоро
Сделался шум на дворе: с рычагами к колодцу
бежали
Люди. Бертальда села подле окна и при ярком
Блеске полной луны, освещавшем двор замка, ей
было
Видно все, что делалось там. Работники дружно
Двинули камень, хотя иному из них и прискорбно
Было подумать, что им теперь надлежало
разрушить
То, что было приказано сделать прежнею, доброй
50 Их госпожою; но труд был не так-то велик, как
сначала
Думали; им извнутри колодца как будто какая
Сила камень поднять помогала. Дивясь, говорили
Между собою работники: "Можно подумать, что
бьет там
Сильный ключ". И в самом деле с отверстия камень
Сам собой подымался; без всякой помоги, свободно
Сдвинулся он, и, со стуком глухим откатясь,
повалился.
Вдруг из колодца что-то, как будто белый
прозрачный
Столб водяной, поднялося торжественно, тихо.
Сначала
Подлинно бьющим ключом показалось оно, но,
поднявшись
60 Выше, каким-то бледным, в белый покров
облеченным
Женским образом стало. И плача и жалобно руки
Вверх подымая, оно медлительно, шагом воздушным
Прямо к замку двигалось. В ужасе все отбежали
Прочь от колодца. Бертальда же, стоя в окне,
цепенела,
Холодом страха облитая. Вот, когда поравнялся
С самым окошком идущий образ, сквозь покрывало
Он поглядел на Бертальду пронзительным оком, с
тяжелым
Вздохом; и бледным лицом Ундины тогда показался
Образ Бертальде; мимо ее она, упинаясь,
70 Нехотя, медленно шла, как будто на суд. "Позовите
Рыцаря!" - громко вскричала Бертальда. Но все в
неподвижном
Страхе стояли на месте. Сама Бертальда, как будто
Собственным криком своим приведенная в ужас,
умолкла.
Тою порою чудесная гостья приблизилась к двери
Замка, знакомую лестницу, ряд знакомых покоев
Тихо, молча, плача прошла... о, такою ль бывало
Здесь видали ее? В то время еще не раздетый
Рыцарь в уборной своей стоял перед зеркалом.
Тусклый
Свет проливала свеча. Вдруг кто-то легонько
80 Стукнул в дверь... так точно бывало стучалась
Ундина.
"Все это призрак! - сказал он. - Пора мне в
постелю". - "В постеле
Будешь ты скоро, но только в холодной", - шепнул
за дверями
Плачущий голос. И в зеркало рыцарь увидел, как
двери
Тихо, тихо за ним растворились, как белая
гостья
В них вошла, как чинно замок заперла за собою.
"Камень с колодца сняли, - она промолвила тихо, -
Здесь я; и должен теперь умереть ты". Холод, по
сердцу
Рыцаря вдруг пробежавший, почувствовать дал, что
минута
Смерти настала. Зажавши руками глаза, он
воскликнул:
90 "О, не дай мне в последний мой час обезуметь от
страха!
Если ужасен твой вид, не снимай покрывала и
строгий
Суд соверши надо мной, мне лица твоего не
являя". -
"Ах! - она отвечала, - разве еще раз увидеть,
Друг, не хочешь меня? Я прекрасна, как прежде,
как в оный
День, когда твоею невестою стала". - "О, если б
Это правда была, - Гульбранд воскликнул, -
о, если б
Мне хоть один поцелуй от тебя! и пускай бы
В нем умереть!" - "Охотно, возлюбленный мой", -
покрывало
Снявши, сказала она; и прекрасной Ундиною,
прежней
100 Милой, любящей, любимой Ундиною первых,
блаженных
Дней предстала. И он, трепеща от любви и от
близкой
Смерти, склонился к ней в руки. С небесным она
поцелуем
В руки его приняла, но из них уже не пустила
Боле его; а крепче, все крепче к нему прижимаясь,
Плакала, плакала тихо, плакала долго, как будто
Выплакать душу хотела; и, быстро, быстро лияся,
Слезы ее проникали рыцарю в очи и с сладкой
Болью к нему заливалися в грудь, пока напоследок
В нем не пропало дыханье и он не упал из
прекрасных
110 Рук Ундины бездушным трупом к себе на подушку.
"Я до смерти его уплакала", - встреченным ею
Людям за дверью сказала Ундина и тихим,
воздушным
Шагом по двору, мимо Бертальды, мимо стоявших
В страхе работников, прямо прошла к колодцу,
безгласной,
Грустной тенью спустилась в его глубину и пропала.


Последний раз редактировалось: Mr_X (Чт 01 Авг 2013 06:04), всего редактировалось 1 раз
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Mr_X


Алексей

Зарегистрирован: 2009-04-16
Постов: 1118
Местоположение: остров в океане

СообщениеДобавлено: Пн 22 Июл 2013 05:54    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

фрагмент из книги " Хоббит или туда и обратно "
про то как Бильбо нашел волшебное кольцо в мрачных пещерах
интересное детское фэнтези




Главарь орков взглянул на меч, испустил яростный вой, а его охранники затопали, заскрипели зубами и застучали щитами, потому что тоже узнали этот меч. В свое время от него погибли сотни орков, когда белокурые эльфы из Гондолина бились с ними на холмах и у городских стен. Эльфы назвали его Оркрист, а орки со страхом и ненавистью окрестили «Кусачий».
— Убийцы! Друзья эльфов! — орал Главарь орков. — Бейте их! Хлещите! Кусайте! Бросьте их в змеиные норы, пусть они никогда не увидят света! — он пришел в такую ярость, что сам спрыгнул со своего камня-трона и кинулся на Торина, оскалив зубы.

В это самое мгновение все факелы в пещере погасли, а большой костер — ф-фф-фу! — превратился в голубую дымовую башню, вырос до потолка и обрызгал орков снопами белых раскаленных искр. Невозможно описать, какой при этом поднялся вой, стон, визг, рычание, шипение, крик… Наверное, если поджаривать живьем сотню диких кошек и волков, громче не будет. Искры жгли орков, а дым слепил их.Они натыкались на стены и падали, от боли и злости кусались, лягались и дрались друг с другом, будто посходили с ума.
Вдруг чей-то меч будто сам по себе выскочил из ножен, и Бильбо увидел, как он засветился, как пронзил Главаря орков, как затем от него кинулись врассыпную орки-охранники. Главарь остался лежать, где стоял, в самой середине зала, меч вернулся в ножны, а Бильбо услышал сильный и спокойный голос:
— За мной. Быстро, — после чего цепь натянулась и маленький хоббит побежал, мелко перебирая ножками по темным переходам, куда тащила его цепь, стараясь не упасть. Впереди бледной звездочкой двигался голубоватый огонек.
— Быстрее! — опять раздался тот же голос. — Пока они не зажгли факелы.
— Минутку! — сказал Дори, очень славный гном, бежавший перед Бильбо. Он присел, помог Бильбо взобраться к нему на спину, насколько позволяла цепь, и все побежали дальше, спотыкаясь, потому что руки у них были связаны.
Остановились они, наверное, в самом сердце горы. Гэндальф (а это, конечно, был Гэндальф) зажег свой Жезл поярче, но никто не спросил, как он очутился в пещере, ибо всем было не до вопросов. Маг снова вынул меч, и меч опять блеснул в темноте ярким светом. Он загорался от гнева, если рядом был враг. Сейчас он светился голубым пламенем от радости, что сумел убить страшного хозяина пещер.
Обрубить гоблинские цепи и освободить всех пленников никакого труда не составило. Как вы помните, меч назывался Гламдринг, «Молот, сокрушающий Врагa». Гоблины называли его просто «Лупило» и ненавидели еще сильнее «Кусачего». Меч Оркрист тоже был здесь — Гэндальф успел выхватить его из рук перепуганного орка и взял с собой. Гэндальф вообще о многом подумал. Конечно, он не был всесилен, но отлично выручил попавших в трудное положение друзей.
— Все здесь? — спросил Гэндальф, с поклоном протягивая Торину меч. — Раз — это Торин, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь, девять, десять, одиннадцать… Где Фили и Кили? Ага, вот они!.. Двенадцать, тринадцать… Вот и господин Торбинс — четырнадцать! Ну-ну, могло быть хуже, но могло быть и лучше, конечно. Пони нет, еды нет, мы не знаем, где мы, а в горе полно злющих орков. Пошли дальше!
И они пошли дальше.
Гэндальф был прав — орки хрипели и кричали где-то совсем рядом, их жуткие возгласы заставили гномов впять бежать, что они при необходимости умеют делать очень быстро, а так как бедняга Бильбо за ними не успевал, его по очереди тащили на спине.
Но орки вообще бегают быстрее гномов, а эти еще и лучше знали дорогу (сами ведь выкапывали ходы) и были до крайности обозлены, так что расстояние между беглецами и преследователями все время сокращалось.
Гномы уже слышали топот вражьих ног за ближайшим поворотом и видели красноватые вспышки факелов, а сами так устали, что, казалось, вот-вот упадут.
— И зачем только я ушел из моей родной хоббичьей норки! — ныл Бильбо, трясясь на спине Бомбура.
— И зачем только мы взяли этого жалкого невысоклика в поход за сокровищами! — бормотал несчастный Бомбур, обливаясь потом и чувствуя, что у него самого сердце в пятках от страха.
Гэндальф резко обернулся. Тории тоже остановился.
— Кругом! — закричал Гэндальф. — Тории, доставай меч!
Больше ничего не оставалось делать, ибо орки наконец их настигли. Они высыпали из-за угла и остановились, увидев два сверкающих меча.
— Кусачий! Лупило! — заорали передние, побросали факелы, но уйти от удара не успели. Задние заорали еще громче и отступили, сбивая друг друга с ног. Проход очистился.
Орки не скоро осмелились снова напасть на гномов и дали им уйти далеко в темные туннели. А потом послали вперед самых ловких бегунов, которые помчались босиком, без факелов, бесшумно, как летучие мыши. Ни Бильбо, ни гномы, ни даже Гэндальф их сразу не заметили.
Внезапное нападение удалось оркам еще и потому, что Гэндальф светил своим товарищам Жезлом, и гномов было хорошо видно. Напали орки снова из-за угла.
Дори, который в тот момент нес на спине Бильбо, почувствовал, как кто-то схватил его из темноты, — он вскрикнул и упал. Бильбо скатился с него, ударился головой о камень и потерял сознание.




ЗАГАДКИ ВО МРАКЕ



Когда Бильбо открыл глаза, ему показалось, что он не смог этого сделать, — так темно было вокруг. И он был один! Представьте, как он испугался! Он ничего не слышал, ничего не видел и ни до чего не мог дотянуться, кроме каменного пола пещеры.
Очень медленно Бильбо поднялся на четвереньки и дополз до стены. Она была совсем гладкой и по ней определить ничего не удалось. Не было слышно ни орков, ни гномов. Голова у хоббита кружилась, он никак не мог сообразить, в каком направлении они шли до того, как он упал.
Так он довольно долго ползал и шарил руками, надеясь найти хоть какой-нибудь ориентир, и вдруг нащупал что-то холодное и гладкое. Оказалось — металлическое колечко. Бильбо его машинально подобрал, не подозревая, что этот случайный поступок станет поворотным пунктом в его жизни. Подобрав, он так же машинально сунул его в карман, ибо в данный момент оно ему было ни к чему, авось, потом пригодится. После этого он сел на холодный пол и принялся оплакивать свою несчастную судьбу.
Там, на белом свете, наверное, наступило время обеда. Бедный хоббит вообразил, как он обычно в это время жарит у себя на кухне яичницу с ветчиной, — и только пришел от этого в еще большее отчаяние. Потом он долго лежал без всяких мыслей, потому что не мог понять, как все случилось, почему так сильно болит голова, почему про него забыли и почему орки его не поймали, раз он остался один. (А случилось именно потому, что он был один в самом темном месте и, стукнувшись головой, долго пролежал очень тихо.)
Немного придя в себя опять, он нащупал трубку. Она оказалась целой и немножко табака в кисете осталось, но увы! Огонь достать было негде, ни одной спички он не нашел. Потом он подумал, что особого горя в этом нет, ибо кто знает, какую еще беду можно привлечь к себе из темных закоулков вспышкой света и запахом табака. Щупая карманы в поисках спичек, он наткнулся на кинжал из логова троллей, висевший на поясе, под штанами, орки его поэтому не заметили, да и сам он про него совсем было забыл, а теперь вытащил за рукоятку из ножен.
Кинжал засветился бледным светом.
«Значит, это тоже эльфийский клинок, — подумал он, — и раз он светится, то орки где-то недалеко, хотя не так уж и близко». Странно, но это его даже успокоило. Замечательно было носить меч, выкованный в Гондолине для битв с гоблинами; об этих битвах столько песен пелось! И он успел заметить, что на орков такое оружие производило внушительное впечатление.
«Вернуться?.. — продолжал он рассуждать. — Нет, не годится. Пойти вбок, свернуть с дороги? Невозможно: я не знаю, где дорога. Пойти вперед? А больше ведь и делать нечего. Итак, вперед!» — приказал он сам себе и пошел, сам не зная, куда, одной рукой держа впереди себя маленький мечик, а другой щупая стену, сердце у него прыгало, как у зайца, и давно было где-то в пятках.
Бильбо, конечно, попал в безвыходное положение. Но надо помнить, что для него оно было не настолько безнадежным, каким было бы для меня или для вас. Хоббиты все-таки от людей отличаются, и хоть норки у них светлые, и хорошо проветриваются, и вовсе не похожи на орчьи пещеры, они все-таки к подземным туннелям привыкли больше нас и ориентироваться под землей умеют — особенно когда очухаются от удара головой о камень. Они могут очень быстро передвигаться, легко прячутся, легко переносят синяки и падения, для поднятия духа у них большой запас смекалки и мудрых поговорок, которые люди давно забыли или никогда не слышали. Но все равно я бы не хотел оказаться на месте господина Торбинса.
У туннеля, по которому он шел, кажется, конца не было, и он явно опускался вниз, причем почти не изгибался. Иногда от него отходили боковые ходы, хоббит догадывался о них, если попадал рукой в пустоту или по свечению меча, но не решался в них сворачивать, а все шел вперед и вниз, вперед и вниз и никого не встречал, только иногда мимо его ушей с легким свистом проносились летучие мыши. Сначала он каждый раз вздрагивал от страха, потом привык: они слишком часто пролетали.
Не знаю, долго ли он так шел, ужасно боясь, но не смея останавливаться, все вперед, пока не устал так, что сильнее устать было просто невозможно. Ему казалось, что он уже идет по дороге в завтра, и она никогда не кончится.
И вдруг — шлеп! — под ногами стало мокро. Уф! Вода была ледяная.
Хоббит остановился, как вкопанный. Меч почти не светился, значит, опасности практически не было, но Бильбо боялся идти дальше, потому что не знал, то ли это просто лужа на дороге, то ли выход подземного ручья, или берег реки, или глубокое пещерное озеро.
Он изо всех сил напряг слух, но услышал лишь звук капающей воды, других звуков не было.
«Значит, это не подземная река, а пруд или озеро», — подумал Бильбо.
В воду идти он боялся. Во-первых, он не умел плавать, а во-вторых, подумал о скользких пучеглазых существах, которые могли жить в этой воде.
В тайных озерах и водоемах у корней гор до сих пор обитают неведомые твари: рыбы, чьи прародители попали сюда в незапамятные времена, да так и не выплыли, отчего у их потомков глаза постепенно росли, росли и стали огромными в напрасных попытках хоть что-нибудь разглядеть в темноте, есть и еще более скользкие и противные гады. Даже в пещерах и переходах, которые орки обжили, попадаются твари никому неизвестные. Твари эти пробрались сюда извне и затаились. А некоторые пещеры были тут спокон веку, орки только немного их расширили, и древние ползучие обитатели по-прежнему сидят в мрачных углах, вынюхивая добычу.
Здесь, у темной воды в глубине горы жил Голлум, худой и скользкий. Непонятно, откуда он пришел и кто он был. Голлум был Голлум, сам темный, а глаза большие, круглые и выпученные.
У него был челнок, и он бесшумно греб большими плоскими ступнями, свесив их по бокам челна, и таким образом передвигался по озеру и охотился: белесыми глазами-плошками высматривал слепую рыбу, потом молниеносно выхватывал ее из воды длинными пальцами. Мясо он тоже любил, и если подворачивалась орчатина, то не упускал возможности полакомиться, но всегда принимал меры, чтобы его не заметили. Орков он тихонько душил сзади, когда они подходили поодиночке к озеру. Они, правда, редко приходили сюда, потому что чувствовали к этому месту инстинктивную неприязнь. Они наткнулись на озеро давным-давно, когда копали туннель, а поняв, что здесь вода и дальше пути нет, перестали сюда ходить, разве что Главарь посылал их за рыбой. Часто случалось, что назад он не получал ни рыбы, ни посланца.
Голлум жил на скользком островке-скале посреди подземного озера. И сейчас он оттуда наблюдал за Бильбо белесыми выпученными глазами.
Бильбо его не видел, а Голлум видел и догадался, что Бильбо — не орк, удивился и поэтому не спешил нападать. Но все-таки он сел в челнок и подгреб к берегу озера, туда, где присел Бильбо, у которого кончилась дорога, иссякли силы и даже. мыслей уже не осталось.
— С-слава с-слу-чаю, Прелес-сссть моя! — зашипел он, подплывая ближе. — Из-ззыс-сканная трапез-за нас-с ож-жи-дает! Вкус-ссный кус-сочек, голлм-голлм! — На этом слове он с бульканьем сглотнул слюни. Звук получился жутковатый. Собственно, из-за этого звука Голлум и получил свое прозвище, сам-то он называл себя «Прелесть моя», а как его звали на самом деле, никто не знал.
Хоббит чуть не помер от страха, когда услышал шипение и увидел вперившиеся в него белесые глаза.
— Ты кто? — спросил он, выставляя вперед кинжал.
— Кто ж-же он, Прелес-сть моя? — прошелестел Голлум (не имея собеседников, он привык говорить сам с собой и всегда обращался только к себе).
Если бы Голлум был голоден, он бы не рассуждал, а сначала бы сцапал хоббита и уж потом зашипел,носейчас есть ему не очень хотелось, и любопытство взяло верх.
— Меня зовут господин Бильбо Торбинс. Гномы пропали, и маг куда-то девался, и я не знаю, гдея, и даже знать не хочу, только бы отсюда выбраться.
— А ш-што он держ-жит? — сказал Голлум, поглядывая на кинжал, который ему почему-то не понравился.
— Это меч, его ковали в Гондолине!
— Ш-шш-ш… — прошипел Голлум и стал очень вежливым. — Не будем ли мы столь любезны, чтобы с-сес-сть и побес-седо-вать с-сс ним, Прелес-сть моя? Мож-жет быть, он любит з-загадоч-ччки?
Он старался не испугать хоббита, по крайней мере, пока не узнает побольше про него и про меч и не выяснит, на самом ли деле господин Торбинс пришел один, и вкусный ли он, и хочется ли ему, Голлуму, есть. Думая, чем бы занять хоббита, он не вспомнил ничего, кроме загадок. Это была единственная игра, в которую он играл с другими существами, залезая к ним в норы, давным-давно, до того как потерял всех друзей, и его выгнали из родных мест, и он спустился сюда, один, во мрак под горами.
— Ну ладно, — сказал Бильбо, спеша согласиться, потому что тоже хотел узнать кое-что об этой твари и выяснить, один ли Голлум здесь, голоден ли он, сильно ли зол и не дружит ли он с орками.
— Загадывай ты сначала, — добавил хоббит, потому что еще не успел придумать загадку. И Голлум прошипел:

Что до неба достает,
Без корней живет,
Не растет, но выше тучи
Поднимает кручи?

— Это легко, — ответил Бильбо. — Ясно, гора!
— Ему легко! Надо с-с ним пос-с-сосстяз-затьс-ся, Прелес-сть моя! Ес-сли наш-ша Прелес-сть с-спрос-сит. а он не ответит, мы его с-съедим, моя Прелес-сть! А ес-сли он с-спрос-сит, а мы не ответим, ш-што он х-хоч-чет, мы покаж-ж-жем ему вых-ход, да, покаж-ж-жем!
— Согласен, — быстро сказал Бильбо, ибо не соглашаться было опасно, и напряг мозги изо всех сил, чтобы вспомнить хоть какую-нибудь загадку, так как хорошо понял, что иначе его съедят. И вот что он придумал!

На красных горах
Тридцать белых коней:
To удила грызут,
То копытами бьют,
То, сомкнувшись, замрут.

Больше ему ничего не лезло в голову — сейчасонмог думать только о вещах, связанных с едой. Загадка была старая, и Голлум знал ответ так же хорошо, как вы, наверное, его знаете.
— С-семеч-чки! — прошипел он. — Это з-зубы, з-зуб-ки, Прелес-сть моя! Но у нас-с с-с тобой их вс-сего ш-шес-сть. З-зубы! ! И Голлум задал следующую загадку:

Без крыльев летает,
Без зубов кусает,
Без рук метет,
Без глотки орет.

— Минутку! — воскликнул Бильбо, чьи мысли все еще вертелись вокруг еды. К счастью, он где-то слыхал нечто подобное и, немножко сосредоточившись, догадался: — Это, конечно, ветер. — И так обрадовался своей сообразительности, что тут же придумал загадку («Такую подземной твари трудно будет отгадать»):

Глаз в лике голубом,
Увидел глаз в лице зеленом.
«Похожи мы, — сказал, —
Но дело в том. Что мы далёко:
Один внизу, другой высоко».

— Ш-шш-ш… — зашелестел Голлум. Он так долго жил во мраке под землей, что почти забыл такие вещи. Но как раз когда Бильбо начал надеяться, что скользкая тварь его загадку не отгадает, Голлум вдруг вспомнил о давних-давних днях, когда он жил с бабушкой в норе у реки, и…
— Ш-шш-ш, Прелес-сть моя, — раздался его голос. — Мы з-знаем, ш-шш-што это. Это с-солнц-це и подс-с-солнух-х…
Но от разгадывания обычной земной загадки Голлум устал. Кроме того, загадка напомнила ему о тех днях, когда он жил в тепле и не был таким скользким, противным и одиноким. У него испортилось настроение, и, что еще хуже, он проголодался. Поэтому Голлум постарался вспомнить что-нибудь потруднее и пострашнее:

Ничем не пахнет, не слышна,
Неосязаема она,
Не схватишь — ускользнет из рук,
А покрывает все вокруг.
На ней блестит лишь звезд венец,
Начало в ней и в ней конец.

К несчастью для Голлума, Бильбо что-то похожее раньше слышал и, так или иначе, отгадка была вокруг него.
— Темнота; — сказал он, не задумываясь и даже не почесав затылка. И тут же произнес:

Ни ключа нет, ни крышки, сундук закрыт.
Золотое сокровище в нем лежит!

Он загадал эту загадку, чтобы выиграть время, пока не вспомнит что-нибудь по-настоящему трудное, а здесь только немного слова изменил, чтобы не так избито звучало. Но для Голлума загадка оказалась очень заковыристой и неприятной. Он шипел, бормотал что-то сам себе, сипя и захлебываясь, а ответить никак не мог. Через некоторое время Бильбо потерял терпение.
— Ну так что? — сказал он. — Расшумелся ты, как кипящий чайник. Ты, может быть, воображаешь, что это ответ? Но это не так.
— Дай нам подумать: пус-сть дас-с-ст нам подумать, Прелес-сс-сть моя!
— Ну? — снова повторил Бильбо после того, как времени прошло, по его мнению, больше чем достаточно. — Не отгадал?
Но Голлум вдруг вспомнил, как давным-давно крал яйца из гнезд и, сидя на берегу Реки, учил свою бабушку их высасывать.
— Яйтс-са! — прошипел он. — Это яйтс-сс-са.
И сам спросил:

Без воздуха живет,
Холодная, как лед,
Не хочет пить, а пьет.
Броней блестит, но не звенит
И все молчит.

Сам Голлум, как и Бильбо перед этим, думал, что загадка очень легкая, потому что ответ часто хрустел у него на языке или на зубах, но он был еще расстроен и сбит с толку вопросом про яйца и не мог вспомнить ничего лучшего. Зато бедняга Бильбо никогда не имел дело с водой, и ему такая задача показалась неразрешимой. Вы, конечно, знаете ответ или сразу догадаетесь, потому что спокойно сидите себе дома в уютном кресле и не боитесь, что вас сейчас съедят. Но Бильбо было потруднее. Он пару раз прочистил горло, а разгадка не приходила. Голлум начал с довольным видом пришептывать:
— Как ты думаеш-шш-шь, Прелес-сс-сть моя, он вкусный? Он с-соч-чч-чный? Он х-хрус-сс-стит? — и уставился на хоббита из темноты еще пристальней.
— Подожди минутку, — вздрагивая, проговорил Бильбо. — Я ведь тебе только что давал время подумать.
— Пус-сс-сть он поторопитс-сс-ся, — сказал Голлум и хотел уже вылезти из челнока на берег, сцапать Бильбо, но когда он шлепнул ступней по воде, оттуда выскочила рыба и забилась у Бильбо под ногами.
— Фу, — воскликнул хоббит, — какая она холодная и скользкая! — и вдруг сообразил: — Рыба! Рыба! Загадка была про рыбу!
Голлум очень огорчился, а Бильбо тут же выпалил свою загадку, хотя она опять получилась не совсем удачной. Но надо же было заставить Голлума залезть назад в челнок и задуматься:

Безногое на одноногом, двуногое на трехногом,
Прибежит четырехногий, угостят его безногим!

Бильбо поспешил. Если бы не. было предыдущей загадки, Голлум, может быть, и поломал бы голову, а тут он сразу понял, что «безногое» — это рыба, а дальше было совсем просто.
— Рыба на столике, человек на табуретке рядом, коту кости достаются, — сказал он, а сам стал придумывать трудную и страшную загадку и через некоторое время произнес:

Всех пожирает: птиц, цветы, зверей,
Деревья сушит и грызет металл,
В прах превращает замки королей,
Стирает в пыль твердыни мощных скал,
Все губит, все ввергает в тлен и тьму —
Нет от него спасенья никому!

Бедный Бильбо сидел в темноте и, дрожа, перебирал в уме страшные названия всяких троллей, людоедов и прочих великанов, о которых рассказывают сказки, но никто из них не мог делать все, о чем говорилось в загадке. Он догадывался, что разгадку надо искать совсем в другом месте, и что он знает, о чем речь, надо только сосредоточиться и перестать думать о страхах и гадостях, но никак не мог заставать свои мысли принять другое направление. Ему было страшно, а страх, как известно, думать мешает.
Голлум решил вылезти из лодки, шлепнул ступнями по воде и развернулся к берегу. Бильбо увидел вперившиеся в него глаза совсем близко, у него язык пристал к горлу, и вместо того, чтобы произнести (а он хотел крикнуть): «Дай мне еще немного времени!», он с трудом выдавил из себя:
— Время. Время…
Хоббита спасло чудо. Он сам не знал того, что произнес разгадку, Голлум же обиделся и разозлился. Он уже устал от игры и очень сильно захотел есть. Поэтому он не залез назад в лодку, а окончательно выбрался ва берег и уселся рядом с хоббитом.
— С-сейчас-с он з-задас-сс-ст нам ещ-ще один вопрос-с-сс-с, вс-сс-сего один, — прошипел Голлум.
А бедный Бильбо никак не мог сосредоточиться. Противная мокрая тварь сидела рядом с ним и трогала его лапой, и как Бильбо ни царапал и даже щипал себя, он не мог ничего придумать.
— С-сспраш-шивай, ну ж-жж-же! — настаивал Голлум.
Бильбо еще раз себя ущипнул, потом потрогал свой меч, — мысли не шли. Потом он зачем-то сунул руку в карман и наткнулся на недавно найденное кольцо, про которое успел забыть.
— Что там у меня в кармане? — сказал он вслух сам себе, но Голлум решил, что это очередная загадка, и засопел:
— Это неч-чес-стно! Прелесть моя, раз-зве чес-со-стно с-спраш-шивать нас-с о том, ш-што у него в кар-маш-шках-х?
Бильбо понял, что случилось, и так как он все равно не мог придумать другого, решил повторить вопрос г сказал немножко громче:
— Так что у меня в кармане?
— Ш-шш-ш, — зашипел Голлум. — Надо нам дать три попыточки, мы будем гадать три раз-зз-за, инач-че неч-чес-сс-стно.
— Хорошо, отгадывай! — сказал Бильбо.
— Руч-ч-чки! — произнес Голлум.
— Неправильно, — ответил Бильбо, к счастью, успевший вынуть руки из карманов. — Еще раз!
— Ш-шш-ш, — опять зашипел Голлум очень расстроенным тоном. Он вспоминал о том, что сам носил в карманах: рыбьи кости, орчьи зубы, ракушки, крючки от крыльев летучих мышей, острый камешек, чтобы ногти точить, и прочую ерунду, — и пытался сообразить, что может лежать в карманах у других.
—Нож-жж-жик! — наконец сказал он.
— Неправильно! — опять ответил Бильбо, который как раз недавно потерял свой перочинный ножик.
Теперь Голлуму пришлось еще трудней, чем когда Бильбо задал ему вопрос про солнце. Он шипел, булькал и раскачивался, шлепая ногами по полу, он извивался и терся о хоббита, и мучительно думал, стараясь не проиграть последний шанс.
— Говори! Я жду! — сказал Бильбо.
Он пытался говорить громко и бодро, но это не получалось, так как он понимал, что игра подходит к концу, и чувствовал, что ее исход будет зависеть вовсе не от того, выиграет Голлум или проиграет.
— Время истекло! — произнес он.
— Ш-шнурок! Или пус-сс-сто! — выкрикнул Голлум, что было нечестно: два ответа за один раз давать не полагалось.
— Ни то, ни другое, — сказал Бильбо с облегчением, а сам вскочил на ноги, прижался спиной к ближайшей стенке и выставил вперед мечик. Разумеется, он знал, что игра в загадки — священная и очень древняя, и даже лиходеи в ней не смеют жульничать. Но он догадывался, что этой скользкой твари нельзя доверять, тем более последняя загадка по старинным правилам не могла считаться настоящей загадкой.
Однако Голлум сразу не напал. Он увидел меч и пока сидел тихо, что-то шипел и пришептывал, слегка подергиваясь. Первым терпение потерял Бильбо.
— Ну? — сказал он. — Где твое обещание? Мне надо идти, показывай дорогу!
— Мы раз-зве так с-ска-з-зали, Прелес-сть моя? По-каз-з-зать этому противному Торбинс-сс-су?.. Вых-ход, да. А ш-што у него в кармаш-ш-шке? Не ш-ш-шнурок, нет, и не пус-с-сто, нет, голм-голм!
— Не твое дело, — буркнул Бильбо. — Обещал, так выполняй.
— Он з-злитс-с-ся, ему не терпитс-с-сс-ся, Прелес-сть моя, — шипел Голлум. — Но пус-сс-сть подож-ждет, пус-сть подож-ждет. Мы не мож-жем так сраз-зз-зу полз-зать по тоннелям. Мы с-снач-чала с-сх-ходим домой з-за оч-чень полез-з-зной вещ-щью.
— Ну скорее тогда! — сказал Бильбо, с облегчением подумав, что Голлум уйдет. Сначала он даже понадеялся на то, что Голлум не вернется. О чем это он говорил? Что он там может прятать на темном озере? Да еще полезное?
Но хоббит ошибался. Голлум собирался вернуться. Он был зол и голоден. И придумал лиходейский план.
Недалеко от берега находился его остров, его дом, о котором Бильбо не знал. И там он прятал разную разность. Среди жалкого мусора у него там была одна очень красивая, необыкновенно красивая, удивительная вещь: колечко, золотое и бесценное.
— Мой подароч-ч-чек! — шептал Голлум вслух, так как давно привык целыми днями разговаривать с самим собой. — Он нам с-сейч-ч-час-с нуж-жен, оч-чень нуж-ж-жен!
Кольцо понадобилось ему, ибо обладало волшебной силой: тот, кто надевал его на палец, становился невидимым, владельца можно было лишь угадать по тени в яркий солнечный день, да и та была очень слабой.
Голлум называл кольцо своим «подарочком на день рождения» и «Прелестью», как себя самого, но кто знал, как оно ему досталось, — давно-давно, еще там, наверху, когда в светлом мире попадались такие кольца? Может быть, даже сам Властелин, наделивший Кольцо чарами, не знал, как Голлум завладел им. В подземелье Голлум пришел уже с кольцом. Сначала он носил его, не снимая, пока оно не стало оттягивать ему палец; потом носил в особом мешочке на теле, пока оно не стало натирать ему кожу. А в последнее время он его обычно хранил в углублении в скале на острове и часто вынимал, чтобы посмотреть. А надевал в тех случаях, когда начинал очень скучать (ибо Кольцо обладало властью притягивать к себе), или когда был сильно голоден, или когда ему надоедала рыба и хотелось мясной пищи. Тогда он невидимкой крался по мрачным подземельям и хватал зазевавшихся орков. Иногда он даже заходил в освещенные пещеры, потому что с кольцом был в безопасности: его никто не видел никто не замечал, никто о нем не подозревал, пока ег пальцы не смыкались на горле очередной жертвы! Последний раз он надевал кольцо всего несколько часов назад, когда ловил маленького костлявого орчонка. Как тот верещал! У Голлума еще оставалась от него про запас пара косточек, но он хотел полакомиться чем-нибудь помягче…
— Нуж-жно для без-зопас-с-снос-с-сти, да, — еле слышно шипел Голлум себе под нос. — Он нас тогда не увидит, и противный нож-жик будет неопас-сс-сен!..
Вот какие намерения таились в его зловредной голове, когда он плюхнулся в лодку и зашлепал ступнями по воде, выгребая к острову.
Бильбо подумал, что он его больше не увидит, но все-таки немножко подождал. Как ни мерзок был Голлум, а дороги-то отсюда хоббит все равно не знал.
И вдруг раздался дикий визг, такой пронзительный, что / хоббита мурашки поползли по спине. Голлум во мраке бранился и вопил, обшаривая остров и не находя своего сокровища.
— Ис-счез-зло, ис-ссч-чез-з-зло! — слышал Бильбо его причитания. — Мы лишились сокровиш-ща, моя Прелес-сть, оно ис-с-сч-чез-з-зло!
— Что случилось? — вскрикнул Бильбо. — Что потерялось?
— Не надо на-сс-с с-спраш-ш-шивать! — завизжал Голлум. — Ему не надо з-знать, голлм! Потерялос-сс-сь, гол м-голлм!..
— Так и я потерялся! — закричал Бильбо. — Я найтись хочу! Я выиграл, а ты обещал. Так что иди сюда. Выведи меня, потом поищешь, что потерял!
Голос Голлума звучал жалобно, но сейчас в сердце Бильбо не было жалости. Он подсознательно чувствовал, что нужное Голлуму не может быть ничем хорошим.
— Мы не мож-жем, — ответил Голлум. — Надо ис-скать, голм-голм, ис-с-скать…
— Но ты не ответил на мой вопрос, — сказал Бильбо, — а в этом случае ты обещал…
— На вопрос-с! — воскликнул Голлум и вдруг злобно заш-ш-шипел: — Ш-што у него в кармаш-шке? С-с-скажи нам, с-скаж-жи! Все с-скаж-жи!
Причины не говорить отгадку у Бильбо не было. Тем более, что Голлум оказался сообразительнее и сам догадался. Это естественно, ведь он много лет думал лишь об одной вещи и всегда боялся, что ее украдут. Но у хоббита кончилось терпение. В конце концов, он выиграл игру почти честно, хотя ужасно рисковал.
— Ответы не говорят, их отгадывают, — пробурчал он.
— Но вопрос-с-с был неч-чес-с-стный, — сказал Голлум. — Не з-загадка, Прелес-сть моя, нет.
— Ну, если мы перешли на вопросы, то я первый спрашивал, — ответил Бильбо. — Что ты потерял? Ну, говори!
— Ш-ш-што у него в кармаш-шш-шке?
Голлум шипел все громче, и глаза у него стали зелеными и такими яркими, что Бильбо с берега увидел их, как два фонарика.
— Что ты потерял? — повторил хоббит. Зеленые горящие глаза приближались. Голлум снова сел в лодку и греб к берегу. В его черной душе росли подозрение и ярость, кинжал Бильбо показался ему нипочем, теперь он был готов уничтожить, разорвать хоббита.
Бильбо еще не понял, что привело чудовище в такое состояние, но увидел твердое намерение Голлума убить его. Хоббит еле успел нырнуть назад в темный ход и побежал вдоль стенки, трогая ее рукой, а шипение «Так ш-што у него в кар-маш-шш-шке?» раздалось у самого берега вместе с громким всплеском: это Голлум шлепнул ногой по воде, выпрыгивая из челна.
— Что же у меня в кармане? — мысленно повторил Бильбо на бегу. Запыхавшись, он приостановился и сунул левую руку в карман. Холодное колечко будто само скользнуло к нему на палец. Шипение гнусной твари прозвучало совсем близко, Бильбо обернулся и увидел, что зеленые глаза-фонари быстро поднимаются за ним. Бедный хоббит кинулся удирать, но споткнулся и упал на камни, прикрыв собой светящийся меч.
Вот Голлум настиг его. Бильбо не успел ни перевести дыхание, ни вскочить, ни схватиться за мечик. Но… Голлум пробежал мимо, проклиная его и шипя, но явно не заметив.
Что бы это значило?
Голлум отлично видел в темноте. Бильбо заметил направление взгляда лиходея, он смотрел прямо на него — и промчался мимо.
Хоббит с трудом поднялся, засунул слабо светящийся меч в ножны и пошел за Голлумом, точнее, за мерцанием, которое исходило от зеленых глаз. Больше делать было нечего. Не возвращаться же к озеру! Может быть, Голлум, не замечая, выведет его к какому-нибудь выходу?
— Ненавис-стный, ненавис-стный Торбинс-с! — в злобном отчаянии шипел Голлум. — Оно ис-счез-зло! Ш-што у него в ккармаш-шш-ке? Мы з-знаем, мы дога-дываемс-ся, Прелес-сть моя! Он приш-ш-шел и наш-шел и наш-шел его, он э-завладел им, моим подароч-ч-чком на день рож-ж-ждения!
Вот тут Бильбо навострил уши, ибо начал наконец понимать, что произошло. Он немного прибавил шагу, стараясь не отстать от Голлума, который по-прежнему шел быстро, не оборачиваясь, только вертя головой то вправо, то влево, как можно было судить по слабому отсвету от его глаз на стенах.
— Мой подароч-чек на день рож-ж-ждения! Мерз-з-завец! Как мы могли потерять его, моя Прелесть? Да, да, вот как. Мы в последний раз-з тут были, когда с-скрутили голову тому визз-з-згунч-чику. Да-да. Проклятье! Оно с-сос-скольз-з-знуло с-с нас-с, пос-сле с-с-со-тен лет! Оно ис-счез-з-зло, голлм!
Вдруг Голлум сел на пол и зарыдал. Жутко было слушать сиплые и булькающие звуки. Бильбо остановился и затаился у стены. Вскоре Голлум перестал всхлипывать и снова забормотал:
— Нет, ис-сс-скать бес-сполез-з-зно. Мы не помним, в каких-х точ-чно мес-стах-х бывали с-сегодня. 3-здесь-сь его нет. Пролаз-за Торбинс-с с-сунул его в кармаш-ш-шек, он его наш-шел, мы з-знаем…
Мы подоз-зреваем, только подоз-зреваем. С-снач-ча-ла надо из-зловить гадкого пролаз-зу и выж-жать из-з него вс-се с-сведения. Он ведь не з-знает, что мож-жет сделать наш-ш подароч-чек. Наш-ша Прелес-сть прос-сто леж-жит у него в кармане. Он не з-знает, и он не с-сумел убеж-жать далеко. Он з-заблудилс-ся, этот противный пролаз-за. Он не з-знает дороги. Он с-сам с-сказ-зал.
Он с-с-сказа-зал, он с-сказ-зал. Но он — ж-жулик. Он з-знал дорогу с-сюда, з-знач-чит, з-знает дорогу наз-зад. Он не вс-се с-с-сказ-зал. Он побеж-жал к Зад-ней двери, да, да, к з-запас-сному х-ходу.
Там орки, орки его с-сх-хватят. Я тож-же боюсь-сь орков, да, но у него драгоценный подароч-чек, наш ша Прелес-сть, и орки з-зах-хватят его тож-же и уз-з-знают, ш-што он мож-жет с-сделать, и мы окаж-жемс-ся в опас-сности, голлм-голлм. Один из орков наденет его и станет невидимым, он будет з-здес-сь, а я его не уаиж-жу. Наш-ши глаз-зс-ски его не увидят и он подполз-з-зет и сх-хватит нас-с, голлм-голлм!..
3-замолчи-чи, Прелес-сть моя, и поспеш-ши. Ес-сли Торбинс-с двинулс-ся к з-западному х-ходу, з-знач-чиг, мы долж-жны идти быс-стро, быс-стро. Уж-жаблиз-зко.Пос-спеш-шим!
Голлум подскочил, как пружина, и пошел вперед большими шагами. Бильбо поспешил за ним, по-прежнему осторожно, потому что хоть он уже многое понял, но боялся споткнуться, упасть и наделав шуму. Голова у него кружилась от новой надежды и изумления. Оказывается, Кольцо было волшебным! Оно делало владельца невидимым! Он слышал о подобных вещах, о них часто пишут в старых сказках, но трудно было поверить, что он сам случайно нашел такое. И тем не менее, это произошло. Голлум с горящими глазами прошел всего в паре локтей от него и не увидел!
Теперь они шли друг за другом. Голлум шлепал впереди, бранясь и пришептывая, а Бильбо крался за ним, так тихо, как могут только хоббиты.
Вскоре от туннеля начали отходить боковые ходы, и Голлум стал их считать:
— Один влево — раз-з; один вправо — два; два вправо — три, четыре; два влево — пять, ш-шес-сть, да-да…
И так далее.
По мере того, как он считал, голос у Голлума становился плаксивым, а шаги — неуверенными. Он ведь уходил все дальше и дальше от озера и начинал бояться. Здесь могли оказаться орки, а Кольцо он потерял. Наконец, он остановился у невысокого прохода слева:
— С-с-семь с-справа, да-да и ш-шес-сть с-слева, — прошипел он негромко. — Вот он, путь к з-запас-сному вых-ходу.
Он заглянул в проход и отскочил:
— Мы боимс-ся, Прелес-сть моя, мы не с-смеем туда идти. Там орки. Множ-жес-ство орков, наш-ш нос-с их чует! Ш-шш-ш… Ш-што ж-же делать? Нуж-жно ж-ждать, с-сидеть и ж-ждать…
«Вот и все», — подумал Бильбо.
Голлум, в конце концов, привел его к выходу, но пройти было нельзя! Голлум уселся прямо перед проходом, глаза его горели злым холодным огнем, он раскачивался из стороны в сторону и злобно всхлипывал. Бильбо, тише мыши, отошел от стены на середину прохода. И Голлум тут же перестал качаться, его глаз остановились над коленями и зажглись ярче. Он ее свистом втянул воздух, принюхиваясь, потом угрожающе зашипел. Хоббита видеть он не мог, но у него работали чувства, развившиеся в вечном мраке: обоняние и осязание. Он весь напрягся, распластав ладони и ступни на полу и вытянув вперед голову. Бильбо чувствовал это напряжение, хотя Голлум казался всего лишь темной тенью в свете собственных глаз. Голова его теперь склонилась совсем низко, почти к самому полу пещеры. Сейчас прыгнет. Бильбо затаил дыхание. Положение было отчаянным. Правда, у него есть меч… Надо уйти во что бы то ни стало, выбраться из страшной темноты, пока есть силы. Надо драться. Надо ударить кинжалом подлую тварь, погасить эти глаза, убить. Он ведь хотел убить. Голлум убил бы его. Нет, нечестно. Сейчас он невидим. У Голлума нет меча. Голлум еще не пытался нападать. И он был жалок, одинок, несчастен.
Вдруг в сердце хоббита проснулось какое-то понимание, в отвращение и страх вмешалась жалость. Он представил себе вереницу одинаковых дней без надежды, без конца, твердые камни, холодную рыбу, ползание во мраке… Эту картину воображение рисовало ему всего одно мгновение… Он задрожал. А в следующее мгновение вдруг сам прыгнул.
Для человека, прямо скажем, это был бы невысокий прыжок, но хоббит прыгал в темноте. Он не знал, что чуть не раскроил череп о верхнюю арку прохода, и слава богу, а то мог бы растеряться и попался бы. Он перепрыгнул через Голлума, взлетев на три локтя вверх и пролетев семь локтей вперед. Голлум учуял движение и схватил лапами воздух, опоздав на какую-то долю секунды.
Бильбо приземлился на крепкие мохнатые ножки и, не оглядываясь, понесся по новому туннелю вперед, к выходу. Позади него сначала громко слышались ругательства и шипение, потом вдруг все прекратилось, а потом наступившую тишину прорезал отчаянный вой. Голлум проиграл. Он не смел идти дальше. Он потерял добычу и безвозвратно утратил свое сокровище, свою «Прелесть».
Убегая, Бильбо слышал, как вой перешел в проклятие:
— Вор! Вор! 3-злодей! Торбинс-с вор! Навс-сегда ненавидим!
Потом все стихло.
Бильбо приближал


Последний раз редактировалось: Mr_X (Сб 17 Авг 2013 14:58), всего редактировалось 3 раз(а)
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Задницкий

Капитан команды Участник команды:
Драники

сергей николаевич селивончик

Зарегистрирован: 2011-01-16
Постов: 11159
Местоположение: ДЕСНОГОРСК ... САЭС...

СообщениеДобавлено: Пн 22 Июл 2013 06:40    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

...опять-двадцать пять...сыр хохланд-сынок-это фантастика...!!! ai.gif bk.gif
Ссылка удалена. В политику с такими. Мраком
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
pohlestoff

Участник команды:
Белая Вежа

Похлестов Олег Владимирович

Зарегистрирован: 2011-03-01
Постов: 2883
Местоположение: Бобруйск

СообщениеДобавлено: Пн 22 Июл 2013 06:44    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

а "Войну и мир" все-таки ему слабо сюда вкинуть! ce.gif
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Задницкий

Капитан команды Участник команды:
Драники

сергей николаевич селивончик

Зарегистрирован: 2011-01-16
Постов: 11159
Местоположение: ДЕСНОГОРСК ... САЭС...

СообщениеДобавлено: Пн 22 Июл 2013 06:49    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

pohlestoff писал(а):
а "Войну и мир" все-таки ему слабо сюда вкинуть! ce.gif
...он наверно классику не читает...это фантастика! bk.gif
Ссылка удалена. Мат. ЗАДНИЦКОМУ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!!! Мраком
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Задницкий

Капитан команды Участник команды:
Драники

сергей николаевич селивончик

Зарегистрирован: 2011-01-16
Постов: 11159
Местоположение: ДЕСНОГОРСК ... САЭС...

СообщениеДобавлено: Пн 22 Июл 2013 07:22    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

Задницкий писал(а):
pohlestoff писал(а):
а "Войну и мир" все-таки ему слабо сюда вкинуть! ce.gif
...он наверно классику не читает...это фантастика! bk.gif
Ссылка удалена. Мат. ЗАДНИЦКОМУ ПРЕДУПРЕЖДЕНИЕ!!! Мраком
Лев Николаевич Толстой
ВОЙНА И МИР

Внимание! Текст многоязычный, с использованием кодировок unicode. Рекомендуется просматривать посредством программы, понимающей unicode-кодировки специальных символов - например, Microsoft Internet Explorer 4.0

Русский

Англ.

Итал. ai.gif bk.gif Посмотреть
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
allllexej


Алексей Юрьевич Рогалёв

Зарегистрирован: 2008-11-07
Постов: 195
Местоположение: Петербург

СообщениеДобавлено: Ср 31 Июл 2013 19:00    Заголовок сообщения: Ответить с цитатой

И.Ющенко
Про зайку Федю
Детская народная сказка

В дремучем лесу жил да был зайка по имени Федя.
Однажды его мама по имени Зинаида Петровна сказала
ему:"Ступай на дальнюю грядку, принеси оттуда самой
сладкой морковки"
И зайка Федя поскакал по извилистой тропке на
дальнюю грядку.По дороге ему встретился медвежонок
по имени Миша."Куда бежишь,Федя ?" - спросил он зайку.
"На дальнюю грядку за сладкой морковкой", - отвечал
зайка. "Пойдём вместе.Вместе веселей" - предложил
медвежонок.И они пошли вдвоём по извилистой тропке.
По пути им встретился ёжик по имени Игорь."Куда
бежите ?" - спросил он."На дальнюю грядку". "Пошли
вместе,так интересней". И они отправились дальше втроём
по извилистой тропке.
Встретилась им белочка по имени Бэллочка, спросила:
"Куда идёте ?". И стало их четверо.
Потом они встретили ещё волчёнка по имени Вольдемар,
барсука поимени Бертольд,сурка по имени Сурен и енотовидную
собаку по имени Есида-сан.
А когда зверюшки пришли на дальнюю морковную грядку,
там их ждал фермер по имени Терешкин с винтовкой по имени
М -16 и положил большинство на месте,а остальных смертельно ранил.



ek.gif
Вернуться к началу
Посмотреть профайл Отправить личное сообщение
Начать новую тему   Ответить на тему    Форумы -> Литературный уголок Часовой пояс: GMT +3:00
 

 
Перейти:  
Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете голосовать в опросах